Идея и краткое содержание.

 

«Говорят, нельзя войти в одну реку дважды. Своими поговорками народ отмечает[F1]  только бесспорные истины. Но как быть тем, кто с этим приговором [F2] смириться не может? – кто готов тянуться из последних сил, надрываться, набивать себе шишки, синяки, раны[F3]  чтобы доказать  с в о ю  истину? – кто готов отдать за это последнее… Как назвать их? Одержимые? Чокнутые? Фанатики? Как относиться к ним?..»

   Этот эпиграф к роману [F4] является девизом жизни многих. Такие люди заметны, они всегда куда-то стремятся, чего-то добиваются, не могут жить спокойно и не дают этого делать другим. Плохо это или хорошо – дело вкуса, но без них мы бы до сих пор ездили на лошадях и верблюдах и освещали свои дома свечками и лучинами. Главный герой романа Виталий Сергеев – один из них. Студент медицинского института, «мастер спорта СССР»[F5]  по боксу, [F6] прожив в юности посредством спорта  яркие интересные годы, он, став впоследствии солидным уважаемым человеком (заведующим отделением районной больницы) и, соответственно, погрузившись в сытую, размеренную и спокойную жизнь,  затаил в душе ностальгию по деятельной, насыщенной борьбой и событиями жизни и… неудовлетворенность жизнью нынешней. Эта неудовлетворенность тлела в нем многие годы (время от времени – а точнее, два раза в неделю – он приглушал ее с помощью спортивного зала в своем городе) и, вполне возможно, со временем она бы угасла. Но судьба забросила Сергеева на два месяца в командировку в город его юности, где он вновь встретился со своим бывшим тренером, друзьями-боксерами, всем окружением тех лет, и его спортивная страсть вспыхнула вновь. Но страсть означает такую степень влечения, которой люди не могут противостоять. Что и произошло с главным героем романа. Но вернуться к [F7] серьезным занятия спортом в тридцать шесть лет (а именно столько было в то время Сергееву) означает обрушени[F8] е всего сложившегося жизненного уклада, и, соответственно, конфликты – на работе, в семье, – [F9] постоянную мучительную борьбу с собой, сомнения в правильности выбора и переживания за своих близких, которые из-за этого выбора страдают. Все эт[F10] о в полной мере пришлось пережить главному герою романа. И что в итоге? Чего он своим поступком добился? Ради каких благ и лучезарных целей были все те удары судьбы и страдания, на которые он сам себя обрек? Ответы на эти вопросы автор предлагает найти  читателям, но мнение самого автора можно предположить из концовки «второго рассказа» первой части романа: [F11] «Стоя на верхней ступеньке пьедестала почета, ощущая на груди тяжесть золотой медали, глядя на повернутые в его сторону приветливые и дружелюбные лица, замечая кокетливые взгляды девушек, принимавших участие в награждении, восхищенные – вездесущих мальчишек, слушая гимн Белорусской ССР, которым витебская команда в третий раз за сегодняшний день ублажала слух тысяч собравшихся во дворце спорта людей, Сергеев ощутил… не радость победы, не гордость за свою команду, свой город, а – обыкновенное мужское счастье». И хотя эти строки относятся к началу романа, их с полным основанием можно поставить в качестве его финала.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

[F12] [F13] 

Александр Галькевич

 

 

 

 

 

 

 

 

ФАНАТИК

 

Роман

 

От автора

(необходимое пояснение)

Замысел романа родился в последние «перестроечные» годы (были даже написаны первые главы), когда я, как и большинство народа, надеялся на скорое улучшение жизни – обыкновенной человеческой жизни, когда людей волнуют победы и поражения в заводских цехах, на колхозных полях, в больничных палатах и на спортивных аренах; когда они задают себе вопрос о смысле жизни. Но все это возмрожно, все это  и н т е р е с н о  лишь тогда, когда на улицах не стреляют и не рвутся снаряды, когда под заборами не умирают бездомные и не клянчат подаяние беспризорные дети. Поэтому в 1992 году, отложив «Фанатитка», я начал писать роман «Прозрение» – не столько как собственно литературное произведение, сколько в качестве моего вклада в борьбу всех честных людей за возвращение на нашу землю мирной жизни, правды и справедливости. Но вот роман написан, на дворе весна 1996 года, через два месяца в России президентские выборы, которые решат, увижу ли вместе с упомянутым большинством народа возвращение этой нормальной мирной жизни, или нынешний маразм будет продолжаться еще долгие годы (кляну себя, что не закончил роман на полгода-год раньше, но видит бог, я сделал все, что было в моих силах); нашелся спонсор, старый школьный товарищ, есть реальная возможность издания первого пробного тиража (1000 экз.); но… прошло всего две недели, и не выдержал, снова засел за «Фанатика» – в жаркой надежде на мудрость народа, в страстном желании, что ко времени написания романа людей будут снова волновать извечные вопросы жизни. Да пусть будет так.

10 апреля 1996 года.                               А. Галькевич.

 

 

1.  

                                            ВСТУПИТЕЛЬНО СЛОВО

В нынешней жизни, полной катаклизмов – природных и нравственных, непредсказуемых ситуаций, парадоксальных коллизий, мы не всегда встречаемся с поистине удивительным явлением – филантропией. Люди, вкладывающие деньги в собственный бизнес, расширяющие его по максимуму, закрывают глаза на бедственное положение социума. И возлюбить ближнего своего, как самого себя, поистине дано не всем. Это можно сказать об издательском деле, где издание книги проблематично для тех, кто не может заплатить за небольшой тираж, чтобы окупить издержки издательства и получить новенькие авторские экземпляры, вкусно пахнущие типографской краской… Но не перевелись еще меценаты, дающие возможность поэту или прозаику получить возможность увидеть свои произведения напечатанными. Так произошло с удивительным романом Александра Галькевича «Фанатик».

      Книга своеобразна и необычна уже тем, что в ней органично переплетаются две вещи, казалось бы, несовместимые – любовь и бокс. А страсть к боксу, коим главный герой увлекался с младых ногтей, он пронес через все жизненные тропы, не предав его даже в угоду личной жизни… Правда, все вернулось на круги своя, пришли понимание быстротечности жизни, переоценка ценностей и особенно – семейных. И они победили – Виталий Сергеев, не единожды поднимавшийся на высшие ступеньки пьедестала почета, снова вернулся к серьезным занятиям спортом, и Лена – трепетная, преданная, любящая женщина, слегка уставшая от побед и поражений мужа, но любовь которой в конце концов перевесила  все бытовые и социальные дрязги, последовавшие за этим серьезным поступком мужа.

      В 1996 году Александр Галькевич написал к книге «Фанатик», отложенной им в 1992 году, предисловие, в котором звучала надежда на то, что настанет время, когда людей будут волновать «победы и поражения в заводских цехах, на колхозных полях, в больничных палатах и на спортивных аренах». Действительно, возможно ли самоустраниться, уйти в творчество, закрыв глаза на умирающих бездомных, на беспризорных детей, на стариков, просящих подаяния? Александр Галькевич – не смог и взялся за «Прозрение», но спустя две недели (!) после окончания этого романа снова приступил к «Фанатику» в «жаркой надежде на мудрость народа, в страстном желании, что ко времени написания романа людей снова будут волновать извечные вопросы жизни. Да пусть будет так».

      Эта книга посвящена воспитанникам первого призыва заслуженного тренера СССР по боксу В.Г. Кондратенко и друзьям витебской юности автора. Александр Галькевич, обращаясь к читателям, предупреждает, что в ней наличествует вымысел, что вполне оправданно. Ведь в любом художественном произведении, будь оно основано даже на конкретных фактах (к примеру романы из серии «ЖЗЛ»), все равно присутствуют элементы вымысла. Иначе не было бы художественного произведения…

      Владение Александром Галькевичем принципами написания такого жанра, как роман, свидетельствует о том, что автор отнюдь не дилетант как в знании художественных приемов, так и в знании материала, буквально выплеснув-шегося из сердца и воплотившегося в скульптурных, отточенных образах главных героев произведения.

      Будучи сам врачом и мастером спорта СССР по боксу, Александр Галькевич органично изображает жизнь медиков и спортсменов. Входя в этот мир, полный событий и ньюансов, читатель ощутит Время, ушедшее безвозвратно, такое далекое и близкое, Время побед и поражений, преломленных через труд, любовь и спорт.

      Роман А. Галькевича состоит из пролога, четырех частей (в первой из них пять ретроспективных рассказов), главы, образно названной «Неприкаянная», и эпилога. Студенческие годы, мытарства молодой семьи по квартирам, дружба, безоглядно ненавязчивая и искренняя, как бывает лишь в молодости. Это история многих и многих молодых людей, в те далекие годы всматривающихся в будущее.

      Тренер Валерий Егорович, лишенный меркантилизма, самоотверженно помогает становлению характера Виталия Сергеева, который всегда будет помнить Учителя. Горкин, Горохов – друзья Сергеева. Как сложится их жизнь, останутся ли они эпизодом в жизни главного героя или пройдут красной нитью в его судьбе? Воистину, дружба, рожденная в студенческие годы, остается навсегда (пусть даже и в воспоминаниях). Может ли человек раствориться в многообразии событий и родов деятельности? Если в душе царит гармония – едва ли. Цельность натуры главного героя заключается в том, что, несмотря на взлеты и падения, он остается Человеком, творцом счастья – своего и чужих. Остается мужчиной, каких в нашей прагматичной жизни не столь уже и много (к сожалению).

      Эта книга – о настоящих людях. И хотя читают у нас литературу легкую и легко забываемую сразу после прочтения, книга А. Галькевича таковой не станет. Не перевелись еще рыцари и дамы, не исчезло вдохновение. Двадцать первый век, непредсказуемо стремительный, все равно рождает героев спорта, пусть даже не получивших золотых медалей в том объеме, который заставил бы встрепенуться весь мир и обратить свой взор на небольшую Беларусь. Главное – целеустремленность, на которой зиждется желание победить. И это – заслуга Александра Галькевича, представившего спортивный мир Беларуси (именно в боксе). Лексический запас автора богатый. Структура предложений, да и самой книги настолько цельна, что представляется возможным прочитать роман на одном дыхании.

      Читатель может совершить вместе с автором путешествие по Беларуси и другим странам, уверовать с героями книги в вечность и трепетность любви.

      Следом за А. Галькевичем повторим его слова, которые и станут финалом статьи: «Да пусть будет так». Ведь, несмотря на перипетии бытия, настроений, пертурбаций, останутся Честь, Достоинство и Совесть. Без них бы наша планета не выжила.

 

                                                                                 Людмила Заболоцкая,

                                                              член Союза белорусских писателей.

                                                        

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Трудно определить жанр произведения, которое вы держите в руках – роман, хроника, исповедь… Это повесть о боксе, которую будет интересно читать женщинам, и любовный роман, от которого не оторвутся мужчины. Это – захватывающее погружение в мир спорта, в мир бокса – особый мир, живущий по своим законам, но при этом не отделимый от общего жизнеуст ройства человека, – после которого Вы не сможете смотреть вокруг себя прежними глазами. Но прежде всего – это правдивый рассказ о нашей жизни, что является главным достоинством романа.   

  

 

 

Друзьям моей витебской юности

 

Ребята, не ищите себя в этой книге. Благодарная память о вас подвигла меня к написанию этого романа. Но особенность такого рода книг в том, что без вымысла не обойтись. Поэтому отдельные поступки моих героев вам могут нравиться, другие нет. Первые смело пишите в свой актив, но вторые ни в коем случае не принимайте на свой счет. И помните, в этой книге правда в ц е л о м – о нашей счастливой беззаботной юности. Вот за нее вам всем огромное СПАСИБО.

 

 

 

 

 

 

Воспитанникам первого призыва заслуженного тренера СССР по боксу В.Г. Кондратенко посвящается.

 

 

Говорят, нельзя дважды войти в одну реку. Своими поговорками народ отмечает только бесспорные истины. Но как быть тем, кто с этим приговором смириться не может? – кто готов тянуться из последних сил, надрывать ся, получать синяки, шишки, раны, чтобы доказать с в о ю истину, – кто готов отдать за это последнее. Как назвать их? Одержимые? Чокнутые? Фанатики? Как относить ся к ним?..

 

 

 

 

ПРОЛОГ

1

 

– Ох, старость – не радость, – нарочито прокряхтел Сергеев, проделывая свое обязательное во время утренней зарядки упражнение – "шпагат".

Лена, занятая возле зеркала обязательным утренним туалетом, покосилась на него язвительным взглядом.

– Пижон и рисовщик. В этом ты еще более постоянен, чем в своем утреннем мазохизме.

– Жена! – расхохотался Сергеев. – Ты мой идеал постоянства! Шест-надцать лет одинаково ворчишь, одинаково хорошо выглядишь и одинаково меня любишь.

– Кто тебе сказал про последнее? – удивленно подняла брови Лена.

– Ну посуди сама: ты нашла у меня столько недостатков, что выдержать их шестнадцать лет может только безумно влюбленный в меня человек.

– Болтливость – один из них, – фыркнула Лена.

– Папа! – донесся из детской голос Марины, их младшей дочери. – Ты уже уходишь?

– Ох, малую разбудили! – сбавив голос, огорченно пробормотал Сергеев и прошел в детскую комнату.

Марина встретила его сонным взглядом полуприкрытых глаз из-за рассыпанных по лицу кудряшек и натянутого до самого носа одеяла. Старшая дочь Оля лежала на своей кровати лицом к стене и интереса к жизни пока не проявляла.

– Спи, маленькая, тебе рано еще вставать, – ласково прошептал Сергеев и перевернул дочь на бок.

– Позвонишь мне с работы, ладно?– прошептала Марина с порога между сном и бодрствованием.

– Позвоню обязательно, спи, – сказал Сергеев недостающие ей для засыпания слова и, погладив дочь по голове, вышел из комнаты.

Позавтракав и выпив с женой кофе, Сергеев, как обычно, пошел на работу пешком. С ним часто здоровались встречные прохожие, и он привычно кивал в ответ, хотя в большинстве случаев не знал их ни по фамилиям, ни по именам, ни то, когда они могли встречаться. Более легким был вопрос – где? Конечно же в больнице, где Сергеев работал заведующим терапевтическим отделением.

Врач в провинциальном городе всегда фигура заметная, тем более заведующий отделением, тем более – толковый заведующий. Впрочем, сам Сергеев мнения о себе был самого спокойного, ничего исключительного в своей работе не видел, а все знаки внимания к своей персоне – на улице и в других местах – воспринимал как нормальную вежливость нормальных людей по отношению к человеку, которому они по роду его работы вынуждены время от времени доверять свои сокровенные тревоги и боли.

Придя в больницу, Сергеев переоделся в гардеробе для сотрудни ков, расположенном в цокольном этаже здания (хотя, как заведующий отделением, имел отдельный кабинет и мог переодеваться там) и поднялся в свое отделение.

– Виталий Дмитриевич, посмотрите, пожалуйста, Сидоркину в седьмой палате: всю ночь просидела из-за одышки, – вместо приветствия окликнула его молоденькая доктор Минакова, дежурившая сегодняшнюю ночь; начинался очередной рабочий день очередного, тринадцатого после окончания института, года очередной обычной человеческой жизни…

 

2

 

После работы (если это был не вторник или пятница, когда он ехал в спортивный зал и отдавал час-полтора увлечению своей молодости – спорту) Сергеев также возвращался пешком, но с той разницей, что дорога домой занимала у него гораздо больше времени. После работы он любил медленно брести по улицам, приглядываться к прохожим, останавливаться возле газетных киосков и, перед тем, как купить свои обычные газеты, пробежать глазами заголовки остальных в надежде наткнуть ся на что-нибудь интересное. А иногда он заходил в какую-нибудь закусочную или кафе, заказывал себе чашку кофе и мог просидеть с нею полчаса, читая газету или, в зависимости от настроения, просто отпивать из нее маленькими глотками – с глазами, уставленными вдаль – и наслаждаться одиночеством, отсутствием необходимости куда-то спешить, что-то срочно решать и следить при этом, чтобы его внешний облик соответствовал тому положению, которое он занимал в обществе. Сегодня у него было именно такое настроение, и он сидел с чашкой кофе в руках в дальнем углу полупустого кафе, уставив невидящий взгляд в широкое окно.

 

В свои тридцать шесть лет Сергеев, по обычным меркам, добился хороших успехов: солидная работа и соответствующее положение в обществе, красивая жена (тоже врач – педиатр), две дочери (старшая – круглая отличница, младшая – еще дошкольница, но отставать от старшей, похоже, не собиралась), хорошая квартира, и по всем расчетам мог быть жизнью доволен. Собственно, так оно и было. Но нудный червячок неудовлетворенности иногда ворочался в нем, придавая в такие дни кислый привкус всему, чем бы он ни занимался. Трудно сказать, что служило причиной тех приступов меланхолии: то ли работа, которая, с одной стороны, отнимала все его душевные силы, а с другой– оглушала своей предопределенностью, расписанностью всех его шагов на много лет вперед; то ли то, что жена родила двух дочерей, а он мечтал о сыне; то ли оттого, что знавал жизнь другую.… И надо же было такому случиться, чтобы именно в один из таких пасмурных дней он встретил своего одноклассника, с которым не виделся после окончания школы.

– Виталя, привет! Вот кого я хотел увидеть!

Сергеев обернулся. Перед столиком стоял Толя Беланов, давний его соперник за лидерство в классе, увлекавшийся в то время борьбой (тогда как Сергеев был авторитетом среди поклонников бокса). За эти годы Беланов раздобрел, полысел, но немалая сила по-прежнему прогляды вала сквозь плотно облегавший руки и плечи и оттого казавшийся тесным пиджак.

–Толя? – неуверенно уточнил Сергеев, не сразу узнав в этом заматеревшем экземпляре сильной половины человечества тонкого в талии и широкого в плечах атлета, былую мечту и предмет зависти девчонок и мальчишек его класса.

– Он самый! А что, не похож? – хохотнул Беланов.

– Да как тебе сказать, – вставая и крепко пожимая приятелю руку, ответил Сергеев. – Эволюция, конечно, оставила на тебе след. И если все объяснять борьбой за существование, то ты сейчас работаешь не меньше чем укротителем тигров.

Беланов на мгновение замер с открытым ртом, а затем громко расхохотался.

– Виталий, ты проницателен, как доктор Ватсон! Я работаю в милиции, в уголовном розыске; так что ты угадал на все сто: укротителем тигров, ха-ха!

– Постой, как в милиции? Насколько я помню, ты поступил в институт физкультуры.

– Точно, поступил. И успешно его окончил. Даже тренером успел два года проработать. Но жизнь, Виталя, тем и интересна, что полна поворотов. Я работал в "Динамо", это милицейское общество, если ты помнишь. У меня тренировались ребята из уголовного розыска, они и перетянули.

– И не жалеешь? – спросил Сергеев, ощущая неожиданное волнение.

– О чем ты говоришь! Я только здесь себя человеком почувствовал. Переучиваться, конечно, пришлось. Но зато работа живая, не то, что там – не столько тренируешь, сколько бумажки пишешь. И зарплата, опять же, с прежней не сравнить. Впрочем, что мы все обо мне! – заметив что-то во взгляде Сергеева, воскликнул Беланов. – Ты-то как живешь? Внешне ты почти не изменился. Я слышал, ты тут светило медицины. Вот чего я не могу сделать, так это представить тебя солидным доктором в белом халате, со свитой ассистентов. Ты в школе был таким шибутным парнем.

– Ну, никакой свиты, допустим, нет, – усмехнулся Сергеев, – но в школе был... Слушай, Толя, а пошли сейчас в ресторане посидим? Двадцать лет почти не виделись. Если эта периодичность сохранится, то в этой жизни нам осталось встретиться только два или три раза.

– Виталя, – рассмеялся Беланов, – когда у тебя появился такой мрачный взгляд на жизнь? Хотя, наверное, это профессиональное. Пошли, конечно, развеем твою тоску. Только, может, лучше ко мне в гостиницу? Я здесь в командировке...

 

В тот вечер Сергеев вернулся домой поздно и здорово "под градусом", что случалось с ним крайне редко. Лена, не привыкшая к подобным мужским слабостям, встретила его холодно и демонстративно не разговаривала. Старшая дочь Оля, глядя на мать, тоже надула губы и поедала отца осуждающим взглядом. Одна Марина назойливо вертелась рядом, стараясь угадать каждое его желание, как возле больного, и только усиливала его раздражение. В конце концов Сергеев решитель но отослал ее спать, а сам закрылся на кухне, чувствуя, что только оставшись один, он сможет удержаться от вспышки. "Боже, какая тоска,– с тупым раздражением думал он, глядя на темное мокрое от дождя окно и лениво ковыряя в тарелке с остывшим ужином. – Вот и еще один день прожил, а завтра будет такой же, как, впрочем, и послезавтра. Даже в ссорах ничего нового: день-два подуется, а затем снова все потечет по-старому. А ведь живут же где-то люди…" Он вспомнил рассказы Беланова, хотя, возможно, приукрашенные, от которых веяло мальчишеской романтикой. – "На курсы, что ли, съездить, развеяться?.."

 

3

 

Главный врач Лицкевичской центральной районной больницы Василий Васильевич Орешков, несмотря на почтенный уже возраст, считал себя человеком прогрессивным, восприимчивым к новому. Поэтому, когда несколько лет назад освободилось место заведующего терапевтическим отделением, он назначил на эту должность Сергеева, которому в то время едва исполнилось тридцать лет. Это назначение надолго взбудоражило коллектив больницы, в котором было много обойденных Сергеевым претендентов. И, как водится, посыпались сигналы и анонимки во все мыслимые инстанции. Орешков уже сбился со счета комиссиям, проверявшим больницу и отделение Сергеева. Но, к чести нового заведующего, он с самого начала сумел поставить дело так, что, с одной стороны, все бесчисленные бумаги соблюдались в надлежащем порядке, а с другой, отделение занималось не только констатацией смертей и безнадежных случаев, но и, в меру скромных возможностей районной больницы, диагностикой и лечением на современном уровне. После того, как страсти улеглись, Орешкова похвалили на самом высоком по тем временам уровне – в райкоме партии. С того времени он стал относиться к Сергееву с особенно теплым, сравнимым с отцовским, чувством. Поэтому, когда на следующее после описанных событий утро Сергеев появился у него в кабинете, Орешков встретил его с радостной улыбкой.

– Проходи, Виталий, садись. С чем пожаловал?

– Хочу на курсы съездить, Василь Васильевич. Я слышал, в райздрав путевки пришли.

– Что так вдруг? – с хитринкой прищурился главный врач. – Что гонит молодого интересного мужчину из родных стен?

– Ай, Василь Васильевич, хочу подучиться немного. А то здесь, в собственном соку, совсем скоро деградирую.

– Это ты-то? – усмехнулся главный врач. – Мне бы десяток таких деградантов, глядишь, из больницы бы толк был.

– Да бросьте, Василь Васильевич! Работаем, как в девятнадцатом веке. Почитаешь журналы – что сейчас медицина делает, – так выть хочется от злости. Ну что мы все время в трудностях, как жуки в навозе, копаемся! В космос больше всех летаем, а здесь элементарных вещей сделать не можем.

– Ну это ты уже хватил через край, – нахмурился главврач. – Работаем мы неплохо, и показатели наши не хуже мировых, хотя резервы, конечно, есть. А с курсами твоими надо подумать. Ты, мне помнится, был недавно. Три года прошло уже?

 

– Да почти прошло. Но дело не в этом. Туда как приедешь, так таким дурнем себя чувствуешь, что, кажется, каждый год бы ездил, и то было бы мало.

– Ох, Виталий, злоупотребляешь ты добрым моим к тебе отношением.

– Но, Василь Васильевич, я же не на курорт прошусь! Это нужно больным больше чем мне.

– Ну-ну, я пошутил. Поезжай, конечно. Зайди сегодня к секретарю и выбери, что тебе подходит. Я ей позвоню.

Среди рабочего дня Сергеев выкроил время и зашел в райздравот дел, который находился в соседнем здании поликлиники.

– Зинаида Ивановна, здравствуйте, – поздоровался он с секретарем, интеллигентного вида дамой лет пятидесяти, в прошлом школьной учительницей, но, судя по всему, очень гордившейся своей нынешней работой, считая ее великолепной для простой учительницы карьерой, – мне надо посмотреть…

– Да-да, я знаю. Василь Васильевич звонил уже. Вот, пожалуйста. – Она разложила на столе приготовленные заранее путевки.

Сергеев взял в руки веер белых карточек и удобно устроился с ними в кресле в углу приемной. "Минск, Минск, – отмечал он прежде всего адрес своей будущей альмаматер, – Ленинград, – он отложил путевку в сторону, – Минск, Витебск…" – на этом слове сердце его неожиданно дало несколько частых и сильных толчков. Витебск был городом, где он учился в мединституте и прожил лучшие шесть лет своей жизни, воспоминания о которых приступами жгучей ностальгии мучили его до сих пор. Он внимательно прочитал путевку: "Витебский государственный Ордена Дружбы Народов медицинский институт. Факультет усовершен ствования врачей".

– Зинаида Ивановна, я смотрю, тут из Витебска путевка. И давно они свой факультет открыли?

– В прошлом году, наверно. Первые путевки в прошлом году были.

Сергеев прочитал название цикла. "Не совсем то, что хотелось бы, но, впрочем, пойдет. Боже, всех ребят увижу, Давыда! Целых два месяца, как раньше в институте! Уф, не верится даже…"

– Зинаида Ивановна! Оформляйте эту, – сорвавшись с места, сказал он, протягивая секретарю заветную путевку.

– Хорошо, Виталий Дмитриевич, сегодня же напечатаю приказ. – Секретарь преувеличенно бережно положила путевку в папку и посмотрела на Сергеева хорошо знакомым ему заискивающим взглядом. – Виталий Дмитриевич… вы бы не могли посмотреть моего отца? Который раз уже ходит в поликлинику, а ему все хуже и хуже.

– Какие вопросы, Зинаида Ивановна, пусть приходит.

– А когда? – моментально спросила секретарь.

– Да в любой день, хоть сегодня, но только после обеда, чтобы я мог его посмотреть без спешки. И обязательно пусть захватит с собой свою карточку и все выписки из историй болезни.

– Спасибо вам, Виталий Дмитриевич, он сегодня же придет, – сказала секретарь и проводила Сергеева глазами, в которых можно было увидеть нечто среднее между сдержанной благодарностью знающего себе цену человека и суеверным обожанием неграмотной деревенской бабы.

 

4

 

Пассажирский поезд тянулся неторопливо, подолгу останавливаясь на всех станциях. Некоторые из них были столь малы, что окна вагона, в котором ехал Сергеев, не дотягивались до станционных построек, и казалось, что поезд стоит посреди поля. Несмотря на глубокую ночь, Сергеев лежал без сна. Сладкое томительное чувство владело им. Мерно стучали колеса вагонов, тихо посапывали и бормотали во сне соседи по купе, а Сергеев, с глазами, уставленными в темноту, был в это время далеко – так далеко, как может унести человека только его память.

 

 

 

 

 

 

 

Часть 1

 

(Несколько рассказов, которые многое объясняют)

 

Рассказ первый

 

1

 

Выпускник 10-го класса из белорусского города Барановичи Сергеев ступил на витебскую землю в семь утра. Несмотря на ранний час, было тепло и солнечно. В чистом, не замутненном еще пылью и выхлопными газами воздухе с тонким посвистом проносились ласточки и стрижи, раздавались гудки локомотивов; дребезжащий голос из репродуктора объявлял прибытие и отправление поездов. Жидкий ручеек пассажиров с чемоданами, сумками и тележками тянулся вдоль вагонов к переходному мосту через железнодорожные пути и там, собрав такие же ручейки с других платформ, бурным пестрым потоком вливался в прямоугольное жерло вокзала. Нерешительно оглядевшись, Сергеев за ремень перебросил через плечо свою сумку и двинулся в том же направлении.

В помещении вокзала было душно, шумно и грязно. Слышались топот сотен торопливых ног, скрип груженых тележек, звяканье игральных автоматов, детский плач и тихий шорох швабры уборщицы, мывшей рядом со входом пол. В пестром круговороте мелькали озабоченные лица, кепки, шляпы, лысые затылки и яркие деревенские платки. Стоялый спертый воздух с невыветрившимися запахами кофе, табачного дыма и пота окатывал кожу осязаемыми липкими волнами.

Сергеев подошел к каменному ограждению верхнего этажа и остановился, высматривая внизу выход на улицу.

Нижний этаж кишел людьми, как растревоженный муравейник. Пассажиры, встречающие и провожающие , казались сверху пульсиру ющей однородной массой, подобной волнующемуся под сильным ветром озеру. С верхнего этажа вниз вела широкая лестница, по которой в людское половодье внизу вливались новые потоки, перемешивались невидимыми течениями и выплескивались на улицу, словно из переполненной чаши, сквозь зубья трех высоких прорубленных в ряд дверей.

Постояв некоторое время в невеселой задумчивости, Сергеев очередной каплей нырнул в этот круговорот людей и вещей и вышел на привокзальную площадь.

Над городом висело яркое летнее утро. Шум множества машин, разноголосый говор и треньканье трамваев новыми аккордами ударили в барабанные перепонки Сергеева. На площади толпа поредела, но движение заметно ускорилось, и люди сновали перед глазами торопливыми безликими силуэтами, скапливались неровными пятнами на автобусных и трамвайных остановках и исчезали без следа подобно лужам на асфальте под жарким летним солнцем. К металлической ограде вдоль тротуара перед зданием вокзала пчелиным роем подлетали такси, споро загружали пассажиров и выстреливали в сторону трех расходившихся от вокзала в разных направлениях улиц. Одна из улиц, густо засаженная посредине деревьями и аккуратно подстриженным кустарником, широко рассекала город прямо от привокзальной площади. По обе стороны улицы горной грядой тянулись кряжистые желтовато-серые при ярком солнечном свете дома. Вдали, в туманной дымке, между домами висел мост, по которому подобно барабану с накручивающимися на него канатами непрерывным потоком шли машины…

С тоскливым холодком под ложечкой, почти физически ощущая, как давит на него тяжесть большого города, Сергеев пошел узнавать дорогу до мединститута.

 

В институте, несмотря на ранний час, было много народу. Румяные очкастые абитуриенты с физиономиями круглых отличников, в окружении плотных кордонов из пап и мам, держались с таким видом, словно поступление в институт было для них делом решенным, оставались лишь мелкие формальности; выделялись несколько парней в парадной солдатской форме с множеством значков, нашивок и галунов, предназна чавшихся засвидетельствовать недавнее бравое прошлое их обладате лей, а также, по-видимому, компенсировать некоторые пробелы в знаниях. Отдельно стояли серьезные неразговорчивые люди, возраста для абитуриентов явно перезрелого, но до такового сотрудников института еще не дотягивавшего. Сергеев в своей простенькой полотняной куртке и со спортивной сумкой через плечо почувствовал себя неуютно, точно вместо прямой азартной гонки за студенческим билетом, куда он метил, он попал на сложные многоэтапные соревнования по неизвестным правилам, с незнакомыми судьями и неясными критериями определения победителей. С защемившим сильней холодком неуверенности и тревоги он сдал в приемную комиссию документы и пошел устраиваться в общежитие.

Ему выпало жить с еще тремя охотниками за медицинскими дипломами, приехавшими днем раньше из разных мест Витебской области. Когда Сергеев появился в комнате с охапкой постельного белья под мышкой, все трое лежали на кроватях и с напряженным видом изучали содержание учебников и пособий, хранивших секрет поступления в заветный институт. Под потолком тускло светила лампочка, из-за пыльного окна доносился гул оживленной улицы, а в комнате было тихо и неподвижно, как в погребе.

– Здорово, ребята! Будем долбить гранит науки вместе, – по школьной привычке бодро громыхнул с порога Сергеев.

Три головы повернулись в его сторону в безмолвном синхронном движении.

– Виталий. – Подошел Сергеев к ближнему от входа в комнату соседа на ближайшую неделю и протянул для пожатия руку.

– Ваня. – Приподнявшись на локте, с некоторой опаской пожал протянутую руку щуплый белобрысый паренек с густыми веснушками на лице.

– Виталий, – представился Сергеев обитателю следующей кровати.

Тот, не сводя с Сергеева изумленных глаз, словно появление в комнате очередного жильца было началом какого-то рокового, грозившего перевернуть всю экзаменационную кампанию события, протянул в ответ свою руку.

– Коля…

Сергеев подошел к последнему, не первой свежести, абитуриенту в очках и с застывшим в недовольной изогнутой линии ртом.

– Виталий.

– Гена, – буркнул тот и нехотя протянул для пожатия мягкую, как котлета, руку.

Завершив ритуал знакомства, Сергеев бросил на свободную койку свою сумку и уселся сам, продавив пружинный матрац едва не до пола. Тоскливый холод под ложечкой с новой силой занялся в нем, похоже, уже покрыв инеем печень и селезенку.

"И черт меня дернул поехать в эту дыру, – потерянно думал он. – Ведь хотел же поступать в ИФК[1]. От дома всего сто сорок километров, можно хоть каждый день ездить. А может… пока не поздно, рвануть туда?! Завтра еще принимают документы, а предметы сдавать те же самые!"

 

Мгновенно идея завладела им целиком. Он вскочил с кровати и несколько раз взволнованно прошелся по комнате, провожаемый удивленными и недовольными взглядами с соседних кроватей. "Сейчас позавтра каю и сразу на вокзал, возьму билет до Минска, – с облегчением думал он. – Документы потом заберу, успеется, до восьми вечера комиссия работает. Вот только Давыда надо предупредить, а то неудобно: ждет ведь".

Давыдов – это был тренер по боксу, который и предложил Сергееву идти после школы в мединститут, пообещав помочь с поступлением. Виталия это предложение удивило: никаких особых успехов в боксе он к тому времени не достиг, – но подобные предложения всегда очень лестны, и, так как каких-либо твердых планов относительно своей будущей жизни у него тоже не было, он без колебаний согласился, хотя никогда раньше о профессии врача не думал. В чем конкретно будет заключаться помощь, Виталий представлял себе смутно, но, будучи хорошо успевающим учеником, привычно рассчитывал на свои силы, а с Давыдовым связывал лишь надежды на высокие результаты в боксе, на котором он к тому времени, по заключению учителей, буквально помешался.

Ничто не навевало сомнений в правильности выбора до самого последнего момента. Четыре месяца до вступительных экзаменов Сергеев с упорством, подобным тому, с каким он выкладывался в спортивном зале, штудировал учебники химии, физики и биологии, всевозможные пособия, практикумы и сборники задач; накануне отъезда, дома и на вокзале, был весел, немного взволнован и полон радостного ожидания встречи с новым, неизведанным – с тем, что называется самостоятельной жизнью. И сегодняшнее унылое настроение охватило его неожиданно, как внезапный, среди ясной погоды, шторм в тропиках. Хотя опытный психолог мог бы что-либо подобное предположить после материных, украдкой, слез на вокзале, после долгой бессонной ночи в душном грязном вагоне и хмурой неприветливой встречи с большим городом, в который он впервые приехал один – без тренера, без друзей или отца с матерью…

Давыдова Сергеев нашел легко, в стандартной двухкомнатной квартире в панельном доме на новом прямом, как часовая стрелка, проспекте.

– А, приехал. Проходи, проходи, раздевайся, сейчас завтракать будем, – радушно встретил его хозяин.

– Да нет, Валерий Егорович, спасибо, я завтракал уже, – начал робко отказываться Сергеев.

– Где ты там уже завтракал? В столовке, небось, своей студенче ской? Чем там порядочным могут накормить? Пошли, я тебя жареным карпом угощу, любишь?

– Да не надо, Валерий Егорович, я не голодный совсем, – сделал последнюю попытку сопротивления перед тем как "выбросить полотенце"[2] Сергеев.

Но Давыдов его уже не слушал и уверенно, подталкивая в спину, проводил в комнату. В комнате перед зеркалом трюмо стояла высокая красивая женщина.

– Нина, это тот парень из Баранович, я тебе рассказывал. Знакомь тесь, – обращаясь к ней, сказал Давыдов и, оставив их одних, ушел на кухню.

Женщина отвернулась от своего изображения в зеркале, подошла к Сергееву и протянула руку.

– Нина, – улыбаясь, сказала она и, спохватившись, добавила: – Васильевна.

– Виталик… – пожимая ее тонкую хрупкую руку, чуть слышно отозвался Сергеев и… густо покраснел.

– Проходи, Виталик, не стесняйся. Сейчас вместе позавтракаем. Валера вчера целый мешок рыбы привез – ездил с друзьями на рыбалку. Меня к ней не подпускает принципиально.

Нина Васильевна вернулась к зеркалу, а Сергеев прошел в глубь комнаты, сел на край дивана и огляделся. Комната была обставлена обычно: диван, застекленный шкаф ("стенка"), два кресла, телевизор, трюмо и… необычно красивая женщина возле зеркала трюмо. Перехватив в зеркале его взгляд, Нина Васильевна приветливо улыбнулась. Словно уличенный в чем-то стыдном, Виталий поспешно отвел глаза.

– Ну что, у меня все готово, давайте к столу, – раздался вскоре голос Давыдова.

В крохотной кухоньке, где, после того как все расселись за выдвину тым на середину столом, можно было, не вставая, дотянуться до любого нужного предмета, беседа потекла свободней.

– Документы приняли без проблем? – деловито спрашивал Давыдов.

– Угу, – утвердительно кивал Сергеев, уплетая за обе щеки действи тельно бесподобно вкусного карпа.

– Разместился нормально, в общежитии?

– Да, все нормально.

– Сейчас позавтракаем и поедем в спортзал. Посмотришь, как ребята тренируются, познакомишься. А в институт завтра с утра пойдем: все нужные люди на месте будут. Да ты ешь, ешь! – воскликнул Давыдов, заметив, что Сергеев собирается вставать.– Успеем. Чай еще пить будем. Нина, принеси тех конфет, что я из Еревана привез.

Нина Васильевна поднялась из-за стола и ушла в комнату, а Сергеев, чувствуя, как спадают с души недавние скованность и неловкость, спросил:

– А в Ереван вы на соревнования ездили?

– Да. Они открытое первенство своего "Спартака" проводили.

И то, как это обыденно было сказано – как о поездке в соседний райцентр, – заставило сердце Сергеева сладко заныть от зависти и еще от ощущения близости осуществления своей мечты (самому ему до сих пор дальше пределов Белоруссии уезжать не доводилось, как, впрочем, и участвовать в более серьезных, чем юношеское первенство республи ки, соревнованиях).

– И как выступили? – сдерживая волнение, спросил он.

– Неплохо ребята выступили: два первых места и три призера.

– А кто? – с живым интересом уточнил Сергеев (многих учеников Давыдова он уже знал по различным совместным соревнованиям – среди других команд они выделялись своеобразной техникой и особой дружной, вызывающей зависть спайкой).

– Горохов и Езерский – чемпионы, Ахмаджанов стал вторым, Горкин и Савченко третьими.

С Ахмаджановым Сергеев когда-то встречался в финале юношеско го первенства Белоруссии и проиграл в равном бою. И вот теперь этот парень, которого он не считал сильнее себя, стал серебряным призером в далеком, как Земля Франца-Иосифа, Ереване. Сладкое томительное волнение жарче разгорелось в душе Сергеева. Словно читая его мысли, Давыдов продолжил:

– Ты встречался с Ахмаджановым в прошлом году на республике. Я помню этот бой. Тебе бы немного умения встречать после своих атак, и ты бы выиграл. Но вас всех этому почему-то не учат. Ладно, займемся этим здесь.

Появилась Нина Васильевна с роскошной коробкой, расписанной витиеватой вязью букв незнакомого алфавита. Но для Сергеева уже не существовало ни конфет, ни стройной красивой хозяйки, ни своих недавних сомнений и метаний – ничего, кроме этой чарующей музыки слов из уст своего будущего кумира.

 

2.

 

Витебский специализированный зал бокса ДСО "Красное Знамя" занимал старое обшарпанное здание, ветхим "аппендиксом" прилепив шееся со стороны двора к основательному кирпичному пятиэтажному дому на одной из главных улиц города. Здание это, судя по всему, было намного старше укрывавшего его от уличного шума дома и являло собой осколок довоенного витебского "шанхая", не добитого немецкими бомбами и устоявшего перед бульдозерами послевоенных строителей. Еще несколько подобных реликтов архитектуры беспорядочно сгрудились сразу за спортивным залом, выплетая многочисленные карманы и внутренние дворики, огораживая другую сторону двора и удивляя не-ожиданными выходами на улицу. Третья сторона была выполнена монументальными пятиэтажными домами-близнецами, поставленными вдоль главной улицы города твердой рукой архитектора-аскета, а четвертая терялась вдали за кустами сирени, детскими качелями и развешанными на веревках простынями, наволочками, ночными рубашками и семейными трусами. Возле спортивного зала вход во двор пролегал сквозь арку в теле сросшегося с ним массивного кирпичного дома, и, несмотря на близость оживленной улицы, здесь было тихо и сумрачно. Постройки "шанхая" другой стороной выходили на тихую узкую улочку, сразу за которой дворы неожиданно обрывались, земля круто уходила вниз, в овраг, по дну которого текла река Витьба. Овраг густо зарос деревьями и кустарником, у реки квакали лягушки, в густой листве щебетали птицы, и было совершенно непредставимо, что в каких-нибудь пятистах метрах сотнями машин и тысячными толпами извивался и шумел большой город. На широком ровном участке берега Витьбы было разбито футбольное поле – одно из самых любимых в этом городе мест Сергеева на ближайшие шесть лет…

К моменту прихода Давыдова и Сергеева в спортзале уже собралось много народу. Парни в одинаковых красных спортивных костюмах, большей частью обтрепанных, светившихся дырами в самых разных местах, азартно разыгрывали на узком пространстве "пульку" (так на языке учеников Давыдова назывался мини-футбол). Игровое пространство с трех сторон было ограничено двумя рядами подвешенных к балкам под потолком боксерских мешков и возвышавшимся на помосте рингом, а с четвертой – стеной, вдоль которой наверх, где располагались раздевал ка и душевые, вела металлическая лестница.

С появлением Давыдова игра прекратилась.

– Ну что, гвардейцы, я смотрю, вы уже в футбол намылились идти играть, – сощурившись после яркого дневного света, сказал Давыдов.

– Конечно! Сегодня же воскресенье, – с твердым осознанием своей правоты откликнулся Горохов, подходя с мячом под мышкой к своему тренеру.

Сергеев с любопытством посмотрел вблизи на "восходящую звезду белорусского бокса" (так Горохова однажды назвала одна белорусская газета). Невысокий, плотного телосложения, с прямыми русыми ниспадающими до самых бровей волосами и живыми, с хитринкой глазами, он вызывал невольную симпатию. Следом за Гороховым подошли остальные, обступив Давыдова и Сергеева полукругом. Ахматжанов, единственный, с кем Сергеев был знаком лично, протянул ему для пожатия руку.

– Привет. Приехал?

Сергеев ответил крепким пожатием.

– Привет. Приехал.

А прелюдия к предстоящей "футбольной" тренировке между тем шла своим чередом, согласно, судя по всему, давнему и хорошо отрепетиро ванному сценарию.

– Валер Егорыч, а вы с нами пойдете? – невинно глядя в глаза своему тренеру, спросил цыгановатый, с не по годам рано наметившейся лысиной Езерский.

– Да нет, ребята, поиграйте сегодня сами, раз собрались, а мне отчет писать надо.

– Валерий Егорыч, пойдемте! Потом напишете! – раздались голоса.

– Киньте вы этот отчет! Что он, скиснет что ли? – с чувством посоветовал Горохов. – Пойдемте, мы вам сегодня точно десяток мячей накидаем, а то в тот раз не успели.

– Ха, в тот раз! – возмущенно воскликнул, похоже, задетый за живое Давыдов. – Ты кого мне в тот раз дал? А себе взял Горкина, Езерского. Деловой! С такой командой любой дурак сыграет.

Горохов за "дурака" не обиделся.

– Ну давайте сегодня на команды вы делить будете. Хотя, помнится, в те разы это не помогало.

– Ну, ты на-аглый! – от возмущения нараспев протянул Давыдов. – С каким счетом мы надрали вас тогда, перед Ереваном?

– Природная аномалия. Случается раз в десять лет.

Давыдов с прищуром посмотрел на своего ученика.

– Наглый ты все-таки, Горох. Хитрый и наглый. Черт с тобой, пойду. Но только для того, чтобы сбить с тебя немного спеси. Виталий! – обернувшись, неожиданно окликнул он Сергеева. – Ты в футбол играешь? Пойдем, будешь играть в моей команде.

– Я, Валерий Егорыч, форму с собой не взял, – торопливо ответил Сергеев в жаркой надежде, что сия доля его минет: в футбол он играл неважно (его законченной страстью был другой спорт) и больше всего сейчас боялся подвести Давыдова, у которого с этой игрой, видимо, были связаны какие-то давние и горячие споры.

– Пошли, я дам тебе форму. Ты какой размер обуви носишь?

– Сорок третий, – ответил Сергеев и обреченно поплелся вслед за Давыдовым в другой конец зала к сколоченным в ряд стенным шкафам.

За распахнутыми створками рассохшихся дощатых шкафов на перекладинах висело несметное количество боксерских перчаток, брошенных навалом спортивных костюмов, отличавшихся друг от друга только степенью испачканности и количеством дыр; внизу волнились желто-се рые барханы сваленных в кучу боксерок, кед и кроссовок. Сергеев легко подобрал себе пару кед, натянул на голое тело жесткий от грязи и высохшего пота костюм и стал неотличим от остальных собравшихся в спортивном зале парней.

Шумной разбойной ватагой команда высыпала из дверей спортивного зала и длинной извилистой змеей растянулась вдоль узких проходов и закоулков "шанхая". Впереди бежали Горохов и Езерский. Затылок Езерского с просвечивавшей сквозь поредевшую сетку черных волос лысиной ярким путеводным маячком мелькал среди остальных голов футболистов. Рядом с Сергеевым бежали парни, большинство из которых ему были знакомы по прошлым боксерским турнирам. Чуть поотстав, с уверенной дробью молотил землю обутыми в боксерки ногами его былой противник по рингу Ахматжанов. Замыкал вереницу Давыдов. Его темноволосая, с непокорным мальчишеским чубом голова, покачиваясь в такт бегу, возвышалась над остальными, а худое жесткое лицо было сосредоточенно и серьезно, словно он в этот момент решал сложную математическую задачу.

Когда прибежали на футбольное поле, Сергеев огляделся и присвист нул от удивления. Кругом возвышались густо заросшие склоны оврага, и о городе напоминали только проступавшие кое-где сквозь листву крыши домов и висевший вдали между зелеными склонами мост. Рядом текла узкая речка, по всем признакам обмелевшая только в последние годы; ее голые, усеянные камнями берега выдавали недавнее речное дно. Сюда не долетал городской шум, воздух был чист и прохладен, и Сергеев не мог избавиться от ощущения, что он оказался далеко за городом, в тихом и уютном уголке природы.

Но, впрочем, все примечательности и красоты места ничьего, кроме Сергеева, внимания не задержали. Парни быстро разделились на две команды – "голых" и "одетых". (Первые отличались от вторых обнаженными мускулистыми торсами, которые у последних были прикрыты майками и спортивными куртками.) Сергеева, как и обещал, взял в свою команду Давыдов. Кроме него там были маленький и юркий Горкин, судя по всему, штатный балагур и весельчак команды; "тяж" Старовойтов с невозмутимым лицом флегматика; вспыльчивый , азартный, злой в игре и на ринге Езерский; спокойный, улыбчивый Ахматжанов и еще несколько знакомых Сергееву по рингу парней. Это была команда "одетых". А "голые", между тем, собрались вокруг своего капитана Горохова, который, как теперь стало ясно, был постоянным противником Давыдова в подобных состязаниях. Под ярким солнцем матово отсвечивали их загорелые тела, еще не покрытые ярким глянцем пота, не испятнанные грязью, ссадинами и зелеными полосами, какие остаются после резких торможений спиной о траву; склонив, как послушные ученики, головы, парни внимательно слушали Горохова, бросая время от времени в сторону противников понимающие взгляды. Давыдов тоже собрал вокруг себя свою команду.

– Значит так: надо надрать их сегодня, как котов. А то – ишь, совещаются! Стратегию разводят. А мы им без всякой стратегии ввалим, чтоб перья летели. Горкин, Езерский – со мной в нападение. Ахматжанов, Савченко и… Виталий, ты где будешь играть?

Сергеев вздрогнул и пожал плечами.

– Будешь с Ахматжановым и Савченко в полузащите. Остальные в защиту. И чтобы мне никто не стоял! Защита – помогать нападению, а нападающим, когда надо, оттягиваться. Узких специалистов по забиванию голов мне не надо. Горкин, тебя прежде всего касается.

Горкин независимо повел плечами и отвернулся.

– Валер Егорыч, – нерешительно глядя на Давыдова, сказал Езерский, – а может вы, того… в полузащите поиграете? А нам вперед дадите Сашу Славина?

– Я смотрю, ты тоже великим специалистом по футболу заделался,– оборвал его Давыдов. – Иди играй, где тебе сказано. Вперед, орелики!

Команда "одетых" пестрой лавой двинулась на противника.

По жребию право начать игру досталось "одетым". Получив от Горкина мяч, Давыдов с гортанным восторженным криком бросился к воротам "голых" – высоко вскидывая ноги, толкаясь и грозя натурально затоптать кого-то из вертевшихся у него под ногами низкорослых противников.

– Ну вот, начинается! – услышал позади себя раздраженный голос Сергеев, и из-за его спины вдогонку Давыдову вылетел Горкин.

– Валер Егорыч, пас! Пас!! Дайте пас! – отчаянно, с нотками безнадежности, орал Горкин, набегая к воротам с другой стороны.

Но Давыдов, казалось, ничего не слышал и, толкаясь, смеясь, внешне неумело, коряво, но каким-то чудом удерживая у себя мяч, в окружении трех-четырех "голых" продолжал продвигаться к воротам противника. Но метров за пятнадцать до ворот мяч у него ловко отобрал Горохов и устремился с ним в противоположную сторону. Давыдов с досадой плюнул и остановился. То же – плевок и остановку – сделал Горкин.

– Ну и чего ты стоишь?! Горкин! Беги забирай мяч! Ждешь, когда тебе его на блюдечке поднесут?! – возмущенно крикнул Давыдов.

– Ага, он будет его отдавать, а мне забирай, – пробурчал себе под нос Горкин и нехотя затрусил вслед за Гороховым.

Но путь Горохову надежно перекрыла защита и, не желая рисковать, он издалека пробил по воротам. Мяч легко взял стоявший первым по очереди на воротах Старовойтов и ударом с руки вернул его в центр поля. И непостижимым образом – неловко, коряво, расталкивая остальных, – им снова овладел Давыдов. Клубок тел и туча пыли вновь покатились к воротам "голых".

– Валер Егорыч, пас! Пас дайте!! – истошный вопль, на этот раз Езерского, провожал Давыдова весь путь, пока у него снова перед самыми воротами не отобрали мяч.

– Валерий Егорович, ну пас же надо было давать! – размахивая руками, чуть не плача, причитал Езерский.

– Дам, дам я тебе пас, не скули, – отмахнулся Давыдов и бросился в гущу тел, сражавшихся за мяч в центре поля.

Горкин, видя, что строгое тренерское око поглощено другим, остался в одиночестве на половине поля противника и, лениво ковыряя носком своего кеда в вытоптанной пожухлой траве, невозмутимо ждал, чем кончится в центре поля схватка за мяч. Но когда равнодействующая всех сил после трели ударов, похожих на звук брошенного в картонную коробку теннисного шарика, вытолкнула мяч в его сторону, он перехватил его в стремительном молниеносном рывке и ринулся к воротам противника. Ему наперерез бросились двое "голых". Но Горкин, не сбавляя скорости, летел прямо на них; мяч, словно на коротком шнурке, не отрываясь, катился у него перед ногами. Позади двух защитников "голых" были только ворота со съежившимся для прыжка вратарем, и ни у кого не было сомнений, что Горкин будет обводить, когда он в последний момент ловко перебросил мяч неизвестно откуда выскочившему Езерскому. Тот принял мяч на грудь, пробежал с ним так несколько метров, ловко перекатил на ногу и, обманув вратаря, точно пробил по воротам; а после этого молча, потрясая в воздухе кулаком, с застывшим лицом, будто он подавился костью, на огромной скорости пробежал через все поле в объятия к широко улыбавшемуся Старовойтову.

– Гол! Гол!! – отставая от него, точно за сверхзвуковым самолетом, неслись восторженные крики.

– Вот так, орелики, сейчас накидаем! – с азартным блеском в глазах потирал руки Давыдов.

Но первая неудача не ошеломила "голых". Горохов собрал свою команду на короткое совещание, результатом которого стало то, что двое игроков его команды, которых звали Гриня и Вася, надежно приклеились к Горкину и Езерскому и не отставали от них ни на минуту, даже в те моменты, когда игра полностью уходила к воротам их подопечных. И игра "одетых" сразу разладилась. Одиночные проходы остававшегося неприкрытым Давыдова явно не удавались, а все отчаянные попытки Горкина и Езерского оторваться от своих опекунов не приносили успеха: Гриня и Вася, даже отстав от них на первых метрах, настигали их в моменты, когда те овладевали мячом, и такие эффектные проходы, как перед первым голом, больше не получались. Другим же игрокам, в том числе Сергееву, подтягивавшимся на помощь нападению, для заверша ющего удара заметно не хватало техники. Положение усугублялось слабой игрой вратарей. Эта футбольная должность в команде Давыдова не нравилась никому, ее как повинность отбывали по очереди все игроки, кроме Горкина, Езерского и Давыдова; и после трудных, забитых в упорной борьбе голов, в ворота "одетых" часто закатывались до обидного нелепые мячи.

Давыдов был в ярости. Доставалось всем, но больше всех почему-то Горкину, хотя на его счету было больше всего забитых голов. Но ничего кроме нервозности и дальнейших накладок в игре эти нагоняи не давали. Горкин и Езерский, огрызаясь и споря с Давыдовым, делали трудные проходы к воротам противника, но для успешного завершения атаки им часто не хватало поддержки кого-либо из своей команды. Зато остальные игроки играли суетливо, неуверенно, торопясь отдать мяч нападению, чтобы не потерять его в борьбе и не заработать очередную порцию проклятий со стороны Давыдова. "Голые" же наоборот, отсутствию ярких – кроме Горохова – лидеров противопоставили слаженную дружную игру; и, несмотря на более сильный состав команды противника, стрелка весов победы начала постепенно клониться в их сторону. При счете 9–7 в пользу "голых" стоять на воротах подошла очередь Сергееву.

Виталий весь матч играл с нарастающим смятением, обычным для человека, занимающегося не своим, не любимым и поэтому плохо освоенным делом, да еще тогда, когда от него при этом ждут высоких результатов. Хотя большой любви он к этой игре никогда не испытывал, но в футбольной команде своего класса в Барановичах он был не последним игроком; однако сейчас, на фоне Горкина, Горохова, Езерского да и других, даже далеко не самых сильных игроков, его футбольные навыки оказались совсем бледными; и, попадая под горячую руку Давыдова, который в своем гневе никому не делал исключений, он с ностальгией вспоминал свой уютный спортивный зал в Барановичах, где он был лидером и к нему с уважением относились как спортсмены, так и тренеры. Поэтому, без всякого энтузиазма встав на ворота, он уныло посмотрел на солнце, пытаясь по нему определить оставшееся до конца матча время.

Мяч между тем разыгрывался в центре поля. Злой после последнего пропущенного гола Езерский, получив пас от Давыдова, пошел напролом к воротам "голых" с ощущением, что он собирается обвести всех. Но его довольно грубо остановили, отобрали мяч и с частыми перепасовками "голые" начали приближаться к воротам Сергеева. С тревожным жжением между лопаток Виталий смотрел, как на половине поля противника остались уставшие уже Езерский, Давыдов и Горкин, как остальные игроки его команды безуспешно пытались овладеть мячом, с удивлением отметил, что не видит Горохова, и в самый последний момент, боковым зрением заметив метнувшуюся к его воротам тень и шестым чувством угадав, что туда сейчас будет отдан пас, бросился наперерез в длинном рискованном броске.

Сергеев приземлился перед самыми ногами Горохова одновременно с упавшим туда мячом и зажмурился, увидев занесенную над собой ногу. Но Горохов перепрыгнул через бросившегося ему в ноги вратаря и по инерции пробежал дальше. А Сергеев, проделав нечто вроде кувырка через голову, вскочил и с руки изо всех сил пробил по мячу ногой. Мяч пролетел почти через все поле и попал к Езерскому. Тот, пройдя с ним несколько метров, отдал его молча набежавшему с другой стороны Горкину. Горкин на большой скорости ловко перебросил мяч через единственного между ним и воротами защитника и вышел один на один с вратарем. Вратарь "голых" бросился Горкину в ноги, но тот в последний момент пяткой откинул мяч назад и набежавший следом Езерский спокойно забил в пустые ворота гол.

Без лишних эмоций, – только хлопнув по протянутой руке Горкина и успевшего подтянуться к нападению Ахматжанова, – Езерский сам отнес мяч на середину поля: до конца матча оставались считанные минуты, и этот последний гол давал шанс уйти от поражения.

"Голые" неторопливо разыграли мяч. Тактика их теперь явно была рассчитана на то, чтобы потянуть время и дать возможность стрелкам на часах Давыдова принести им желанную победу. Отдавая друг другу короткие точные пасы, они медленно приближались к воротам Сергеева. Вся команда "одетых" – включая Горкина – оттянулась на свою половину и отчаянно пыталась овладеть мячом. Но "голые", избегая малейшего риска, не подпускали к себе близко никого из противников и не пробивали по воротам даже из выгодных положений.

Сергеев стоял на воротах в сильнейшем напряжении. Он видел, как выкладывалась в игре его команда, в том числе Давыдов, от которого теперь ничего не было слышно, кроме тяжелого частого дыхания, и любая его, вратаря, ошибка могла решить судьбу матча. А мяч между тем все мелькал и мелькал перед глазами, подобно шарику в настольном теннисе, – "голые" никак не решались пробить по воротам. И Сергеев чувствовал, словно в нем натягивается, готовая вот-вот сорваться, пружина. Поэтому, когда Горохов недалеко от него отдал пас на другой край поля, Сергеев, не отдавая отчета в своих действиях, выскочил далеко из ворот и в высоком прыжке по-волейбольному пробил по мячу рукой. Мяч отлетел к центру поля, где не осталось ни одного игрока обеих команд. Не останавливаясь, Сергеев бросился следом, неожиданно выходя один на один с вратарем.

Со страхом, словно со стороны, смотрел Сергеев на быстро приближающиеся ворота "голых" с отчаянно, точно на палубе тонущего корабля, орущим о помощи вратарем, на высоко подпрыгивающий впереди мяч, чувствуя, что на такой скорости обработать его и точно пробить по воротам он не сумеет, но в то же время точно зная, что не забить сейчас гол ему нельзя ни при каких обстоятельствах. И от этого страха он еще больше прибавил скорости и, метров в пятнадцати от ворот нагнав мяч, сделал единственное, на что сейчас был способен – изо всех сил ударил по нему ногой. Мяч, как после пушечного выстрела, полетел прямо во вратаря. Тот расставил руки, чтобы принять его в свои объятия. Но из-за большой силы удара не удержал его у себя – мяч отскочил, и набежав ший следом Горкин забил его в ворота.

– Гол!! – рыдающий от восторга Езерский схватил Горкина в охапку и понес на свою половину поля с видом, словно хотел его задушить. Подбежавшие Савченко, Ахмаджанов и Старовойтов в свою очередь обняли Езерского, оторвали от земли, и, подобно многоголо вому дракону, команда "одетых" , спотыкаясь, рассыпаясь и снова собираясь в единое целое, с восторженным рыком продвигалась к своим воротам.

Огибая этот рыдающий клубок людей и страстей, в рождение которого он внес свою лепту, Сергеев скромно затрусил к своим воротам, намеренно пробежав вблизи Давыдова.

– Молодец, Виталя, – встретившись с его ждущим взглядом, одобрительно сказал Давыдов, и эти слова сладкой дрожью пробежали по его коже.

"Голые" хмуро разыграли в центре поля мяч, всем своим видом показывая, что уступать, несмотря ни на что, они не собираются. Но у "одетых" словно открылось второе дыхание. Игра полностью перешла на половину поля противника, и от поражения их спасла только скудость оставшегося до конца матча времени.

Возбужденные и усталые, футболисты шагом возвращались в спортзал. То и дело между ними вспыхивали споры и оживленные коммента рии по поводу событий только что окончившегося матча.

– Если по правилам играть, то вы сейчас проиграли, – убежденно говорил своему недавнему подопечному Езерскому его опекун Антоненко ("Гриня"). – Первый и третий гол Горкин из явного "вне игры" забил.

– А кто вам не давал?! – запальчиво возражал Езерский. – Давно ведь договаривались "вне игры" не считать.

– Если бы не этот новенький, влетели бы вы сейчас в одну калитку,– кинул свой камень в самолюбие Езерского другой "голый", которого звали Саша Белый (он был белокур, светлолиц и сероглаз, и Сергеев вначале принял его фамилию за кличку).

– Ха! Если бы! – фыркнул Езерский. – Я тоже могу сказать: если бы у вас не было Горохова.

– Кстати, кто он такой? Откуда он взялся? – пропустив мимо ушей достаточно лестное упоминание своей фамилии, спросил Горохов.

– Он из Баранович, его Давыд пригласил: будет поступать в мединститут, – со знанием дела объяснил Ахматжанов.

– Студент! – изумленно присвистнул Езерский, словно речь шла об инопланетянине.

– Да нет, тут на доцента тянет. Молодец, хороший парень, – задумчиво сказал Горохов.

– Точно – Доцент! – воскликнул Езерский, которому прозвище новичка, спасшего сегодняшнюю игру, понравилось. (Это было время, когда по экранам страны начал свое триумфальное шествие фильм "Джентльмены удачи".)

Сергеев шел неподалеку, рядом с Давыдовым, и, краснея от удовольствия, делал вид, что не слышит этого разговора.

– Тренировки у нас ежедневно, с шести вечера – по двенадцать-че тырнадцать раундов в парах, затем четыре-пять раундов на мешках или лапах и работа со штангой. По воскресеньям футбол или кросс, а потом снова мешки и лапы, – обстоятельно объяснял Давыдов, и, глядя на него, невозможно было представить, что каких-нибудь пять-десять минут назад он с азартом дворового мальчишки гонялся за мячом, восторженно орал, забивая голы, и безутешно переживал неудачи.– Соревнований хватает, денег нам на это не жалеют. Поездишь вначале по турнирам, обобьешься, а на следующий год я тебя на первенство республики вы-ставлю.

– Вначале надо поступить, – осторожно заметил Сергеев.

– А почему ты должен не поступить? – искренне изумился Давыдов.– Ты же в школе хорошо учился. (Было видно, что хорошая успеваемость в школе и бокс были для него настолько редкими сочетаниями, что он не представлял, у кого из членов приемной комиссии может подняться рука оставить подобный самородок за порогом института.)

Сергеев неуверенно пожал плечами, и тревога от ожидания скорых экзаменов впервые с момента приезда шевельнулась у него в груди...

Вернувшись в спортзал, Сергеев мечтал только о душе и стакане холодной воды, но все остальные посбрасывали с себя спортивные куртки, одели снарядные перчатки и встали возле боксерских мешков и груш. Электрический таймер пронзительными сиренами подавал сигналы начала и окончания раундов, а боксеры обрушивали на снаряды мощные хлесткие удары, словно не было полутора часов выматывающего футбола или он был лишь прелюдией к этой основной части тренировки. А Давыдов тем временем поочередно вызывал своих учеников к себе "на лапы". Это, похоже, здесь считалось честью, и, оправдывая доверие, боксеры били по прикрытым "лапами" ладоням своего тренера с остервенением, с каким домохозяйки выбивают после долгих нежданных гостей половики. Худое длинное тело Давыдова сотрясалось под мощными гулкими ударами, а глаза хищным прищуром впивались в каждое движение его учеников, замечая недостатки там, где, казалось, ничего нельзя было разглядеть за мощными, как пушечные выстрелы, ударами. Подлинным красавцем был, конечно, Горохов. Когда его "взял на лапы" Давыдов, Сергеев невольно им залюбовался , забыв про тренировку.

– Ну что, Виталя, иди ко мне, посмотрю тебя поближе, – отпустив Горохова, сказал Давыдов.

Сергеев вздрогнул и с легким жжением между лопаток, какое всегда испытывал перед боем, пошел к центру зала. Таймер прогудел начало очередного раунда, боксеры продолжили свои поединки с безответны ми мешками, а Сергеев, ощущая облегчение от того, что на него никто не смотрит, поднял руки и заплясал в ритмичном танце боксера перед хмурым сосредоточенным, не похожим на себя ни дома, ни во время недавнего футбольного матча тренером.

– Левой. Правой. А теперь двоечку, – без каких-либо комментариев командовал Давыдов, мигая – подобно створкам фотообъектива – своими глубоко посаженными глазами вслед каждому удару.

Сергеев старался изо всех сил, стремясь показать лучшее из того, что умел, но после того, что перед ним проделывали другие, особенно Горохов, все его движения и удары казались ему неумелыми и корявыми, и, глядя на жесткое, не выражавшее никаких эмоций лицо Давыдова, он с каждой секундой все больше убеждался в своей абсолютной боксерской непригодности, а также в том, что Давыдов в нем совершен но разочаровался и сразу же после этой тренировки скажет ему собирать манатки и катиться туда, откуда приехал.

– Ну-ка, а теперь троечку вперед, а потом встречный справа с сайдстепом, – неожиданно с интересом в голосе сказал Давыдов. – Понял?

Сергеев с испугом отрицательно мотнул головой.

– Смотри сюда. – Давыдов показал нужную комбинацию, и в этих движениях Сергеев вдруг ясно увидел каждого его ученика.– Уловил? Ну давай, попробуй.

Сергеев старательно пробил серию ударов, но на завершающем движении неожиданно застрял раскорякой и, чтобы сохранить равновесие, неуклюже взмахнул руками. Густо покраснев, он поднял на Давыдова виноватые глаза.

– Зачем уклон с шагом вперед делаешь? Ты же встречать собираешься, – как ни в чем ни бывало сказал Давыдов. – Уклон делай на месте, а вот удар уже с шагом в сторону.

Сергеев повторил комбинацию, исправив подсказанную ошибку, и неожиданно у него все получилось легко и красиво, совсем как недавно у Горохова.

– Молодец, с первого раза уловил,– похвалил Давыдов.– Давай еще.

Сергеев с наслаждением влепил в подставленные "лапы" серию ударов и, четко разорвав дистанцию, провел эффектный встречный удар; его распирало от искушения оглянуться – видят ли его остальные?

– Не вкладывайся в удары, ты же не гири толкаешь, – поправлял Давыдов, казалось, уже идеальные движения. – Сила – это прежде всего скорость. Давай еще.

Еще и еще, забыв про усталость, бил Сергеев в маячившие впереди темные квадраты "лап", ощущая готовность делать это до вечера.

 

Сорок минут спустя, в раздевалке, усталые и разморенные после горячего душа, боксеры неторопливо одевались, перебрасываясь спокойными ленивыми фразами.

– Серый, ты вечером в парке на танцах будешь? – спрашивал Горохов своего недавнего футбольного противника Савченко.

– Угу, – буркнул Савченко, склонившись над шнурками своих туфель.

– С Наташкой? – уточнил Горохов.

– Да, наверное.

– Ну и я тогда свою Нинку возьму.

Тяжеловес Старовойтов говорил густым низким, под стать его внушительной фигуре, голосом:

– …мальцы у них крепкие. Вдвоем-втроем там лучше не показываться: башку отбить могут только так.

– Да, – поддакнул Гриша Антоненко, сухощавый, русоволосый, флегматичный парень, в боксерской весовой иерархии "средневес". – Недавно Арсену с Холявой настучали. Будут теперь разбираться.

– Холяве!? – в изумлении воскликнул кто-то, и было ясно, что Холява – это местный "авторитет", и то обстоятельство, что ему "настуча ли", будет иметь самые серьезные последствия.

В углу, стоя на одной ноге и просовывая в штанину другую, что-то смешное рассказывал Горкин, со скамьи на него снизу вверх смотрели несколько готовых рассмеяться лиц; из-за двери душевой доносились звуки гулко бившей в пол воды и голоса последних домывавшихся боксеров; у запотевшего, прочерченного косой длинной трещиной зеркала толпились несколько уже одетых парней, расчесывая мокрые блестящие волосы; а Сергеев, сидя на скамье, нехотя натягивал одежду на свое гудевшее от усталости тело. Грустное одинокое настроение владело им: только что ушел Давыдов, договорившись встретиться с ним завтра в институте, собирались расходиться по домам так понравившиеся ему парни, и остро не хотелось возвращаться в общежитие, где свет от тусклой лампочки под потолком и постные, присохшие к учебникам лица соседей по комнате предсказывали долгое тоскливое ожидание завтраш него дня.

Одевшись, он в замешательстве задержался у двери, решая неожиданную проблему: как распрощаться с новыми знакомыми? – За руку с каждым? Или всем "пока"? Или здесь принято обходиться без подобного этикета? Не придумав ничего определенного, он невнятно пробормотал: "До свидания", – отвернулся и вышел из раздевалки, ощущая спиной любопытные взгляды многих глаз.

Сергеев уже спустился до середины лестницы, когда его окликнули:

– Виталий.

Сергеев оглянулся. На верхней ступеньке лестницы стоял Горохов и дружелюбно улыбался.

– Виталий, мы сейчас в кафе-мороженое собираемся, тут рядом, пойдешь с нами?

– Пойду, – без секундной паузы для раздумий ответил Сергеев и с неожиданной легкостью в ногах вернулся в раздевалку.

Его возвращение приковало к себе всеобщее внимание.

– Слушай, Доцент, – как само собой разумеющееся назвал его новой кличкой Езерский, – здорово ты в футбол играешь. Сколько в мединсти туте учатся — сколько ты у нас пробудешь?

– Шесть лет, если поступлю, – с румянцем удовольствия на лице ответил Сергеев.

– Сява волнуется, успеешь ли ты ему лысину вылечить, – из дальнего угла отозвался Горкин.

Дружный смех прокатился по раздевалке.

– Додик ты ушатый! – с нарочитым возмущением воскликнул Езерский. – Я тебе язык точно когда-нибудь укорочу. Будешь тогда ты к нему на прием бегать. – Он повернулся к Сергееву – Язык кто лечит? ЛОР?

– Стоматолог, наверно, – улыбнулся Виталий.

– Смотри не надорвись, – огрызнулся Горкин, – а то придется ему еще и хирургом быть – тебе грыжу вырезать.

Смех снова пробежал вдоль стен раздевалки.

– Э, мальцы, кончай трепаться, – капитанским голосом сказал Горохов. – Скоро кафе на обед закроют, пошли быстрей.

 

Кафе-мороженое занимало продолговатую пристройку к фасаду многоэтажного жилого дома совсем рядом со спортивным залом. Наружная стеклянная стена была завешана одноцветными желтыми шторами, вдоль зала стояли два ряда столов, разделенных узким, застелен ным ковровой дорожкой проходом, которые упирались в высокий застекленный прилавок. За прилавком хозяйничала дородная буфетчица с толстыми, как у мясника, руками, мощным торсом и кокетливым кокошником на голове. За ее могучими плечами виднелись батареи шампанского, коньяков и сухих вин, пирамиды шоколадок и горки конфет в плетеных соломенных корзинках. На прилавке стояли кофеварка, миксер, высокие конусообразные сосуды с соками в специальных держателях, подносы с чистыми стаканами, ложками и вазочками для мороженого. Главный же пункт меню – мороженое – хранилось в металличе ских емкостях в глубине прилавка, над которыми, когда буфетчица снимала крышку, клубился белый морозный пар.

Компания боксеров здесь, судя по всему, была давно и хорошо знакома. Ее шумное появление в зале скривило лицо буфетчицы в недоволь ную, но в то же время покорную, как при неизбежном зле, физиономию.

– Ноги, ноги вытирайте, архаровцы, – проворчала вынырнувшая из боковой двери старушка-уборщица.

Не доходя до прилавка, парни сгрудились за одним из столов, подсчитывая наличность. На полированную поверхность звонко посыпались медяки и "серебро", а вновь заступивший в командную должность казначея Горохов считал вслух. Сергеев с выданными ему матерью на весь срок экзаменов пятьюдесятью рублями чувствовал себя богачом и с удовольствием положил в общий котел трешку. Такой значительный взнос не остался незамеченным.

– Ого, Доцент, крупно ходишь, – присвистнул Горкин. – Не прогоришь?

– Да не должен, – скромно улыбнулся Сергеев.

–Так, девять рублей, тридцать четыре кэ, – подвел между тем итог Горохов. – Что берем? Мороженое, сок, коктейль и еще печенье это штучное, по семь копеек, выходит – согласны?

– Нормально, давай бери, – нетерпеливо прогудел Старовойтов.

– Мне кофе возьми вместо сока, – попросил Антоненко.

– И мне, и мне, – раздались голоса.

– Сколько всего? – обвел глазами друзей Горохов, производя в уме необходимый пересчет. – Пять кофе вместо сока. Пойдет.

С грудой мелочи, едва умещавшейся в сложенных пригоршней ладонях, Горохов в сопровождении четырех человек подошел к прилавку. Остальные принялись составлять в один несколько столов. Не найдя себе работы, Сергеев с любопытством подошел к прилавку.

– Восемнадцать мороженого, – говорила буфетчица, отщелкивая костяшки на щетах. – Поливать чем?

– Не надо.

Отбросив на счетах 4 рубля и 32 копейки, буфетчица повернулась к своим посетителям задом, развешивая на весах порции мороженого. И в этот момент Сергеев увидел, как чья-то быстрая рука бесшумно сдвинула назад одну костяшку. С испугом Виталий ждал, что будет дальше. Но буфетчица, не разглядев произошедшей со счетами перемены, переставила на прилавок вазочки с мороженым, затем добавила к похудевшей на рубль сумме стоимость остальных заказов, а Горохов невозмутимо высыпал на прилавок мелочь, и пока буфетчица была занята подсчетом, все выставленные лакомства споро перекочевали на общий стол.

– Столы после себя чтоб на место поставили, – закончив подсчет, вяло проворчала буфетчица.

– Конечно, мать, сделаем лучше, чем было, – весело отозвался Горохов и, повернувшись к Сергееву, протянул ему горсть монет. – На, Доцент, держи сдачу.

– Да брось ты, Юра, не надо, – запротестовал Сергеев.

– Держи, говорю! Тоже мне миллионер нашелся. За мамкин счет, – фыркнул Горохов и, взяв руку Сергеева в свою, высыпал ему все оставшиеся деньги.

Содержимое стаканов и вазочек на время поглотило внимание всех, и за столом воцарилась неожиданная тишина, нарушаемая только звуками скребущих о пустое дно ложек и причмокивающих от удовольствия губ. Сергеев сидел, стиснутый с двух сторон Савченко и Гороховым, и с наслаждением поглощал сладкую холодную массу. Локоть Савченко жестко ерзал по его боку, следуя вслед траектории полета ложки от вазочки с мороженым ко рту и обратно; с другой стороны тугим теплым прессом навалилось плечо Горохова; пот струйками сбегал у него между лопаток, а глотки холодного мороженого разбегались по телу горячими волнами. Ничего более вкусного в своей жизни Сергеев еще не ел.

– Ну, что, мальцы, разлетаемся? – подал голос первым уничтожив ший свои порции Езерский и, с некоторым сожалением поглядев, как тают последние горки мороженого в вазочках других, встал из-за стола.– Всем пока!

– Сява, если ты к Галке своей спешишь, то совершенно напрасно, – деловито отозвался Горкин. – Она мне сказала, что никуда с тобой сегодня не пойдет. Наверное, нашла себе кудрявого и блондина. На, лучше съешь добавку, – подвинул он на столе свою недоеденную порцию мороженого.

– Додик ушатый! – шутливо замахнулся на него Езерский и направился к выходу.

Вслед за ним зашаркали стульями и начали подниматься остальные. Облизав свою ложку и чуть помешкав, встал и Сергеев. Расставив на прежние места столы, парни собрались на крыльце и, щурясь от яркого солнца, жали на прощанье руки, хлопали друг друга по плечам. И снова, как недавно в раздевалке, грустное настроение овладело Сергеевым. Вместе с Гороховым и еще несколькими парнями, которым надо было ехать на какую-то Марковщину, он шел вниз по широкой наклонной улице к трамвайной остановке, где их пути должны были разойтись. Пригревало солнце, легкий ветерок обдувал лицо редкими порывами, по проезжей части за рядом аккуратно подстриженных лип с тихим шорохом прокатывали автомобили, а по другую сторону тротуара улица круто обрывалась в глубокий овраг, густо заросший деревьями и кустарником, сквозь которые проглядывали крыши домов на противоположном склоне. Парни шли нестройно и неторопливо, перебрасываясь редкими ленивыми фразами, под ногами тихо отсчитывал их шаги асфальт; навстречу и обгоняя их проходили многочисленные прохожие – долетали обрывки фраз, беззаботный смех, веселый перестук женских каблучков, которые по непонятной причине усиливали и добовляли новые ноты в унылую мелодию на душе Сергеева.

– Виталий, ты сейчас куда? Какие у тебя планы? – окликнул его Горохов.

Сергеев обернулся.

– Планы? В общагу книжки читать – какие у меня еще могут быть планы? – пожал он плечами.

– А до сих пор не начитался? – усмехнулся Горохов.

Сергеев с интересом посмотрел на него.

– А ты можешь предложить что-нибудь лучше?

– Конечно. Поехали сейчас ко мне. Пообедаем, пару часиков отдохнем, а вечером пойдем на танцы. Там много наших будет.

Сергеев замялся в нерешительности. На его лице состроилась красноречивая мина, унаследованная без изменений людьми от первого человека, когда он стоял в раю перед змеем-искусителем. Чем тогда это кончилось для человечества – общеизвестно, а вот чем теперь кончится для Сергеева – пока вопрос.

– Кидай ты эти книжки! – видя его колебания, с чувством посовето вал змей-Горохов. – Не наевшись – не налижешься: если ты до сих пор все не повыучивал, то этот последний день тебя не спасет. А потом, если уж Давыд тебя пригласил, то он все устроит – и не таких дубов протаскивал. Так что пошли, и пусть твоя совесть спит спокойно.

Звание "дуба", хотя и не последней твердости, Сергеева не обидело.

– Уговорил: пошли. Но если на экзаменах получу пару, с Давыдовым будешь ты объясняться.

– Да кто тебе поставит пару, если Давыд лично с ректором договаривается! – фыркнул Горохов. – А тот у нас на соревнованиях всегда в первом ряду сидит.

Теплая волна при этих словах пробежала по коже Сергеева. Он с прищуром посмотрел на раскинувшийся внизу за уклоном улицы город и вдруг с неожиданной ясностью ощутил, как он стал ему близок и дорог, как менее чем за полдня он успел стать здесь с в о и м.

 

3

 

Дом Горохова, в окрестности которого трамвай тащился около сорока минут, стоял на тихой окраинной улице. В обе стороны тянулись такие же деревянные одноэтажные, утопавшие в зелени палисадников, постройки; за заборами изредка лениво тявкали собаки, доносилось куриное кудахтанье; на дороге играли в песке дети. За калиткой в невысоком заборе Сергеева и Горохова встретили любопытные девчоночьи глаза младшей сестры Горохова (эту родственную связь можно было вычислить по язвительно сказанному ею Горохову: "А твоя рыжая уже приходила. Я ей сказала, что ты на тренировке и будешь неизвестно когда", – по брошенному раздраженно Гороховым в ответ: "Получишь, Танька" – а так же по высунутому ею вслед Горохову озорному быстрому языку) и добродуш ное ворчание их матери:

– Явился, спортсмен? Ты, наверно, скоро ночевать в своем спортзале будешь. Иди мой руки, сейчас обедать будем.

– Мама, я не один.

– А кто с тобой? – с некоторой настороженностью спросила мать, выглядывая из летней кухни (похоже, подспудно ожидая, когда сын с такими словами приведет в дом невесту).

– Это Виталик. Он сегодня из Баранович приехал, его Давыдов пригласил: будет поступать в мединститут.

– А, тогда зови его в дом: вместе пообедаем, – сказала мать заметно потеплевшим голосом.

 

Обедали вчетвером: Сергеев, Горохов, его мать и сестра. Об отце речь не заходила, но о его незримом присутствии говорили красивые самодельные стулья, такой же добротный – плотно сколоченный, зачищенный и покрытый лаком – стол и любовно обшитая "вагонкой" веранда, куда на лето переезжала из дома кухня. Мать Горохова, не приученная видеть среди приятелей сына будущих врачей (как, впрочем, и будущих учителей, инженеров и прочих "положительных" детей), обхаживала Сергеева, как самого дорогого гостя; глаза Таньки светились острым любопытством человека, впервые видящего вблизи загадочного как индейца племени инков абитуриента медицинского института; а Горохов сидел с довольной физиономией, словно заслуга в том, что в городе появилась такая замечательная личность, принадлежала ему. Сергеев же после нескольких минут смущения вполне освоился за столом радушных хозяев и, с удовольствием заполняя свой опустевший во время футбола, "мешков" и "лап" желудок наваристым супом, жареной картошкой с мясом и клубничным компотом, охотно отвечал на многочис ленные вопросы матери Горохова, которая пыталась разрешить непостижимую для нее загадку природы: как из таких же, как и ее сын, детей – с такими же руками, ногами и таким же "бзиком" (боксом) в голове – получаются абитуриенты медицинских институтов?

После обеда Горохов позвал Сергеева в свою комнату (он обладал такой роскошью, как с в о я комната), где они провалялись на диване, просидели в кресле, на стульях и подоконнике за время неожиданно непринужденной беседы о боксе, общих друзьях, о Барановичах и Витебске до первых примет наступающего вечера. Затем Горохов потащил Сергеева "в город".

– Когда тебя ждать? – недовольно спросила мать.

– Ну, мам, как всегда, – ответил Горохов со смесью досады и потаенного испуга, когда в памяти еще свежи воспоминания о ремне и унылом дальнем углу комнаты.

– Вот, шалопай! Нет, чтобы матери по дому помочь, книжку почитать, так ты еще и парня с пути сбиваешь. Ну, погоди, отец вернется, он за твое воспитание возьмется.

Но Горохов, подтверждая отличную реакцию и спортивную форму, уже открывал калитку в заборе вокруг дома.

 

Когда Сергеев с Гороховым пришли на площадь перед кинотеатром (обычное место сбора марковских парней), там уже собралось около двух десятков человек, несколько из которых были участниками сегодняшней утренней тренировки. Начинало смеркаться, на землю легли длинные тени деревьев, в голубом небе повис белый серп луны. Прогретый воздух был неподвижен, и тяжелая сочная листва окружавших площадь деревьев стояла беззвучно, как в закрытом помещении.

Парни встретили Горохова с радостью, временами переходящей в восторг (видно было, что звание "надежды белорусского бокса" вызывало уважение не только в спортивном зале). Площадь огласили восторженные возгласы и выкрики приветствий; замелькали улыбки, рукопожатия, объятия и похлопывания по плечам. Часть этих знаков почитания в виде рукопожатий досталась Сергееву. Чуть в стороне на скамейке с независимым видом сидели несколько девиц. Уделив положенную часть внимания приятелям, Горохов подошел к ним. Сергееву не были слышны их переговоры, но в результате них одна из девиц с огненно-рыжими волосами (видимо, тот самый предмет нелюбви сестры Горохова Таньки) поднялась со скамьи и, провожаемая завистливыми взглядами подруг, подошла в сопровождении Горохова к компании парней.

– Знакомьтесь. – Горохов подвел ее к Сергееву и поочередно представил друг другу: – Это Нина. Это Виталий.

Подруга Горохова кокетливо подала руку – как для поцелуя. Сергеев неуверенно ее пожал, покраснел и отвернулся. Тем временем компания, словно огненно-рыжая девушка была последним недостаю щим для ее устойчивости элементом, заметно уплотнилась, вытянулась в продолговатое образование, чем-то отдаленно напоминающее строй, и направилась к трамвайной остановке, а затем через прежние сорок минут оказалась в центре города, в парке, недалеко от спортивного зала, где сегодня утром хорошо проводил время Сергеев.

Танцплощадка находилась сразу за входом в парк и не отличалась ничем особенным от подобных увеселительных заведений в Баранови чах и других городах, где доводилось бывать Сергееву. Внутри огороженного высоким деревянным забором и освещенного ярким электрическим светом пространства собралась плотная, качающаяся в такт музыке, как спелые колосья под сильным ветром, толпа, которая, казалось, не оставила ни одного свободного метра площади для прибывше го пополнения. Когда музыка останавливалась, толпа неожиданно ужималась и разбивалась на достаточно четко ограниченные квадраты, которые в перерывах музыки между собой почти не сообщались. В каждом таком квадрате выделялось по одному-двум лидерам с внешнос тью, характерной для уличных авторитетов того времени – длинноволо сых, в широких штанах-клешах, в ярких, расстегнутых едва ли не до пупа рубашках и с небрежно прилепленными к нижним губам папиросами (хотя курить на танцплощадке "строго запрещалось" – об этом грозно предупреждала табличка у входа). Возле них увивались неизменные во все времена стайки подхалимов-"шестерок" – хилых, юрких, заискивающе заглядывающих в глаза и хохотливых. Среди "авторитетов" выделялся один – высокий, костлявый, шумный, с живописным "фонарем" под глазом, в котором Сергеев узнал одного из витебских боксеров, встречавшегося ему раньше на соревнованиях.

Появление Горохова и его команды всеобщего ликования не вызвало. "Авторитеты" хмуро посмотрели в их сторону и легкими кивками засвидетельствовали свое знакомство. Однако их воинство потеснилось, выделяя вновь прибывшей рати ее долю места под электрическим солнцем танцплощадки. Только высокий костлявый "авторитет", судя по "фонарю" под глазом, приметный не только Сергееву, c радостной улыбкой, подобно ледоколу рассекая толпу, прошел через всю танцплощадку и энергично пожал Горохову и остальным руки. В фарватере за ним прибыло человек семь-восемь его приближенных, и во столько же раз увеличилось число улыбок, рукопожатий и хлопков по плечам. Откуда-то сбоку вынырнул Езерский и, не удовлетворившись рукопожатиями, крепко обнял Горохова и нескольких других парней, боксеров Давыдова, словно своих закадычных друзей он не видел, по крайней мере, месяц, а не восемь прошедших после утренней тренировки часов. Заметив на финише этого волнующего действа Сергеева, он испустил восторжен ный вопль:

– Доцент! И ты здесь?! Ну молодец! Холява, посмотри, кто пришел! (Таким голосом матери зовут в зоопарке своих детей посмотреть крокодила или бегемота). Сергеев из Баранович. Его Давыд пригласил. Будет поступать в мединститут.

"Холявой" оказался помеченный "фонарем" под глазом "авторитет".

Он подошел и вторично пожал Сергееву руку. Его подбитый глаз излучал острое любопытство, как при встрече с марсианином.

– Валера, – представился он, с силой сжимая руку Сергеева, словно испытывая на прочность телесную плоть представителя иной цивилизации.

– Виталий, – ответил Сергеев с радостным волнением выдерживая его натиск.

Вместе с Езерским была стройная миловидная девушка, которую звали Галя (вероятно, та самая, которую сегодня утром заподозрил в неверности Горкин). Пока длилась церемония приветствий мужской части компании, она подошла к подруге Горохова Нине и обменялась с ней легкими поцелуями. Затем вновь загремела музыка и компания Горохова (их называли "Марковщиной"), пополненная Холявой, Езерским и их воинством, которые оказались "ребятами с Жесткова", стали кругом и задергались в ритмичных, в такт музыке, конвульсиях. Внутри этого круга свободно могла уместиться волейбольная площадка. Такое расточительное отношение к полезной площади танцевальной арены заставило потесниться другие компании и "круги", что было встречено, естественно, без восторга, но со смирением людей, имеющих опыт общения с парнями Марковщины и улицы Жесткова. Зато когда звучала медленная музыка, на танцплощадке царила полная свобода и демократия. Вальсирующие, скользящие и просто топчущиеся на месте пары разбредались по всем мыслимым "квадратам", "зонам" и закоулкам, обнимались, целовались, томно вздыхали друг у друга на плечах под завистливыми и ревнивыми взглядами оставшихся не у дел "танцоров".

В один из таких разливов свободы и демократии Сергеева пригласила на танец симпатичная стройная девушка с длинными распущенны ми волосами и томным взглядом больших карих глаз. Трудно сказать, чем заслужил внимание витебской красавицы Сергеев в своей поношен ной куртке и брюках производства Барановичской швейной фабрики. Но, впрочем, он не утруждал себя раздумьями над мотивами тех или иных женских поступков, а просто под руку прошел со своей избранни цей далеко от своих друзей, к центру танцплощадки, и там, как должное, смело прижал к себе стройное гибкое тело, унесясь в своих переживани ях куда-то далеко и высоко – в область, как подсчитано народом, седьмого неба. Девушка была невысокого роста, и во время танца, до самой последней секунды которого они не обменялись ни словом, она несколько раз с интересом посмотрела на него снизу вверх. При этом ее волосы ощутимой тяжестью падали на руку Сергеева на ее талии, поднимая его в упомянутых переживаниях вообще до космической высоты.

Когда музыка кончилась и Сергеев с сожалением собрался проводить свою танцевальную партнершу к месту ее исходной диспозиции, перед ним возникло пять или шесть недружелюбного вида парней. В этой неулыбчивой компании выделялся один – высокий, длинноволосый, с длинным, как у лошади, небритым лицом, – судя по всему, местный "авторитет". Нарочито не замечая Сергеева, он прошипел его спутнице сквозь редкие желтые зубы (мать-природа бывает удивительно последовательна):

– Что ж ты это, курва, выделываешь?! Хахаля себе нашла?! Я ж тебе, подлюка, ноги оборву!

Однако девушка, не обнаруживая ни малейших угрызений совести, сомкнула свои огромные как русская душа глаза до узких монголоидных щелочек и резанула своему оппоненту правду-матку в глаза:

– А я, Кочкарь, не нанималась только с тобой танцевать, ясно?! С кем хочу, с тем и танцую и ни у кого разрешения на это спрашивать не собираюсь!

– Ишь, как птичка расщебеталась! – присвистнул конеподобный "авторитет" по кличке (или фамилии) Кочкарь. – А к этому нанялась? – по-прежнему не глядя, кивнул он в сторону Сергеева.– Сколько он тебе в час платит? Скажи, может я перекуплю. – И неожиданно он бросил в сторону лица Сергеева руку – небрежно, без усилия, тылом ладони, как бьют, когда хотят унизить, а не причинить боль.

Только боксерская реакция позволила Виталию избежать пощечи- ны – по лицу чиркнули лишь кончики пальцев. Он отскочил, готовый к драке, держа в поле зрения всю компанию. Девушка осталась между ним и гибридом человека и лошади.

– Гнида ты, Кочкарь, – презрительно сказала она. – Только и смелый, когда за тобой кодла. Хотела бы я посмотреть, как бы ты с ним перемахнулся раз на раз. Он бы тебе твою спесь пооббил, уже точно. (Видимо тесное знакомство с мускулатурой Сергеева во время недавнего танца позволило ей предположить такую возможность.)

– Еще увидишь, – усмехнулся Кочкарь и неожиданно он схватил ее за волосы и, пригнул девушку к земле.– Но вначале я посмотрю, как ты будешь ползать передо мной на коленях! – шипел он, щеря свои широко расставленные, быть может больше крокодильи, чем лошадиные, зубы.

Девушка упала на колени и молча отчаянно пыталась освободиться от его хватки. Остальная компания с интересом наблюдала за сценой, не обращая на Сергеева никакого внимания – не предполагая, видимо, возможности, что кому-нибудь может прийти в голову фантазия связывать ся с Кочкарем в этой ситуации. Неожиданно для себя, словно кто-то толкнул его в спину, Сергеев сделал два пружинистых шага и ударил по склоненной голове Кочкаря ногой – точь-в-точь как он это делал сегодня утром на футбольном поле по мячу (посчитав, похоже, после утреннего успешного матча, что его футбольные навыки сейчас окажутся полезней). Кочкарь с визгом взвился в воздух, застыл там на мгновение свечкой и с размаха, с риском для копчика, сел на бетонный пол танцплощадки.

Его компания остолбенела от неожиданности. Сергеев тоже замер в растерянности, не зная, как поступать дальше, и потерял бесценную секунду, так как замешательство опытных бойцов витебских улиц и танцплощадок длилось не долго. Первым опомнился коренастый крепыш из компании Кочкаря и бросился на Сергеева, метя ему в лицо своим увесистым кулаком. Сергеев успел "нырнуть"[3] под первый удар – кулак чиркнул по его волосам. Но крепыш был опытным бойцом, и в следующее мгновение в лицо Сергееву уже летел следующий удар. Виталий по всем правилам боксерского искусства сделал шаг назад, пропустив таким образом удар мимо цели, а затем в свою очередь провел по голове противника двойку ударов – правый прямой и левый снизу. Крепыш охнул и рухнул на колени. Но в этот момент Сергеева ударили сзади по ногам. Падая, он увидел занесенную над собой ногу и зажмурился в ожидании самого худшего. Но удара не последовало. Открыв глаза, он увидел… Горкина. Маленький, упругий, ловкий как акробат, он подпрыгнул и в прыжке провел точно в подбородок чьей-то небритой рожи правый боковой удар. Рожа исчезла из поля зрения. Рядом с короткими выдохами, четко как по мешку, бил с правой руки Езерский. Его жертва давно была бы уже счастлива упасть, но Езерский не позволял ей этого сделать, удерживая за воротник рубашки другой рукой. В следующее мгновение в толпу, как таран, врезалась остальная часть команды Марковщины и улицы Жесткова, сбивая с ног, сметая всех со своего пути – и команду Кочкаря, и их болельщиков, и просто тех, кто имел несчастье оказаться на их пути. Сергеев успел разглядеть Горохова, который "работал" здесь так же красиво, как и на ринге. Поднялся режущий слух визг и рев; толпа отхлынула к краям танцплощадки, освободив посередине соразмерную с хоккейным полем арену, где одни парни извивались под ударами других.

Резкие трели милицейских свистков прекратили драку как удар гонга. Толпа вновь сомкнула свои ряды, укрывая и бивших, и битых; только красные околыши милицейских фуражек рыскали над ее многоголо вой поверхностью вслед за потугами своих хозяев выявить зачинщиков, участников или на худой конец жертв этого очередного эпизода "нарушений общественного порядка".

Возбужденные, радостные, как после удачно проведенных соревнований, парни с Марковщины и улицы Жесткова собрались на прежнем месте. Компания пополнилась еще двумя заметными фигурами команды Давыдова – Горкиным и Савченко (последний был с девушкой, которая с тихим обожанием заглядывала своему рыцарю в глаза).

– …гляжу, Кочкарь к Доценту вяжется, – глотая от возбуждения слова, восторженно говорил Горкин. – Только хотел подойти сказать, что свой, так Доцент его уже и завалил. Да так красиво – как в кино! Ну и понеслась. Я тогда сразу за вами, – а то пока бы я им объяснял, совсем бы нашего доцента затоптали.

– И правильно: давно напрашивались. А то гортоп последнее время совсем обнаглел, – одобрил Горкина чей-то голос.

– А кто такие "гортоп"? Почему "гортоп"? – шепотом, словно боясь помешать разговору, спросил Сергеев одного из недавних драчунов и в одном лице боксера тренера Давыдова, фамилии которого он не запомнил.

– А вот по городу топают, потому и гортоп, – со смехом ответил тот и пояснил: – Нигде не работают, не учатся, болтаются себе по городу от отсидки до отсидки. В городе их не любят.

– А Доцент молодец! – Продолжался между тем разговор. – Видели, как он Колобка, борца этого, завалил?

– Колобка?! – изумленно воскликнул Езерский и театрально протянул Сергееву руку. – Ну, Доцент, держи пять! Я знаю мальцев, которые тебе за это шампанское поставят.

– А что, мальцы, давайте сегодня с гортопа шампанское сорвем? – потирая ушибленные костяшки рук, предложил Горохов. – Так сказать, за моральный ущерб.

– А что, давайте! – загорелся Холява. – По три бутылки с носа.

– Ну, ты даешь – по три! Откуда у них деньги? – фыркнул Савченко.– Дай бог, чтобы они со всех наскребли на три бутылки.

– Ну, пусть хотя бы три. Но только это надо делать сейчас, пока они не остыли, – деловито заметил Горохов.

В нетерпеливом возбуждении, словно в предвкушении второго тайма так удачно начатого матча, команда Марковщины и улицы Жесткова двинулась на поиски своих недавних противников в соревнованиях по рукопашному бою на первенство одной из витебских танцплощадок.

Кочкаря и его команду они нашли на скамье возле ограды в дальнем углу танцплощадки. Сам "капитан" сидел, уперев локти в колени и грустно подпирая за подбородок свое разбитое лицо. Рядом с ним отирал скамейку другой противник Сергеева, похоже, тот самый борец Колобок, с отметинами на лице, свидетельствовавшими о преимуществе в уличных потасовках другого вида спорта. Вокруг топталось около десятка парней, помеченных в той или иной степени произошедшей встречей с командой Марковщины и улицы Жесткова. Появление своих недавних противников они встретили хмуро, однако не делая при этом никаких попыток ретироваться или взять реванш. Горохов, сунув руки в карманы, встал перед Кочкарем и с усмешкой спросил:

– Ну и как, Кочкарь, здоровье? Головка бо-бо?

– Да пошел ты… – хмуро буркнул тот.

– Ай-яй-яй, как некрасиво получилось: цеплять наших мальцев, да еще кодлой одного! Что ж теперь делать-то будем?

– А у него на лбу не написано, что он ваш, – вяло огрызнулся Кочкарь.

– Так спрашивать надо! – неожиданно рявкнул Езерский и с хищным оскалом схватил его за отворот рубашки.

Рубашка жалобно затрещала. Кочкарь побледнел, встал и с усилием молча освободился от пальцев Езерского. Его воинство подтянулось с печатью озабоченности на лицах, но начинать второй раунд не хотелось ни тем, ни другим.

– Кончай, Сява, мы ж друг друга сто лет уже знаем, – примиритель но сказал невысокий русоволосый паренек из компании Кочкаря с рассудительным лицом, больше бы подошедшим школьному отличнику, нежели уличному хулигану. – Никто ваших мальцев цеплять не собирался, недоразумение вышло. Давай замнем.

– Значит так, – вступил в дискуссию Холява, посчитав, видимо, что для обсуждения цены "заминания" момент наступил подходящий, – по бутылке с носа, и мы на вас обиду не держим.

– Имей совесть, Холява! – воскликнул переодетый отличник. – За что "по бутылке"? Давай разопьем мировую и разойдемся красиво. Свои ведь мальцы.

– А как ты себе представляешь "мировую" на всех? С одной бутылки здесь каждому даже понюхать не хватит, – обнаружил недюжинные математические познания Горохов.

– Ну, пусть три бутылки…

– Пять! Пять бутылок и никаких торгов! – рубанул Холява, вызвав в памяти Сергеева образ незабвенного Кисы Воробьянинова.

– Шампанского. С нами женщины, – добавил Горохов.

В стане Кочкаря возникло совещание, в результате которого один из его приближенных с полиэтиленовым пакетом под мышкой направился к выходу, из чего Сергеев заключил, что условия перемирия приняты.

Следующие полчаса, пока отсутствовал гонец за контрибуцией, события на танцплощадке не ознаменовались какими-либо выходящими за рамки сценария этого культмероприятия событиями. Парни с Марковщи ны и с улицы Жесткова и их недавние противники, стоя в общем кругу, танцевали "шейк" (последние, правда, этому подвижному действу чаще предпочитали грустное сидение на скамейках и осторожное ощупывание подбитых глаз и распухших носов), обнимались со своими подругами во время "медленных" танцев и даже, словно не было недавней яростной драки, стояли рядом и курили, мирно беседуя друг с другом.

Сергеев все это время напряженно просеивал глазами толпу в поисках своей подзащитной. Но той нигде не было видно. И только когда он уже начал терять надежду еще раз увидеть человека, который вдруг стал ему близок и дорог, хотя он даже не знал его имени, кто-то тронул его сзади за руку. Сергеев обернулся. Перед ним стояла та же девушка с большими карими глазами и роскошными каштановыми волосами.

– Привет, – смущенно улыбнулась она. – Как твои дела? Не досталось тебе?

– Брось ты! – просиял Сергеев. – Так, пощекотали немного, даже в удовольствие было.

Девушка посмотрела на него со смесью удивления и восхищения.

– А здорово ты дерешься. Где так научился?

Сергеев рассмеялся.

– В школе на физкультуре проходили.

Девушка прыснула.

– Вот и я говорю: в школе надо было лучше учиться – для здоровья полезней. А Кочкарь два раза на второй год оставался, вот и результат.

– А откуда ты его знаешь? Что ему от тебя надо? – посерьезнев, спросил Сергеев.

– Да мы в одном дворе живем. Говорит, любовь у него. Только видала я его с такой любовью!

Виды большеглазой девушки на любовь с Кочкарем Сергеева обрадовали.

– А как... тебя зовут? – спросил он с волнением, словно это был самый дерзкий и нахальный сейчас вопрос.

– Вика, а тебя?

– Виталий.

– Красивое имя, – заметила Вика, и эти слова заставили сердце Сергеева биться со скоростью, с какой оно не билось во время недавней драки.

– Вика, пошли потанцуем, – предложил он с восторгом. – Кочкарь теперь, надеюсь, не обидится?

– Да не должен, – рассмеялась Вика. – Ты ему обидчивость надолго вылечил.

Они протолкались к центру танцплощадки, и Виталий жадно, как главный приз в этом отнюдь не рыцарском турнире, прижал к себе стройное податливое тело новой знакомой и, забыв о времени, новых друзьях, мединституте и грядущих экзаменах, унесся в своих переживаниях уже в область другого измерения.

– Виталик, а где ты живешь? Почему я тебя раньше не встречала? – откуда-то издалека, сквозь помехи космоса, долетел голос Вики.

Сергеев непонимающе посмотрел на свою подругу и смущенно улыбнулся.

– Я, Вика, только сегодня утром приехал. Из Баранович, может, слышала про такой город?

– Конечно слышала. А зачем? К кому-то в гости?

– Нет. Буду поступать в мединститут.

– Ого! – присвистнула Вика. – Ты тогда, наверно, в школе хорошо учился. А марковских ребят откуда знаешь? ( Было видно, что хорошая учеба в школе и знакомство с марковскими ребятами были для нее вещами трудносовместимыми.)

– Через бокс. Я боксом занимаюсь, а многие из этих ребят боксеры, тренируются у Давыдова – слышала про такого тренера?

– Ах вот оно что. Знаю я прекрасно Давыдова, он у нас на Лазо раньше жил.– Вика с уважением посмотрела на Сергеева. – Бедный Кочкарь: так неудачно нарвался!

– Сам виноват,– рассмеялся Сергеев. – Правильно ты сказала: в школе надо было лучше учиться – особенно, когда проходили правила поведения на улице.

Вика одарила его влюбленным взглядом и прильнула ближе, снова на время выключив из связного восприятия действительности.

– Виталя, Доцент! Куда ты запропастился?! Пошли пить шампанское, тебя все ждут, – неожиданно близко раздался голос Горкина.

Сергеев посмотрел на Горкина глазами проснувшегося в неожидан ном месте человека, затем с нескрываемым сожалением перевел взгляд на свою подругу и вдруг с озарением на лице, какое бывает у людей, когда их посещает гениальная идея, предложил:

– Вика! Пошли с нами пить шампанское. Твой друг Кочкарь угощает.

– Пошли! – без долгих уговоров согласилась Вика и посмотрела на него с восторгом в глазах, казалось, созданных природой специально для того, чтобы это чувство выражать.

 

Шампанское распивали недалеко от танцплощадки, на крутом густо заросшем склоне широкой величавой реки. От былой грозной армии Марковщины и улицы Жесткова осталось человек двадцать, среди которых были четыре девушки – медноволосая Нина, подруга Савченко Наташа, своенравная пассия Езерского Галя и первопричина этого пикника Вика. Тихо стрекотали в траве кузнечики, со стороны реки донесся далекий гудок теплохода, в темной воде плясали на волнах отражения противоположного берега – фонарей, витрин, окон домов; а на этом берегу под кронами деревьев сгустилась ночная тень.

Сергеев сидел рядом с Викой и, кожей ощущая ее близкое дыхание, нечаянные мягкие прикосновения, чувствовал, как в нем нарастает смятение: возле него сидела девушка, которую он защитил, в глазах которой он был героем, а теперь он… молчал, лихорадочно рыская в извилинах своего головного мозга в поисках темы, которая могла бы поддержать знакомство, заполнить эту мучительную невыносимую паузу. Но чем больше усилий он для этого прилагал, тем глубже и полней становилась пустота в его голове; и он со страхом ждал, что его вновь обретенная подруга сейчас разочарованно фыркнет и уйдет. Но словно читая его мысли, Вика пришла ему на помощь.

– Виталик, давай уйдем отсюда, а? Погуляем…

Горячая волна от этих слов пробежала по телу Сергеева, смыв темноту и пустоту в его голове. Он развернулся к своей спутнице всем телом, жадно вглядываясь в ее лицо. Сквозь пятна теней, прикрывавших глаза, мелькнула игривая искорка, обещавшая что-то сокровенное, за претное… И он вдруг понял, что ему здесь, сейчас дадут то, чего жаждет – со стоном, с замиранием и сладкими грезами во время жарких бессонных ночей – каждый мальчишка семнадцати лет. Сергеев рывком поднялся на ноги.

– Пошли! – сдавленно прошептал он.

Затем, вспомнив про своих друзей, растерянно обернулся.

– Ребята, я пойду, наверное… Поздно уже, надо книги хоть немного почитать, Вику провожу…

– Давай, Доцент, топай, – с ехидной улыбкой откликнулся Езерский.– Только не очень одним предметом увлекайся. Чтобы остальные не запустить.

Компания рассмеялась. Сергеев почувствовал, как краска хлынула к его щекам. Но на выручку ему пришла Вика.

 

– Не бойся, Сява, я ему подскажу, когда надо будет за другой учебник взяться. Но мне кажется, он тут сообразительней, чем ты. С тобой однажды мы этот предмет изучали. Но ты тогда в нем оказался туговат – как в математике.

Дружный хохот был ответом Вике, а ночная тень теперь скрывала краску на лице Езерского. Сергеев благодарно сжал Вике локоть, и они весело, взявшись за руки, пошли по извилистой тропинке вдоль склона берега в зовущую и уютную темноту ночи.

 

В общежитие Сергеев вернулся перед самым его закрытием. Вахтерша встретила припозднившегося постояльца с раздраженным ворчанием. В его комнате горел свет. Трое прежних соседей по комнате лежали на своих кроватях в… прежних позах, с книжками в руках, словно он отлучался лишь на десять-пятнадцать минут. И как накануне утром, они разом обернули на него недовольно-удивленные лица.

– Привет, ребята… Ну, как дается гранит науки? – неуверенно пошутил Сергеев, ощущая вину за свою нетронутую часть этого "гранита".

Все трое неопределенно хмыкнули и вернули свои взоры к страницам книг. Сергеев устало сел на кровать, нехотя достал из сумки учебник, с сомнением открыл его на помеченной закладкой странице, но, не пробежав глазами и десятка строк, решительно сунул его на прежнее место, разделся, лег в постель и мгновенно провалился в глубокий здоровый сон.

 

Рассказ второй

 

1

 

Поезд подошел к перрону согласно расписанию с точностью до минуты (разгульное время "перестройки" тогда еще не просматривалось и на горизонте). Удалая ватага боксеров тренера Давыдова с шумом и смехом ввалилась в вагон. Пассажиры вагона это вторжение встретили с явным неудовольствием: прекратились разговоры о дачах, погоде и болезнях; замерли жевательные мышцы и пищеварительные железы; из прохода быстро убирались ноги и локти, медленно, с неохотой – чемоданы, сумки и баулы; и десятки настороженных глаз провожали спортсменов с раздраженным прищуром, с каким люди смотрят на досадные, но неизбежные издержки тех или иных своих предприятий.

Какой-то однорукий старик на верхней полке – слишком пьяный, чтобы вызвать сочувствие – до Сергеева не пропустил мимо себя молча ни одного спортсмена.

– Ходют и ходют… Какого рожна, спрашивается?! Вот еще один. И еще… В-вашу мать! Лопату б вам в зубы, чтоб знали почем фунт лиха. А то – ходют.

Когда с ним поравнялся Сергеев, старик неожиданно быстрым движением худой костлявой руки сорвал с него шапку и взмахнул ею, намереваясь забросить ее не меньше чем в другой конец вагона. Виталий перехватил руку, отобрал шапку, а затем вполне правдоподобным бандитским жестом замахнулся на старика раскрытой пятерней, остановив ее в нескольких сантиметрах от его лица.

– Цыц, батя! Лежи тихо! А то вторую руку оторву.

Старик испуганно съежился, затих и больше никаких громких признаков своего существования не подавал.

Из всей команды дольше всех смеялся Гриша Антоненко:

– Он с него шапку – раз! А Доцент-то, Доцент! – сквозь судороги в животе и спазмы голосовых связок, которые сопутствуют этому состоянию, повествовал он эту историю в купе, куда для карточных баталий набилась вся команда. – Г-говорит… ха-ха! Вторую руку, говорит, оторву!

– А что ему: сам оторвет, сам и пришьет. На то он и Доцент, – смеялся Езерский.

– На, Доцент, держи карту. Ты лучше здесь свое искусство покажи, – раздавая карты, деловито говорил Горохов, капитанство которого было универсальным.

Картежные сражения – "в дурака", "парами", "на высадку" – это было захватывающее действо.

В бок Сергееву больно впился чей-то локоть, на плечи тяжело легла рука Савченк о, а ухо обжигал горячий шепот Горкина:

– Даму придержи! Подбрось еще десятку. Потянет, вот увидишь! Я тебе говорю!

– Брось, Доцент, не рискуй: отобьет – всю игру завалишь, – гудел в другое ухо Савченко. – Кидай даму, надежней будет. Десятку потом сбросишь.

– Доцент, не дрейфь, кидай десятку, я тебе говорю! – шепот Горкина достигал ультразвуковой высоты. – Он же в тот раз "черви" потянул!

Сергеев после некоторых колебаний бросал десятку, которую Горохов отбивал прибереженным козырем и выходил из игры, а его напарник – обычно это был Езерский – "заваливал" напарника Сергеева, "вешая" при этом (с восторженным ревом) "погоны"; Горкин с независи мым видом – но все же с некоторым ощущением своей вины – отходил в сторону, досадливо отмахиваясь от яростных тирад Савченко; а Сергеев, награжденный почетным званием "дурака", сладко потягивал над головой затекшие руки, уступая место следующему соискателю этого титула, и с нежностью смотрел на сгрудившихся в купе парней, а затем, поверх их голов, с неожиданной неясной грустью – на пробегавший за окном пестрый осенний лес, бурые вспаханные поля с широко разбросанными стогами сена, зелеными пятнами взошедших озимых и блестящими разливами луж, посеребренных белой окаемкой льда, как первой приметой скорой зимы, – словно что-то в глубине души уже шептало ему, что такие поездки, такая команда и  т а к а я  жизнь не могут быть бесконечными.

 

2

 

Во Львов приехали ранним утром. От вокзала Давыдов уверенно повел свою команду пешком. Сергеев был во Львове впервые и с интересом приглядывался ко всему вокруг. Тихие, малолюдные в этот час улицы были чисты; на месте первых этажей зданий сплошной чередой тянулись магазинчики, кафе, закусочные, парикмахерские; посреди узких мостовых непривычно для глаз Сергеева были припаркованы автомобили. Солнце светило спокойным мягким светом, отражаясь от окон и витрин и играя на стенах древних домов веселыми бликами; звуки шагов, слова и выкрики шумной ватаги из вольного города Витебска гулко разносились вдоль причудливых изгибов, стиснутых домами, похожих на ущелья улиц, возвращались эхом и, смешиваясь с треньканьем трамваев, неожида нно громким и чистым, наполняли грудь Сергеева тугим, требующим выхода, восторгом.

Команду поселили в гостинице "Львiв" в "шикарных" (по определению Езерского, знавшего в таких делах толк) двух- и трехместных номерах. Внизу – ресторан, бар, еще одно кафе на самом верхнем, 12-м, этаже, и во всех этих волнующих души спортсменов заведениях "шли" талоны – снабженные печатями оргкомитета бумажки, дающие право участнику соревнований отведать львовских деликатесов на сумму два рубля пятьдесят копеек в сутки. Сказка!

Но боксеры команды Давыдова в первые дни (а многие до самого последнего) далеки от того, чтобы эту "сказку сделать былью". Большинство из них "гонщики" – "сгоняющие" перед соревнованиями 2–3 килограмма веса, чтобы втиснуться в нужную весовую категорию. Поэтому, главное, что определяет качество их жизни на ближайшую неделю, – это весы.

– У-у, Доцент, везуха тебе, – с черной завистью в голосе протянул Горкин, когда Сергеев сошел с весов.

Весы показывали 71 килограмм 100 грамм, которые означали, что, с учетом сегодняшней тренировки, Сергеев до завтрашних 8:00, времени начала взвешивания, может употребить 1 кг мяса, молока, кофе, сока и даже конфет из продовольственных запасов Львовского общепита. У Горкина же, как всегда, "полкило лишнего". Чтобы втиснуться в заветные 51 килограмм, ему перечисленный выше паек урезался до 300 граммов – почти блокадная норма…

Соревнования (турнир в честь воссоединения западных земель Украины) проводились в новом, тоже "шикарном", Дворце спорта, а для взвешивания и тренировок спортсменам отвели специализированный зал бокса ДСО "Спартак", недалеко от гостиницы. Удивительно гостеприимный город Львов!

– Куды, куды пойшов, холира! А обутку сниматы хто будэ?! Цэ ж тоби нэ свинарнык! – эти проникнутые гостеприимством слова раздались в тот момент, когда Сергеев, задумавшись о соревнованиях и завтрашних боях, пошел в верхней одежде через весь зал к раздевалке.

Не сразу сообразив, что это сказано ему, Сергеев повернулся к дородной, грозного вида техничке и непонимающе переспросил:

– А? Что? Я вас внимательно слушаю.

В команде витебских боксеров грохнул взрыв хохота.

– Доцент, а реверанс?! – скисал Горкин. – Ножкой шаркнуть же забыл!

– Ну, мать, такого заслуженного человека обидела, – вторил ему Горохов.

 

3

 

Утро следующего дня. Взвешивание. Десятки голых (в одних плавках) мускулистых парней толпятся возле столика врача и в очереди к весам. Удивительна эта очередь. Ни у кого нет желания ее ускорить или обойти. И в каждого встающего на весы впиваются десятки насторо женных глаз: "Мой? Не мой?.."

– Семьдесят четыре восемьсот! – объявляет судья у весов, и девяносто процентов глаз разом теряют напряженный блеск, который, однако, заметно усиливается у оставшихся десяти – боксеров этой весовой ка тегории: "Мой… Кажется, он был в Измаиле в августе. Неплохой, вроде, парень – технарь. Каким, интересно, он будет по жребию?"

Обладатель семидесяти четырех килограммов и восьмисот граммов живого веса сходит с весов и тянет жребий – один из десятков разбросанных на столе картонных квадратиков с написанным на обратной стороне номером. Согласно этому и другим номерам боксеров данной весовой категории будет составлена схема поединков – убывающая геометрическая прогрессия, кончающаяся финальной парой. Соответствен но, основание этой прогрессии должно равняться степени числа 2 – 4, 8, 16… Для приведения к этому числу проводятся предварительные поединки, и многие боксеры согласно жребию проходят в следующий круг без боя. Такая вероятность тем выше, чем больше номер на картонном квадратике.

Сергеев, как обычно, вытащил начальный номер – второй из почти трехсот участников. Горкин – 254-й.

– Доцент! Тебе везет как всегда! – прыснул Горохов. – Если когда-нибудь будешь тянуть номер в кооперативе, поручи это жене. А то вытащишь подвал или чердак.

После взвешивания команду собрал возле себя Давыдов.

– Я остаюсь на жеребьевку. Позавтракаете, и встречаемся в гостинице в двенадцать. Горкин, не разжираться! А то будешь потом опять умирать перед взвешиванием.

 

Начало боев в час дня. У Горкина в весе двенадцать участников (меньше только у Старовойтова – одиннадцать). Согласно жребию он без боев проходит сразу в четвертьфинал. Счастливый, Горкин уминает в номере мороженое, запивая его лимонадом. У Езерского в весе восемнадцать человек, по двадцать два у Антоненко, Волокова и Савченко, двадцать четыре у Горохова, а у Сергеева – тридцать один. Первый бой – сегодня, у единственного из всей команды.

– Давай, Виталя, иди в номер, поваляйся немного, в два часа легко пообедаешь и приходи туда к пяти, раньше не надо: твоя пара двадцать пятая, – с непривычной ласковой заботой в голосе, какая у него бывала слышна только во время соревнований, сказал Давыдов.

Оставаться одному в гостинице не хотелось, но не привлекать же себе в сиделки кого-либо из ребят, когда у них есть возможность побыть зрителями на зрелище, в котором они завтра сами будут гладиаторами.

Время до пяти тянулось долго. Вообще-то это интересное состояние, достойное исследования учеными-психологами – ожидание поединка. Что преобладает в нем? Опасение, страх? Но какой же это страх, если бокс, как и вообще спорт, дело добровольное? Тогда что? Нетерпение, азарт? Да, если судить по времени – оно тянется мучительно медленно; к тому же, ничем, абсолютно ничем – книгами, газетой, музыкой, телевизором – его занять невозможно. Но потом, когда наступает пора идти готовиться к бою, с неожиданно гулкими ударами сердца обнаруживаешь, как мало его осталось…

Как и наказывал Давыдов, Сергеев пришел во Дворец спорта в пять часов. С первых шагов по вестибюлю он окунулся в жаркую атмосферу боксерских соревнований. Вокруг сновало множество людей – зрителей, тренеров в шерстяных спортивных костюмах, боксеров в спортивных трусах и майках, в перчатках и без, судей в белых рубашках с черными бабочками и с преисполненными осознанием собственной значимости лицами. На доске объявлений рядом с входными дверями приколотый кнопками висел список пар боксеров, бои которых жребий и судейская коллегия определили на сегодняшний день; возле списка, заглядывая один другому через плечо, стояли пять или шесть человек. Несколько боксеров разминалось тут же, в вестибюле, бегая по периметру просторного помещения и проделывая на ходу различные упражнения– приседая, подпрыгивая, нанося в воздух удары, имитируя защиты. Один из них, уже полностью готовый к выходу на ринг, бил по подставлен ным ладоням своего тренера; громкие хлопки его ударов оглашали вестибюль неровным ружейным боем – как в стрелковом тире. А под потолком громкоговоритель сквозь шум, свист и выкрики зрителей передавал новости с арены соревнований.

Сергеев подошел к списку пар и нашел под двадцать пятым номером свою фамилию ("Красный угол, хорошо", – отметил он с удовлетворением; почему-то красному углу его душа отдавала предпочтение). Его соперником был какой-то Тимашков, кандидат в мастера спорта из Львова. "Местный. В равном бою победу не отдадут. Ладно, подеремся", – с нелогичным, на первый взгляд, удовлетворением подумал Сергеев; но его всегда успокаивали именно такие случаи – когда победа не была его "священным долгом и обязанностью".

Легко перебросив за ремень через плечо свою сумку, он поднялся на второй этаж в спортивный зал, который участникам соревнований отвели для переодевания и разминки. У двери он едва не столкнулся с Горкиным.

– Виталя! Давай быстрей! Я уже хотел за тобой бежать: половина боев "ввиду явного" кончилась. Твой выход через три пары.

С участившимися ударами сердца Сергеев вошел в зал. Там его уже ждал Давыдов.

– Давай, Виталя, переодевайся. Не спеши: все мы еще успеем. Но что-то они сегодня быстро раскрутили.

Сергеев сел на свободное место на одной из составленных вдоль стен скамеек и начал переодеваться. В это время его обступила вся команда витебских боксеров. Парни стояли молча, внимательно следя за каждым его движением, словно в завязывании шнурков на боксерках, надевании майки и спортивных трусов он мог пропустить какую-то важную деталь, которая могла повлиять на исход поединка.

– Виталя, вон твой, – показал глазами Горохов на одного из разминавшихся в зале боксеров. – Он был в Новгороде этой весной. Ломовик– ни шагу назад. Ты таких любишь.

Сергеев пружинисто поднялся и посмотрел на своего противника. Коренастый, широкоплечий, с мощной мускулатурой – за версту было видно, что этот шагу назад не сделает: будет идти, ломать сквозь все преграды и препятствия. Действительно, Сергеев таких "любил" – любил дать намахаться, выдохнуться, а затем, беспомощного, уложить точным ударом. Был, правда, риск вместо противника оказаться на полу самому (что в прошлом не раз с ним случалось). Но этого бояться – тогда не надо заниматься боксом.

Подошел Давыдов.

– Так, Виталя, десять минут тебе на разминку, затем постучишь по лапам, обостришь зрение, и на этом все. Да не глазей ты на него! На ринге все хорошо рассмотришь, – проследив взгляд Сергеева, одернул его Давыдов.

Заставив себя не смотреть на противника, Сергеев затрусил по залу.

К моменту выхода на ринг он был полностью готов к бою – хорошо размявшийся, но не до усталости; с обостренными зрением, вниманием и даже обонянием; злой хорошей спортивной злостью, но без малейших признаков "мандража" – за эти два года тренировок у Давыдова в нем произошли разительные перемены. Стоя в своем углу, Сергеев слушал последние наставления своего тренера.

– Парень – как раз в твоем вкусе: вперед, с открытым забралом, заломать! В общем, работаешь в своей обычной манере – ждешь, встречаешь, а когда он проваливается, атакуешь сам. Дышит он, вроде, неплохо, насколько я помню по Новгороду. Но ты же знаешь, когда по башке хорошо получишь, всякое дыхание быстро заканчивается. Ну и последнее, как всегда: главная твоя задача – это не то, кому после боя руку поднимут, об этом пусть у судей голова болит, а то, чтобы ты м н е понравился, чтобы я тебя похвалил. Ты – любитель, выходишь на ринг получать удовольствие. Ну и получай: покажи, что ты умеешь, делай из него дурака, набей ему морду для полноты удовольствия, а остальное тебя не касается.

Сергеев слушал молча, согласно кивая.

– На ринге боксеры первого среднего веса. Красный угол – Сергеев, кандидат в мастера спорта, Витебск. Синий угол – Тимашков, кандидат в мастера спорта, Львов, – объявил судья-информатор.

На второй фамилии зрительный зал взорвался восторженным ревом. Судья в ринге поочередно проверил форму Сергеева и Тимашкова и пригласил боксеров на середину. Пожимая своему сопернику руку, Сергеев рассмотрел его вблизи: серые пристальные глаза, жесткая линия рта и короткая мощная шея логично дополняли характеристики Горохова и Давыдова.

– Внимательно. Слушать команды. Желаю удачи, – сказал рефери и развел боксеров по углам.

Резкий удар гонга возвестил начало боя.

– Давай, Виталя, внимательней, – сказал напоследок Давыдов и легонько подтолкнул его в спину.

Подавив неожиданный всплеск волнения, Сергеев двинулся к центру ринга.

Тимашков относился к типу боксеров, которые не долго мучают себя вопросом – бить или не бить? Как только позволило расстояние, в Сергеева полетел первый размашистый правый боковой удар. Сергеев сделал шаг назад, пропуская удар мимо цели. Но следом полетел такой же удар с другой руки. Еще раз шаг назад. Затем еще и еще и… канаты, отступать дальше некуда. "Так, ладно, попробуем повозиться вблизи; посмотрим, что ты умеешь здесь", – подумал Сергеев. Но вести ближний бой с Тимашковым – это было последнее дело: широкоплечий, коренастый, похожий больше на борца, он не мудрствовал особо над защитой, а просто бросал с обеих рук короткие жесткие удары, каждый из которых, дойди он до цели, мог на этом завершить бой. "Так, ладно, будем иметь в виду. А пока давай-ка твою мощь направим по другому адресу". Сергеев, уйдя в "глухую защиту", принял безответно на плечи и руки подряд три удара, а затем чуть приоткрыл голову. В следующий удар Тимашков вложил весь свой немалый вес и всю без остатка спортивную злость. Но… попал в воздух, потерял равновесие и застрял в канатах, подставив Сергееву незащищенную правую сторону головы с маленьким, круглым как мишень, ухом. Виталий после безукоризненно выполненного "нырка" зашел своему противнику почти за спину и провел по его открытой голове, чуть ниже этого круглого уха, правый прямой удар.

– Стоп! – выкрикнул рефери. – Удар по затылку! Первое замечание,– показывая на Сергеева, поднял он вверх руку.

"Эге, – подумал Сергеев, – борзеешь, приятель: удар был по всем правилам. Ты, наверное, местный. Или купленный? Ладно, и это будем иметь в виду".

– Бокс! – скомандовал рефери после того, как Тимашков выпутался из канатов и был готов к бою.

И снова – размашистые полупрямые, полубоковые удары, и – плевать на свою и чужую защиту, только вперед. "Ну-ка давай по-другому",– Сергеев внезапно, на долю секунды опередив противника, провел правый прямой удар, а затем левый сбоку и снова правый прямой. Тимашков на мгновение опешил, а затем снова бросился со своими ударами-крюками. "А теперь шаг назад", – удары просвистели в воздухе, а голова при этом снова приоткрылась. "Правый прямой, левый снизу. Попал. Но… стоит как дуб. Из дерева, что ли, та голова сделана? Но работать надо только в опережение, другого с ним не придумаешь". И опять Сергеев пошел вперед, первым номером, но Тимашков на этот раз был наготове. Завязался жесткий обмен ударами, одинаково рискован ный для обоих. (Хотя, судя по всему, более рискованный для Сергеева.) "Нет, это тоже не выход. Надо придумать что-то другое". – Сергеев разорвал дистанцию и, ударами левой, не подпуская к себе Тимашкова слишком близко, закружил по рингу, стараясь держаться подальше от канатов. Но, несмотря на всю "деревянность" головы противника, предыдущий обмен ударами не прошел даром. Тимашков теперь стал намного осмотрительней и начал гораздо тщательней готовить свои атаки. Но… это как раз то, что Сергееву было и нужно. "Работая" левой на дальней дистанции, он успевал уходить от первого размашистого удара противника и встречать его с эффектным сайдстепом, а затем контрата ковал сам. Но иногда не успевал… И тогда Тимашков врывался на ближнюю дистанцию, навязывал свою манеру боя и отводил душу до тех пор, пока не останавливал судья или не выдыхался сам.

Гонг. Слух Сергеева вернул способность воспринимать рев беснующейся публики и отдельные выкрики товарищей по команде.

– Садись! Капу! – коротко скомандовал Давыдов, перебросив для Сергеева через канаты стул.

Сергеев расслабленно плюхнулся на стул, Давыдов достал у него изо рта капу и сердито замахал полотенцем.

Некоторое время он ничего не говорил, давая Сергееву отдышаться. Виталий жадно хватал открытым ртом воздух, постепенно восстанав ливая размеренное дыхание.

– Это же надо было хорошо получить по голове, чтобы понять, как с ним надо работать! – раздраженно заговорил Давыдов. – Зачем ввязываешься в рубку?! Ведь это как раз то, что ему нужно! Висеть на нем, держать на дистанции, встречать и контратаковать. Все! Дальше. Если уж ты попался на ближней дистанции, то какого хрена ты даешь ему спокойно уйти?! Ведь он выложился, устал, ему позарез нужна хотя бы секунда передышки, и ты ее ему любезно предоставляешь. Что за затмение на тебя нашло, Виталий! Плохо настроился на бой.

Сергеев вспомнил эти эпизоды боя. Действительно, давал безнака занно уходить, хотя раньше подобные моменты он никогда не упускал – достать противника, когда ему очень хочется выйти из ближнего боя, чтобы перевести дух, это был его излюбленный и хорошо отработан ный прием. "Действительно затмение. Ладно, подкорректируем".

Легонько затренькал гонг, предупреждая о скором окончании минутного перерыва. Сергеев пружинисто поднялся.

– Ну, смотри, Виталя, внимательней. И помни, что я тебе сказал, – произнес Давыдов мягким, даже чуть дрогнувшим голосом, словно не было предыдущих сердитых слов и жестких властных наставлений.

Гонг. Сергеев не спеша пошел к центру ринга. Из противоположно го угла навстречу также неторопливо двинулся Тимашков. Он тоже получил свои наставления. Какие? Неизвестно. Но ведет себя пока спокойно. И это хорошо. "Но… такого удовольствия мы тебе не доставим!"– И Сергеев бросился вперед. Неожиданно для себя, вопреки указаниям Давыдова, но еще более неожиданно для противника: "Правый прямой. Прошел! Еще справа. Поднял руки, чтобы защититься. Ну, тогда – левый снизу. Попал. А теперь правый сбоку, левый снизу и еще правый сбоку – поплыл! Добить!"

– Стоп! – выкрикнул рефери.

"Ну что, нокдаун?"

Но рефери, не открывая счета, что-то невразумительное говорит Тимашкову, поправляет ему перчатки, давая спасительные секунды для отдыха.

– Бокс!

"Да-а, наглеешь, приятель. Хоть бы для приличия замечание сделал. Ну и черт с тобой, ему же хуже".

Сергеев резко сблизился на среднюю дистанцию, но не стал наносить удары, а, чуть опустив руки, завис так, ожидая, когда ударит противник. Но тому бить очень не хочется. Чтобы восстановиться, тех секунд, что предоставил ему рефери, явно недостаточно, а бить, значит открываться для ударов самому. Но как не ударить, когда вот оно, это лицо– открытое! – которое хочет отобрать у него победу. И в Сергеева полетел размашистый правый боковой удар. "Нырок", левый сбоку в ответ. "Есть! Пытается еще раз пробить справа. Правый прямой в разрез. Есть! Плывет! Пока не упал – добить! Есть!"

Тимошков рухнул на пол, но тут же поднялся, глядя на рефери преданными глазами, но рефери (ничего не поделаешь) открывает счет.

– …семь, восемь… Бокс!

Секундант Тимашкова выбрасывает полотенце. (Гуманный человек. Хотя, быть может, просто практичный: так просто, в случае продолжения боя, Сергеев бы его питомца не отпустил; и вряд ли он был бы тогда годен для следующих соревнований. )

– Стоп! По углам! Отказ секунданта, – с сожалением остановил бой рефери.

Вернувшийся слух доносит до Сергеева выкрики беснующейся витебской команды – на фоне унылого молчания остальной части зрительного зала.

Когда после ритуала объявления победителя и соответствующего поднятия в центре ринга руки Сергеев сошел с помоста, вся команда витебских боксеров встречала его, как встречают у трапа самолета эстрадную звезду.

– Доцент, опять второй раунд! Ты консервативен, как английский тори,– смеялся Горохов.– Хоть бы для разнообразия когда-нибудь в первом или третьем раунде кончил.

– Молоток, Виталя! Красиво ты его завалил, – гудел Старовойтов, тяжело хлопая Сергеева по спине.

– Виталя! Доцент! – едва не запрыгнув на него сверху, заливался Горкин. – Я тебе кричал, что двойку бить надо. Молодец, что послушался.

– Додик ты ушатый! Не видишь, куда становишься?! – взревел Езерский, отдергивая прижатую к спинке кресла руку, на которую встал Горкин, чтобы дотянуться через спины друзей до Сергеева.

 

4

 

На следующий день выступали Горохов, Езерский, Антоненко и Савченко. У Сергеева был выходной – единственный, в случае если он дойдет до финала. Первый бой – у Горохова. Его помнили здесь еще по прошлогоднему турниру и поэтому встретили неожиданными для Сергеева аплодисментами. Его противник был из подмосковного города Электросталь, неплохой боксер – техничный, достаточно жесткий – и, кто знает, не попади он на Горохова, он вполне бы мог выбиться в призеры или даже дойти до финала. Но Горохов был, конечно, бойцом другого класса, и шансов своему сопернику он не оставил никаких. Это стало ясно с первых минут поединка. Бой остановили "ввиду явного преимущества" в третьем раунде, и Горохова провожали с ринга аплодисмен ты, которые можно было спутать с вызовом на бис.

Следующим выступал Езерский. Будущего олимпийского чемпиона тогда в нем выдавала только страстная неуемная жажда победы. И хотя технически он не намного превосходил своего соперника (его спортивный талант был рассчитан на долгий разбег), к концу третьего раунда Езерский вымотал его настолько, что, казалось, отпусти он его в ближнем бою, и тот рухнет сам от изнеможения. Победу по очкам единоглас но присудили витебчанину.

К моменту выхода Антоненко у зрителей на витебских боксеров выработался условный рефлекс, и его встретили аплодисментами и приветственными выкриками, какими встречают своих. Противник ему достался сильный, победитель молодежного первенства России того же года, и хотя Антоненко сделал все, что мог, бой он бесспорно проиграл. Но реакция зрителей на решение судей была неожиданной: они возмущенно кричали, топали, свистели, грозили посдавать всех судей на мыло– такого бурного возмущения Сергеев не наблюдал даже после проигрышей львовских боксеров.

"Полутяж" Савченко дрался хорошо, чисто вел по очкам, но в третьем раунде пропустил сильный удар и Давыдов его "снял". Савченко буквально рыдал на ринге, умоляя Давыдова позволить ему продолжить бой, но тот никогда подобных своих решений не менял.

Вечером после ужина вся команда собралась в номере у Сергеева (он вместе с Волоковым и Старовойтовым занимал угловой и, соответ ственно, самый большой в витебской команде номер, который по вечерам служил чем-то вроде кают-компании) – возбужденные, счастливые Горохов и Езерский, расстроенный, но старающийся не подавать виду Антоненко, подавленный и откровенно обиженный на Давыдова Савченко и радостные за первых двух, огорченные поражением двух других и взволнованные ожиданием собственных поединков остальные.

Последним пришел Давыдов. Мельком глянув на Савченко и раздраженно при этом покривившись (он не любил "всякие там сантименты" по поводу тех или иных своих решений в боксе), он сел в выдвинутое в центр номера кресло и начался традиционный "разбор полетов".

– Горохов. Все хорошо, правильно и красиво. Ты был, конечно, выше его на голову, и вопросов к тебе, собственно, никаких. Но, Юра, меня начала настораживать твоя некоторая успокоенность. Хорошо, если это только уверенность в себе. Чтобы только она не перешла в самоуверен ность, тем более зазнайство. В боксе от таких хворей лечат быстро.

Езерский. Сява, я тебя скоро перед боем буду поить валерианкой. Ну куда ты рвешь с первых секунд?! Как с цепи срываешься! Хорошо, конечно, что дыхание тебе это позволяет. Но ты нахавался сегодня столько ударов, что их хватило бы на три боя. Зачем?! Парень у тебя сегодня был, в общем-то, не сильный, приплыл бы он к третьему раунду и так, зачем зря голову подставлять? Мастерство – это прежде всего техника, техника и еще раз техника. Искусство! Если этого нет, то никакое "дыхание", "держание ударов", "воля к победе" и прочая дурня его не заменит. Думать на ринге надо, а не "вырывать победу".

Антоненко. Молодец, Гриня, сделал все, что мог, но парень пока сильней тебя. Тренироваться и еще раз тренироваться, больше я тебе пока ничего не скажу. Хотя, есть одно замечание по сегодняшнему бою. Третий раунд, вы оба устали, он на тебя бросается в углу как новичок – почему не выйти с нырком и заходом за спину? Ведь ты это умеешь. На тренировках мы это отрабатываем всегда именно в конце, когда вы все уже устали. А так, нормально, хорошо отработал.

Савченко… – Давыдов снова раздраженно посмотрел на своего питомца. – Ну и чего ты губы надул? Хорошо отработал, молодец, претензий к тебе никаких. Ну пропустил удар, бывает. Но жизнь на этом не кончается. А голову беречь надо, она тебе от мамы одна досталась, запасной у тебя нет. – Давыдов сладко потянулся, хрустнув над головой пальцами, и, оглядев свою команду, снова остановил взгляд на Савченко. – Достань-ка лучше карты, пойдешь ко мне в пару. Давай мы этих олимпийцев, Гороха с Сявой, надерем. А то, смотрю, зазнаваться уже начали, надо им эту хворь немного полечить.

Все еще насупленный, Савченко с нарочитой неохотой полез в сумку за картами.

– Вот, Сережа, главный результат твоего сегодняшнего боя, который меня радует гораздо больше, чем если бы тебе на ринге подняли руку, – сказал Давыдов десять минут спустя, после успешного сеанса лечения.– А вот если бы тебе сегодня на ринге отбили башку, и ты не смог бы со мной надрать Гороха с Сявой в карты, это бы меня огорчило больше всего.

Широко улыбнувшись, Савченко влюбленно посмотрел на своего тренера.

 

5

 

Третий день соревнований. Бои у Горохова, Езерского, Сергеева, Волокова и Старовойтова; последний день отдыха у Горкина и… первый такой же у Антоненко и Савченко.

Горкин непривычно хмур и раздражен. (Ничего нет более тягостно го на соревнованиях, чем подобный длительный "отдых"; кроме того, у него снова "полкило лишнего", и поэтому даже с этой стороны этот последний "выходной" никакой радости ему не сулит.)

– Жека! – смеялся Езерский, когда утром Горкин сошел после прикидки с весов. – Я знаю самый надежный способ согнать вес: это сбегать для нас с Юрой за бутылкой минералки – на улице Гоголя есть специализированный магазин. Туда и обратно как раз три километра будет.

– Сява, если бы так работал на ринге, как здесь языком, ты бы уже был олимпийским чемпионом, – зло огрызнулся Горкин.

 

К началу соревнований огромный зрительный зал был почти полон. (Во время финала занятыми окажутся даже проходы, хотя вход для зрителей был строго по билетам.) Горохова встречают тепло, как своего. Многие, когда он шел по проходу между рядами зрительного зала к рингу, выходили к нему навстречу, чтобы сказать несколько ободряющих слов или просто, как старого приятеля, хлопнуть по плечу. Его противник, мастер спорта из Армении по фамилии Григорян, на этом турнире уже провел два боя, оба которых закончил досрочно "ввиду явного преимущества" и поэтому заслужил свою часть аплодисментов зрителей.

Бой обещал быть интересным. В зале кроме зрителей собрались боксеры-участники, тренеры и даже свободные от судейства судьи, которые такие минуты обычно предпочитают посвящать курению в курилках или задумчивому потягиванию пива в буфете. Недалеко от ринга в проходе между зрительными рядами в полной боевой форме стоит Езерский (ему выходить на ринг через одну пару после Горохова). Давыдов с ринга показывает ему кулак.

Гонг. Начало боя. Григорян – опытный и техничный боксер, отлично понимает, что идти ломать, душить, убивая в противнике с первых секунд всякую надежду на успех, как он это делал в предыдущих боях, с Гороховым не пройдет. С другой стороны, тягаться с ним на дистанции, соревнуясь в технике, значит заведомо отдать победу. Надо придумать что-то иное. Что? "Что он задумал?" – тревожно стучал в висках у Сергеева вопрос, когда он стоял в проходе между рядами зрительного зала, наблюдая за спокойным размеренным течением поединка Горохова и Григоряна. Все вокруг потеряло звук и смысл или отодвинулось далеко назад – все, кроме этого неторопливого техничного обмена ударами на ринге: удар – уклон, ответ одиночным – защита "нырком", ответ… Григорян почти не уступал в технике Горохову, но, тем не менее, с течением времени стрелка преимущества стала постепенно клониться в сторону витебского боксера. И неожиданно, совершенно нелогично, недоброе предчувствие охватило Сергеева.

Гонг, конец раунда. Давыдов ставит для Горохова стул и, склонив шись над ним, что-то спокойно говорит, неторопливо помахивая полотенцем. Горохов согласно кивает… Недоброе предчувствие Сергеева защемило сильней.

Гонг. Боксеры сошлись в центре ринга. И снова: удар – уклон, ответ– защита плечом и перчаткой, атака "двойкой" – уход, красивый, техничный, безукоризненный… Напряжение, дурное предчувствие Сергеева достигло реального звона в ушах. И в этот момент Горохов неожиданно пропускает сильный удар.

– Стоп! В угол! – командует рефери Григоряну и начинает счет: – Раз! Два!..

Нокдаун. Впервые Сергеев увидел Горохова в нокдауне. Явно не привык к этому состоянию на ринге и Горохов: лицо бледное, вид смущенный и… виноватый, словно он сделал что-то неприличное и – явная печать растерянности и неуверенности в себе. В углу с каменным лицом застыл Давыдов.

– …семь, восемь… бокс!

Григорян бросается вперед. Шаг назад, встречный справа… Но что-то отказало в отработанном движении: удар не дошел до цели, и Григорян врывается в ближний бой. Удары снизу, сбоку, размашистые, с обеих рук. Горохов уходит в "глухую защиту", а затем перебивает атаку противника своей тройкой ударов – как давным-давно отработано на тренировках, как он сотни раз делал на ринге. Но теперь, словно по колдовскому наговору, удары желанного результата не приносят: Григорян, не пытаясь защититься, бьет сам в откровенном обмене ударами, попадает. Горохов потрясен. Еще удар. Горохов пытается войти в клинч, чтобы вырвать хоть какую-нибудь передышку. Но теперь дистанцию разрывает Григорян – удар, еще удар и еще – по перчаткам, по плечам, по прикрывавшим корпус локтям. Но какие-то удары проходят сквозь защиту. Горохов в ближнем бою ловит и прижимает к себе перчатку противника.

– Стоп! Держите! – делает ему замечание рефери. – Бокс!

Григорян бросается как цепной пес. Встречный справа – эффект не больший, чем по движущемуся танку. И снова ближний бой, удары тяжелые, звучные, по-уличному размашистые. Григорян осатанел. Горохов пытается уходить, встречать, перебивать, но какое-то проклятье висело теперь над всеми его отработанными движениями и приемами – казалось, что он бьет в бетонную стену, на которой, как на экране, двигался бесплотный, совершенно нечувствительный к его ударам противник.

Резко звякнул гонг. Григорян в крайней досаде бьет по воздуху и идет в свой угол. Горохов в изнеможении плюхается на подставленный Давыдовым стул. Вернувшийся слух доносит до Сергеева рев, свист и крики беснующейся публики. Давыдов энергично машет полотенцем и что-то гневно говорит Горохову; непривычно жестко обострились его скулы, в узкие щелки сузились глаза. Горохов, жадно хватая открытым ртом воздух, согласно кивает, а мозг Сергеева отсчитывает стремитель но летевшие бесценные секунды отдыха.

Тихо затренькал гонг, пошли последние секунды минутного перерыва.

– …ты понял меня?! – долетели до Сергеева последние слова Давыдова.

Горохов утвердительно кивнул и решительно поднялся. Грудь его по-прежнему вздымалась высоко и часто, но что-то в его движениях – неуловимо, но безошибочно вернувших уверенность и точность – одарило Сергеева надеждой.

Гонг. Григорян бросается вперед – добить, вырвать победу, что так обидно не дал ему сделать минуту назад секундомер судьи-хронометриста. Но Горохов и не думает уходить от атаки, наоборот – делает шаг вперед навстречу его страстному желанию сойтись в ближнем бою. Григорян снова бьет – жестко, размашисто, с обеих рук – по перчаткам, плечам и локтям Горохова – все, как было совсем недавно, минуту назад. Публика в зале встает и оглушительно ревет от жажды крови. Но в этот момент поверх ударов Григоряна Горохов неожиданно пробивает тройку своих ударов. Все три удара попали точно в цель ("бить – значит открываться самому" – см. выше). Григорян дергается, словно он с разбегу налетел на телеграфный столб, и моментально уходит в "глухую защиту". Но опытный взгляд Сергеева уловил, что эти удары даром не прошли. Не давая противнику и малейшей передышки, Горохов входит в ближний бой и после вязкого тягучего обмена ударами неожиданно разрывает дистанцию с сайдстепом и ударом справа. Удар пришелся точно в подбородок. Григорян потрясен. Прикрывая голову перчатками, он тянется на спасительную для него ближнюю дистанцию. Но Горохов четко, словно на жесткой сцепке, не подпуская к себе противника, завис на самой острой средней дистанции и, обстреливая его редкими одиночными ударами, чего-то ждет. Представив себя на месте Григоряна, Сергеев невольно поежился (сам в прошлом не раз оказывался в подобном положении) – от зримого, осязаемого понимания сложности и тяжести положения боксера, которому после пропущенного удара еще больше чем воздух нужна передышка нервам: в клинче, в ближнем бою, даже в откровенном обмене ударами – но только не это выматывающее "висение" на средней дистанции, когда каждая твоя оплошность, каждое неверное движение и, что существенней всего, каждый твой удар наказывается ударом противника, и ты ощущаешь – пульсом в висках и холодом между лопаток – как ускользает от тебя победа. И Григорян не выдерживает: откровенно опустив голову, он бросается вперед, чтобы либо судья остановил бой для замечания ("опасное движение головой"), либо сойтись с Гороховым в клинче, но в любом случае вырвать у него эти секунды передышки. Но Горохов без ударов разорвал дистанцию, не дав, таким образом, Григоряну нарушить правила, а затем по окружности с очень коротким радиусом зашел ему почти за спину и из этого положения пробил правый прямой, а затем левый снизу и еще раз правый прямой в голову. Григорян качнулся.

Нокдаун. Давыдов в углу делает Горохову знакомый Сергееву успокаивающий знак рукой, словно удерживая его от попытки добить противника тут же, во время счета судьи. Зрительный зал на миг онемел, а затем с удвоенной мощью зашелся в крике, свисте и восторженном реве. Горохов стоит в нейтральном углу бледный, с часто и высоко вздымаю щейся грудью – видно было, что этот девятисекундный отдых ему нужен был не меньше чем Григоряну.

– Бокс! – отсчитав положенное, командует рефери.

Григорян собран, упруг, точен в движениях – за эти девять секунд отдыха он успел полностью восстановиться. Горохов сближается с ним на среднюю дистанцию, но соблазну добить не поддается. Снова, как в начале боя, состязание в технике. Но для зримого преимущества Горохову теперь явно не хватает свежести. Бой равный. Победа в таком бою – это лотерея, результат которой может зависеть от симпатий зрителей, настроения судей и даже от настроения судейских жен. А полагаться на такие лотереи боксеры тренера Давыдова приучены не были. Где-то за минуту до конца третьего раунда, после одного из дошедших до цели ударов, Горохов откровенно бросается вперед. Пропускает встречный удар (не сильный, не точный – Григорян тоже устал), но тут же наносит в ответ свой. Григорян закрывается, но Горохов бьет по перчаткам, по плечам, размашисто, хлестко (откуда взялись силы?). Григорян перебивает, пропускает удары, но проводит один точный удар сам. Горохов разрывает дистанцию (словно выныривает на поверхность за глотком кислорода), но тут же снова бросается в грубый откровенный обмен ударами. Григорян ошеломлен, пытается разорвать дистанцию и работать вторым номером (впервые за все время этого боя), но теперь осатанел Горохов: удары хлесткие, размашистые, беспрерывные (несмотря на пропущенные самим Гороховым) загоняют Григоряна в угол, где их останавливает гонг. Победу по очкам единогласно присуждают витебскому боксеру.

Бледный, полуживой от усталости, Горохов сходит с ринга и попадает в объятия своей команды.

– Юра!! – рыдал у него на плече Горкин. – Ты… ты… ну ты дал!

– Молоток, Юрка! Красивый бой! – гудел Старовойтов, сгребая в охапку Горохова, Горкина и подвернувшегося под руку Антоненко.

Езерский молча, смешно топорща усы, прижал голову Горохова к своей груди, глядя вдаль повлажневшими глазами. Припозднившемуся Савченко (пробирался от своего персонального кресла в зале) места у тела Горохова не хватило и после двух-трех безуспешных попыток прорваться он полез сверху, как на стог, отталкиваясь одной ногой от спинки ближайшего кресла, а коленом другой упираясь в спину Сергееву, и заорал оттуда с восстановившейся за сутки мощью:

– Юра, ты меня слышишь?! Отработал класс!

Стоявший чуть в стороне Давыдов некоторое время опрометчиво позволял давить и душить своего лучшего ученика, а затем окликнул одного из его самых страстных душителей – Езерского:

– Слава! Слава! Заканчивай. Давай ко мне: с минуту постучишь по лапам, обостришь зрение, и надо быть готовым: эта пара может закончиться "ввиду явного", – озабоченно сказал он, но Сергеев разглядел в глазах своего тренера неожиданный, никогда раньше им у него не виданный растроганный блеск.

 

6

 

Вечером к очередному "разбору полетов" витебская команда пришла с потерей еще двух охотников за медалями – средневеса Васи Волокова и "тяжа" Старовойтова. С Волоковым было все понятно: боец он был не сильный, боксом занимался всего третий год (Давыдов привез его сюда за опытом – "пооббиться"), и то, что он здесь в предыдущий день выиграл бой, было для него успехом. Иначе обстояло дело со Старовойтовым. Тяжеловесы ("тяжи") в боксе всегда дефицит. Еще больший дефицит – тяжеловесы техничные, и по всем прикидкам в витебской команде Старовойтов был наиболее вероятным кандидатом в победители этого турнира (что подтверждала практика предыдущих чемпионатов и турниров). Но на этот раз спортивная фортуна распоряди лась иначе. Противник (ленинградец) ему попался настоящая бестия – жесткий, техничный, быстрый, как легковес (через год он ярко вспыхнет на спортивном небосклоне страны: станет чемпионом Советского Союза, причем почти все бои на том первенстве закончит досрочно; а затем по неизвестным для Сергеева причинам исчезнет с рингов турниров и со страниц спортивных газет), – и шансов в этом бою он не оставил Старовойтову никаких. Езерский в этот день повел бой в своей обычной манере – вымотал своего противника до предела и отпустил после последнего удара гонга едва стоящим на ногах, чуть-чуть не дотянув до "явного преимущества"; "обычно" выиграл свой поединок и Сергеев – закончил досрочно во втором раунде; обычная веселость и говорливость перед завтрашним (долгожданным уже) боем вернулась к Горкину; и необычно грустны были (от зависти) Савченко и Антоненко и не остывшие от поражений Волоков и Старовойтов. Давыдов сел на свое обычное место в кресле в центре номера и необычно долго молчал.

– Юра, я хочу тебя завтра снять, – сказал затем он Горохову.

Все в номере с испугом посмотрели на Горохова, который сидел бледный, с кровоподтеками на лице и, казалось, с все еще часто вздымаю щейся грудью.

– Почему? – спокойно спросил Горохов.

– После сегодняшнего боя ты к завтрашнему дню не восстановишь ся, а парень у тебя завтра не слабее этого.

Горохов на некоторое время задумался.

– Не надо, восстановлюсь. Все будет нормально.

Только с Гороховым Давыдов позволял себе некоторые колебания в подобных намерениях. И только Горохову позволялось в подобных случаях возражать.

– Ладно, посмотрим, – после некоторой в свою очередь задумчиво сти согласился Давыдов. – Но после первого же чисто пропущенного удара я выбрасываю полотенце. Договорились?

– Договорились, – с готовностью ответил Горохов.

– Виталий, – Давыдов всем телом повернулся к Сергееву, – у тебя завтра снова львовский парень. По очкам тебе победу не отдадут – меня об этом предупредил один мой хороший знакомый – здесь, во Львове работает. Поэтому, либо ты его кончаешь "ввиду явного", либо проиграешь бой. Но это вовсе не значит, что ты должен с первых секунд идти его ломать и топтать. Если так будешь работать, то как раз ничего не получится. Работай в своей обычной манере – получай удовольствие, делай из него дурака. Но если ты уж его зацепил, то помни сегодняшний разговор – добивай до последней возможности, пока не остановит судья; понятно?

– Понятно, – усмехнулся Сергеев.

– Езерский.

– Да, Валер Егорыч, – моментально отозвался Езерский, поедая Давыдова преданными глазами; и было в его напряженной позе, выражавшей готовность немедленно нестись выполнять любое указание своего тренера, столько сходства с натасканной охотничьей собакой, что Сергеев невольно улыбнулся.

– Слава, ты видел сегодня своего противника: высокий, технарь, ближнего боя не любит. Это тот редкий случай, когда я говорю тебе: "Фас!" Его надо заломать – то есть, что ты всегда делаешь, когда этого делать не надо. Но если ты будешь бросаться без подготовки, то получишь по башке и окажешься на полу – парень, повторяю, техничный и к тому же достаточно жесткий. В первом бою он ляпнул какого-то узбека– я думал, будет аут. Так что задача перед тобой стоит сложная: навязать свою манеру боя. Но для этого ты должен, прежде всего, переиграть его в технике. То есть все возвращается к основе: техника, техника и еще раз техника. Ясно тебе?

– Ясно, Валер Егорыч, – все в той же напряженной позе, внимая каждой нотке голоса Давыдова, откликнулся Езерский.

– Горкин… – Давыдов задумчиво потер виски. – Женя, у тебя завтра хороший парень, я видел его в прошлом году на ЦС "Буревестника" – он тогда стал вторым. Тоже, кстати, левша. Но это и хорошо: ты с левшами умеешь работать. Опережать и встречать – ничего нового я тебе тут не скажу. Единственное, на что я хочу обратить твое внимание – так это настроиться на бой. А то ты иногда любишь покрасоваться на ринге, технику показать. Самый красивый момент, это когда тебе на ринге после боя руку поднимают.

– Нет, самый красивый момент – это когда Сява во время "разбора полетов" становится в охотничью стойку, – с мечтательным, устремленным вдаль взором возразил Горкин.

Вся команда дружно прыснула. Езерский с нежностью посмотрел на друга.

– Додик ты ушатый! Язык у тебя, что помело. У любого бы на нем давно мозоли были, а тебе хоть бы что.

 

7

 

Четвертый день соревнований, четвертьфинал. Победители как минимум получают бронзовые медали. В витебской команде первый бой у Горкина. Который раз уже видел Сергеев Горкина на ринге, но, как в первый раз, не смог удержаться от любования: стройный, гибкий, тонкий в талии, но достаточно широкий в плечах и с хорошо развитой мускулатурой, и при этом с нежным детским румянцем на щеках и чуть вьющимися волосами, он вызывал невольную симпатию и одновремен но недоумение и даже тревогу – так неестественна казалась его точеная, идеальная для балета или танца на льду фигура на боксерском ринге. Его противник Вилис Друкис из Латвии был высоким (для своей весовой категории) мускулистым парнем и казался намного тяжелее Горкина. Это внешнее несоответствие было замечено зрителями.

– А ребенка кто туда выпустил? А мамка ему разрешила? Пожалейте ребенка, изверги! – упражнялись остряки.

Горкин спокоен, глядя снизу вверх на Давыдова, внимательно слушает; на щеках ярко алеет румянец. Сергеев вдруг поймал себя на мысли, что снова не может представить его жестким, не знающим жалости и сомнений бойцом, каким он будет через минуту.

Гонг. Боксеры сошлись в центре ринга.

Горкин – левша. Левша также и его соперник. На первый взгляд – ничего особенного, обычный бой, только с перевернутым, как в зеркале, изображением. Но профессионалы знают, как неудобно левше боксировать с себе подобным и как мало встречается среди них тех, кто этим умением владеет. Друкис им явно не владел…

С первых секунд поединка Сергеев понял, что исход боя предрешен. Горкин был быстрее (уже одно это больше чем на половину определяет успех), кроме того, в поединке с таким же, как и он сам, левшой, оказался технически значительно лучше вооружен, и Друкис с ним просто ничего не мог поделать. Все три раунда он гонялся за Горкиным по рингу, пропуская удары в опережение, после которых бросался, чтобы отбить потерянные очки, но натыкался на встречные удары. Навязать же своему противнику ближний бой или обмен ударами – это было пустое занятие: быстрый, подвижный, достаточно жесткий для своего веса, Горкин умудрился за весь бой не пропустить ни одного чистого удара; и даже, казалось, его прическа – с аккуратно расчесанными волнистыми волосами и ровной ниткой пробора – не пострадала за эти девять минут кулачного боя.

Возбужденный, радостный, под аплодисменты зрительного зала Горкин сошел с ринга в объятия своей команды.

– Молоток, Жека, красиво отработал, – басил Старовойтов, прижимая к животу его голову.

– Прическу! Главное, что ты прическу сберег! Я за нее больше всего волновался, – смеялся Езерский.

– Нормально, Жека, все как учили, – хлопнул по протянутой руке Горкина Горохов и пошел переодеваться – его бой в витебской команде был следующим.

Сергеев с сочувствием посмотрел ему вслед: драться на условиях Давыдова – до первого пропущенного удара – это было так же трудно, как станцевать вальс в тесной кухонке того же Давыдова и при этом не задеть ничего из мебели.

К моменту выхода на ринг Горохов был как всегда собран, подтянут, упруг, но Сергеев заметил что-то новое, никогда раньше им у Горохова не виденное, чему он не взялся бы дать точное определение – какой-то особый блеск в глазах, чуть замедленные экономные и точные движения, – словно в нем скопилась некая взрывная сила, которую он сдерживает усилием воли.

Противник Горохова – молдаванин со зловещей (с учетом исторической памяти) фамилией Антонеску – повел себя на ринге так, словно он знал об условии Давыдова: не спешил, тщательно готовил атаки, зря не рисковал, зная, что за отпущенное ему правилами боксерских поединков время он свой решающий точный удар проведет. Давыдов, скрестив на груди руки, следил за боем с напряженным неподвижным лицом.

Когда прозвучал гонг, ни у кого из соперников заметного преимущества не выявилось. Но Горохов условие Давыдова выполнил: не пропустил ни одного "чистого" удара. Сидя в своем углу, вдыхая влажный от полотенца Давыдова воздух, он согласно кивал на какие-то его наставления; но при этом ноги его подрагивали мелкой нетерпели вой дрожью, словно рвалась наружу замеченная Сергеевым взрывная сила.

Второй раунд протекал так же ровно, как первый. Горохов был собран, внимателен, осторожен. Не лез на рожон и Антонеску. Публика в зале недовольно зароптала. Лицо Давыдова смягчилось.

Громко звякнул гонг. Давыдов легко, даже как-то весело перебрасы вает через канаты стул и что-то спокойно говорит Горохову. Тот спокойно садится на стул, согласно кивает и… улыбается. Ноги его на настиле ринга теперь стоят неподвижно.

Гонг, последний раунд. Предыдущие два преимущества ни одного из боксеров в этом бою не выявили, но Горохов преобразился: исчезли излишняя осмотрительность и скованность в движениях, и наоборот, возросли скорость и жесткость ударов, появились обычная его уверенность и раскованность в бою, напоминающие теперь… веселость мальчишки, которому после долгой болезни разрешили погулять на улице. Заметил эту перемену и Антонеску и... пошел ва-банк. Сделай он это в первом или во втором раунде, кто знает, может Давыдов и выполнил бы свою угрозу, но теперь табу с Горохова было снято. Бой протекал остро, в высоком темпе с нарастающим превосходством витебского боксера. Недовольный ропот зрительного зала сменился восторженным ревом, а Сергеева распирало от радости и наслаждения, с какими он следил за "работой" Горохова на ринге, и еще – от зависти, хорошей белой зависти, когда хочется сравняться, догнать, а не подставить ножку или отобрать.

К концу третьего раунда победа Горохова стала очевидной, что единогласно и зафиксировала судейская бригада. Горохов сошел с ринга со счастливым и одновременно умиротворенным лицом, провожаемый довольной улыбкой Давыдова, что также окатило завистью Сергеева: так пунктуально, с точностью до секунд, выполнять установки Давыдова он пока не умел.

Появление на ринге Езерского публика встретила оживлением и аплодисментами (не последней причиной этого были, по-видимому, его роскошные усы, которые делали его похожим на Тараса Бульбу на рисунке в школьном учебнике). Его противник Альгирдас Будвитис из Литвы внешне был его противоположностью: высокий, белокурый, атлетически сложенный, в идеально сидевшей на нем форме – он вполне мог бы украсить собой обложку самого взыскательного журнала мод. Сергеев со злорадством подумал, что после боя с Езерским его эталонная внешность окажется изрядно подпорченной.

Будвитис конечно же видел предыдущие бои Езерского и конечно же со своим тренером в деталях продумал план предстоящего поединка. Но это был тот редкий случай, когда ничего особенного придумывать было не надо, а – просто придерживаться своей манеры боя и надеяться, что для победы в данном конкретном случае она окажется предпочти тельнее таковой противника.

Громко бухнул гонг. Боксеры сошлись в центре ринга. Езерский начал бой обычно: в высоком темпе, почти все время на средней дистанции, оглашая притихший зал звучными выдохами при каждом ударе. Будвитис, не подпуская его слишком близко, после безукоризненной защиты контратаковал одиночными жесткими ударами. Езерский еще больше взвинтил темп. Будвитис принял предложенную скорость расхода мышечной энергии и, ничего не меняя в своем поведении на ринге, продолжал обстреливать Езерского с дистанции одиночными пушечными ударами – лицо невозмутимое, стойка классическая, форма "адидасовская".

Примерно в середине раунда Езерский провел двойку ударов – левой и следом правый прямой. Будвитис, приняв удары на плечо и перчатки, мягко разорвал дистанцию и ответил жестким правым прямым. Езерский сделал под удар "нырок" и ворвался на ближнюю дистанцию с серией ударов. Будвитис ушел в "глухую защиту", но под последний удар Езерского также сделал "нырок" и разорвал дистанцию с красивым сайдсте пом и правым прямым ударом. Удар дошел до цели вскользь. Но Езерский, словно зацепленный им как крючком, вновь ворвался на ближнюю дистанцию с длинной серией ударов. Будвитис снова переждал бурю в "глухой защите", а затем упруго, как поплавок, разорвал дистанцию и ответил "левым сбоку". Езерский успел только чуть-чуть убрать из-под удара голову – удар снова пришелся вскользь – и опять ворвался на ближнюю дистанцию, нанося удары со скоростью, меньшей чем серия, которая не бывает долгой, но с большей, чем одиночные удары, которые можно наносить бесконечно. Будвитис, проявляя некоторые признаки беспокойства, сделал попытку потягаться с Езерским в обмене ударами (манера манерой, но бой-то выигрывать надо), но сразу пропустил два жестких удара в голову. Эти удары напомнили ему аксиому, что на ринге надо в с е г д а придерживаться своей манеры ведения боя. Он снова сделал попытку разорвать дистанцию, но Езерский уже подобрал к нему ключик: идя на обмен ударами с "открытым забралом"– на первый взгляд, непрофессионально, грубо – он, тем не менее, успевал уходить от первого встречного удара (во всяком случае, от точного и жесткого его варианта), а затем навязывал своему сопернику обмен ударами на средней и ближней дистанции, при этом умудряясь уходить от большинства ответных ударов (стихия-то своя, родная). За этим занятием его и застал гонг.

Последующие два раунда Езерский лишь совершенствовал свою манеру боя применительно к конкретному противнику и под конец отточил ее настолько, что боксерский поединок уже больше походил на избиение. От нокаута Будвитиса спас только гонг.

Всклокоченный, исцарапанный, с распухшим носом и здоровенным "фонарем" под глазом, он уныло стоял в центре ринга вместе с рефери и своим соперником, ожидая, когда судья-информатор объявит победите ля. Сергеев с невольным сочувствием подумал, что подобные моменты в боксе самые тягостные: бой позади, ты чувствуешь, что проиграл вчистую, надежд никаких, и в ожидании справедливого приговора ты стоишь в центре ярко освещенного ринга, как лобного места, и с нарастаю щим звоном в ушах ждешь секунды, когда судья поднимет руку твоему противнику, а затем с гулкой тошнотной пустотой в голове и с осязаемой тяжестью в плечах идешь бесконечно длинный путь в раздевалку под перекрестными взглядами тысяч сочувственных, злорадных и насмешливых глаз…

Все оставшееся до выхода на ринг время Сергеев пребывал в состоянии веселой бесшабашной злости (ничто так не поднимает настроения, как сброшенный груз ответственности за исход боя, свобода от бремени "поставленных задач" и ожиданий высокого начальства). Его противник, плотный коренастый малый с сочной украинской фамилией – Титаренко, мерно трусил по отведенному участникам соревнований для переодеваний и подготовки к боям спортивному залу, старательно проделывая упражнения разминки и нарочито не глядя в сторону Сергеева. Виталий с усмешкой посмотрел ему вслед и вдруг замер от неудержимого желания расхохотаться.

Появление на ринге обоих соперников публика встретила восторженным ревом, свистом и аплодисментами. Основной причиной этого всплеска эмоций служила, безусловно, прописка Титаренко в городе Львове; но часть их также заслужил двумя предыдущими боями и Сергеев, от которого ждали если не победы (такое чувство, как землячество, не перебивается никакими другими мотивами), то, во всяком случае, красивого техничного бокса. Пожимая в центре ринга своему сопернику руки, Сергеев заметил его напряженный взгляд, чуть втянутые плечи и скованные, замедленные, как через силу, движения – сегодня он явно вышел не на состязание в скорости, смелости и мастерстве, как спортсмен-любитель, а на тяжкий и ответственный труд профессионала.

События первого раунда полностью соответствовали предсказанно му Давыдовым: Титаренко был собран, внимателен, не шел ни на малейший риск, а только обстреливал Сергеева с дальней дистанции одиночными ударами, в которых угадывалось желание не столько довести их до цели, сколько потянуть время. В течение всего раунда Сергеев атаковал, встречал, контратаковал в своей обычной манере, и при "обычном" судействе сомнений в исходе боя ни у кого бы не возникло. Но Сергеев "помнил" разговор с Давыдовым.

Начало второго раунда подтвердило слухи, что в боксе бывают случаи, когда для того, чтобы одержать победу, надо всего лишь устоять на ногах до конца поединка. Титаренко был предельно осторожен и несмотря на то, что по очкам он проигрывал уже очевидно для всех, не шел ни на какое обострение поединка. Сергеев к этому времени к нему уже ничего, кроме раздражения, не испытывал. Почти безнаказанно обстреливая своего противника со всех дистанций, он со злостью думал, что такую манеру ведения боя, как подкуп судей, на ринге превзойти труднее всего. Левый прямой. Прошел. Сразу следом – правый прямой. Титаренко ушел в "глухую защиту", словно по нему пробили серию ударов. Сергеев спокойно сблизился на среднюю дистанцию и, не найдя в его защите ни одной бреши, раздраженно пробил по перчаткам, как иногда бьют ногой пониже спины, когда хотят не столько причинить вред, сколько дать выход собственному раздражению. Титаренко с едва уловимой ухмылкой разорвал дистанцию и невозмутимо заплясал перед ним в классической стойке, словно это был не кулачный бой, окультуренный в спорт под названием бокс, а конкурс бального танца с боксерским уклоном, где победу присуждают за посадку головы, красиво отставленный локоть и плавные движения тазом. Глядя в его спокойное, не омраченное сомнениями в исходе боя лицо, Сергеев вдруг встал перед ним и… опустил руки. Титаренко ошарашенно вытаращил глаза и нерешительно оглянулся на рефери – не пропустил ли он его команды?

– Стоп! – выкрикнул рефери и… смешался: такого нарушения, как стоять на ринге в вальяжной позе, опустив руки, правила боксерских поединков не предусматривали.

Наморщив лоб в лихорадочных поисках предлога в оправдание этой остановки боя и не найдя ничего вразумительного, рефери неожиданно густо покраснел и отрывисто скомандовал:

– Бокс!

Сергеев повернулся к Титаренко, продолжая стоять, как иные стоят у стен танцплощадок в ожидании партнерши – тело расслабленно, руки опущены, голова склонена набок. Но только опытный взгляд мог разглядеть в этой позе чуть согнутые в коленях ноги и округленную в пояснице спину, которые давали возможность уйти от удара и нанести в ответ свой со скоростью ничуть не меньшей, чем из положения классической боксерской стойки.

Первое мгновение публика в зале изумленно притихла, а затем разразилась свистом, хохотом и криками:

– Титаренко, бей!

– Мабуть, крыша поихала!

– Хиба ж ён на висилле?!

Но, опасаясь подвоха, Титаренко медлил с атакой. Сцена станови лась карикатурной. И в этот момент Сергеев широко и нагло улыбнулся. Это было уже слишком. В следующее мгновение в голову ему полетел размашистый ("уличный") правый боковой удар. Сергеев моментально сделал "нырок" и еще до того, как закончил свое движение противник, ответил левым сбоку в голову. Удар завершился с каким-то нехорошим хрустом. При этом голова Титаренко мотнулась как мяч в баскетбольной корзине. Не давая ему опомниться, Сергеев провел двойной правый прямой в голову (это значит: первый удар обычный, а затем, оставив кулак у цели, движением одного плеча – второй добивающий удар). Титаренко вскинул руки, подобно тому, как это делают, когда хотят защититься от падающих сверху камней. Спокойно, с оттяжкой, Сергеев провел по его открытому животу два удара – "левый снизу" ("по печени") и "правый снизу" в солнечное сплетение. Титаренко сложился пополам, как перочинный ножик, всем своим видом выдавая горячее желание улечься на пол. На долю секунды опередив команду "стоп!", Сергеев ударом правым сбоку в голову ускорил исполнение его мечты.

Последующие десять секунд Титаренко перекатывался со спины на бок, становился на колени, затем снова валился на бок, не обнаруживая при этом никакого намерения принять вертикальное положение. Нокаут. Сергеева с ринга провожали дружные аплодисменты зрителей, хотя победу он одержал над их земляком. Волшебная сила искусства!

 

8

 

Вечером в "кают-компании" витебской команды царило приподня тое праздничное настроение. Горкин, расслабленно развалившись в кресле в центре номера, отпивал через горлышко из бутылки с лимонадом (его противник подарил ему вместе с победой еще и изрядный "запас" веса) и смотрел на друзей влюбленными глазами. Примостившийся рядом на подлокотнике Старовойтов (мест в номере на всех не хватало) заглядывал ему сверху в лицо с прищуром, с каким смотрят на очень мелкие трудно различимые предметы, и говорил громким голосом, точно не уверенный, что его с такого расстояния хорошо расслышат:

– Ну, Жека, ты сегодня красиво отработал. Как в телевизоре. Жаль только, что ты его не ляпнул. Дай глотнуть.

– Ну "ляпнуть" – это у нас Доцент специалист, – со смехом ответил Горкин, протягивая Старовойтову бутылку. – Так ляпнул сегодня этого хохла, что я думал, его унесут на носилках.

– И опять во втором раунде! – прыснул Горохов. – Виталя, это становится скучным.

– Да мне самому надоело, – сдерживая улыбку, ответил Сергеев. – Думал, хоть сегодня отведу душу, три раунда поработаю. Тем более, что время было оплачено.

– Ну, не говори! Лишил судей приработка! – возмущенно воскликнул Горкин. – А вдруг у них дома голодные дети?! Жестокий ты человек, Доцент.

– Ну ты тоже скажешь: жестокий! – энергично возразил Езерский. – Он ему так улыбался во втором раунде. Добрейшей души человек наш Доцент. По необходимости сделал больно. Через себя переступить пришлось.

– Точно, Доцент, а чего ты так улыбался во втором раунде? – спросил Савченко.

– Да так, щекотно было, – с той же, что и на ринге, улыбкой ответил Сергеев.

– Ну я же и говорю: только добрые люди боятся щекотки, – не унимался Езерский.

– Да, Сява, не тебе чета. Тебе дай еще пару раундов, и ты будешь съедать своих противников живьем, – сказал Горкин.

– А тебе дай еще пару раундов, и ты будешь припадать перед ними на колено – как в балете, – огрызнулся Езерский.

– Не, мальцы, кто мне больше всего понравился – так это Горох, – отозвался из дальнего угла Антоненко. – Надо повисеть, не пропустить ни одного удара – пожалуйста. Надо взорваться, взвинтить темп – пожалуйста. Как автомат.

– Слушай, Юра! – изумленно, словно его осенила потрясающая идея, воскликнул Горкин и, придерживая себя одной рукой за щеку, уставился на Горохова мечтательными глазами. – А давай Давыд поставит тебе задачу выучить за ночь английский язык – осилишь?

– Он тебе и китайский выучит, если Давыд скажет, что это надо для бокса, – захохотал Савченко.

В номер вошел Давыдов. Смех прекратился; Горкин неохотно выбрался из кресла, уступая его тренеру, и уселся на колено Старовойтову, которому нашлось место на самом краю кровати; парни выжидательно уставились на своего кумира и повелителя.

Давыдов некоторое время с усмешкой рассматривал кончики носков своих вытянутых ног, а затем после этой непонятной паузы поднял на Сергеева пытливые, в лучиках задумчивых морщинок глаза.

– Виталий, у меня для тебя новость: у твоего сегодняшнего противника перелом верхней челюсти, его положили в больницу.

В номере на некоторое время воцарилась тишина.

– Вот это да! – присвистнул Езерский, первым нарушив молчание.

– Ничего себе "добрый" – убивец! – запричитал Горкин.

– А пусть не лезет, – хмыкнул Антоненко.

– Это бог его наказал, – пробасил Старовойтов.

Сергеев сидел молча, снедаемый противоречивыми чувствами: с одной стороны, у его противника, безвинного парня, серьезная травма, причиной которой стал он, а с другой, ни угрызений совести, ни даже сочувствия он, хоть убей, не испытывал. Может, в самом деле, он жестокий человек?

Сергеев нерешительно посмотрел на Давыдова. Встретив его взгляд, Давыдов жестко усмехнулся:

– Во-первых, выбрось из головы всякие переживания: это бокс, и такое могло случиться и с тобой; и над тобой бы он слез не лил, это уж точно. А во-вторых – молодец. В той ситуации ты сделал даже больше возможного. Этого варианта я даже не предполагал. Ну надо же – артист! Я такого на ринге еще не видел. Молодец: нашел выход в той без выходной ситуации, подобрал ключик с самой неожиданной стороны. Но опять же – потому, что тебе позволила это сделать техника. То есть, все опять возвращается к основе…

Сергеев слушал Давыдова, как иногда дети слушают своих матерей, когда те читают им перед сном книжку – не столько улавливая смысл сказанного, сколько наслаждаясь родным ласковым голосом, ощущени ем тепла и надежности, которые дает им близкий человек.

– Горкин, – продолжал "разбор полетов" Давыдов. – Хорошо отработал, претензий к тебе по сегодняшнему бою никаких. Но, Женя, я заметил один момент, который ты в бою с левшами не используешь…

Сергеев посмотрел в противоположный угол номера, где сидел Горкин. Примостившись на колене у Старовойтова, он внимательно слушал своего тренера – голова чуть склонена, ноги едва достают пола. Старовойтов осторожно, чтобы не помешать разговору, поправил его на своем колене, глядя вместе с ним на Давыдова – точь-в-точь как это делают перед телевизором деды с любимыми внуками на руках… Непередаваемое сладкое чувство единой дружной семьи охватило Сергеева и неожиданной резью докатилось до глаз.

 

9

 

В полуфинальных боях из оставшихся четырех боксеров витебской команды неожиданно выбыл Езерский. Неожиданно – потому, что противник ему попался заметно слабее предыдущих (такой в боксе бывает воля случая), и еще потому, что бой он проиграл в конце третьего раунда, когда ни у кого, в том числе у судей, сомнений в его исходе не было– столкнувшись в ближнем бою головой с головой противника, Езерский "посек" бровь и был "снят" врачом.

Никогда раньше не предполагал Сергеев увидеть у него такое бурное, безутешное, граничащее с отчаянием огорчение. Езерский едва не рыдал на ринге, когда врач соревнований, осмотрев его рану, отрицательно покачал рефери головой – залитый кровью, с прерывающимся от волнения и недавнего боя дыханием, он что-то жарко и часто говорил пожилому грузному врачу, не отпуская его с ринга.

– Доктор! Товарищ врач!.. – долетали до Сергеева обрывки его мольб.

Но врач был непреклонен. Вторично качнув судье головой, он повернулся, чтобы сойти с ринга. И в этот момент Езерский схватил его за руку и развернул лицом к себе.

– Доктор! Ну посмотрите хорошо! Я могу работать!

Врач, безуспешно пытаясь освободиться, растерянно мигал, перебегая глазами с Езерского на рефери, на столик главного судьи, на зрительный зал. На помощь ему бросился рефери. Но Езерский его грубо оттолкнул, продолжая удерживать врача за руку. Со своего места возле ринга поднялся Давыдов.

– Слава! Езерский! Перестань! Иди ко мне!

И моментально, словно в нем лопнула какая-то пружина, Езерский сник, опустил голову и уныло поплелся в свой угол.

Весь день до вечера он ходил мрачный, злой, ни с кем не разговари вал. Трое победителей – Горкин, Горохов и Сергеев, будто они сделали что-то бестактное – при нем вслух радости по поводу своих побед не выражали. А вечером, во время очередного "разбора полетов" в "кают-компании" витебской команды зависло неловкое молчание. Давыдов в некотором замешательстве посмотрел на Езерского (такой оборот в поведении своего ученика для него тоже стал неожиданностью), затем чуть покашлял, пытаясь совладать со смущением, и начал говорить своим обычным властным, не знающим сомнений голосом:

– Слава! Ну и чего ты раскис? Ты что, олимпийскую медаль упустил? Какой-то вшивый турнир – впереди таких еще масса будет. Молодец, хорошо отработал, прибавляешь с каждым боем – это главное. Ну! Слава!

Езерский уныло кивал, со всем соглашаясь; но при каждом его согласном движении головой она клонилась все ниже и ниже, и безвольно провисали покатые плечи. И неожиданно Езерский разразился слезами. Он плакал тихо, едва слышно; сдавленные всхлипы вырывались подобно свисту пара из-под туго завинченной крышки; и только мощные бугристые плечи крупно вздрагивали, как дрожат от глубинных подземных взрывов горы…

В номере повисла гнетущая тишина. Никто, ни один человек не решался ничего сказать или изменить в своей позе в эту торжественную минуту мужских слез.

 

10

 

Финальный день соревнований. Огромный зрительный зал заполнен до отказа. Звучит музыка. Под потолком вывешены флаги всех пятнадцати союзных республик, приславших своих спортсменов на этот турнир. У флагштока с флагом СССР – почетный караул пионеров. Стайка девушек в национальных украинских костюмах возле стола главного судьи (они будут участвовать в церемонии награждения) – шепчутся, хихикают, поглядывают игриво на спортсменов. Судьи в белых рубашках с бабочками и в черных идеально выглаженных брюках заканчива ют последние приготовления к началу соревнований. Почти зримо от них исходит сияние важности и исключительности. Возле ринга трое человек устанавливают кинокамеру и регулируют освещение (репортаж о последнем дне соревнований будет транслироваться по местному телевидению). Пожилой врач соревнований (личный враг боксера Езерского), разложив на столике медикаменты, строго смотрит перед собой сквозь толстые стекла очков. Двое боксеров первой финальной пары, уже полностью готовые к бою, стоят в проходах зрительного зала на подступах к рингу.

С необычным волнением, словно ему предстоял не пятый подряд поединок на этих соревнованиях, Сергеев окинул взглядом зал и пошел переодеваться – его пара сегодня по счету была восьмая, но он хотел обязательно посмотреть бои Горкина и Горохова, и поэтому, с учетом возможности досрочного окончания каких-либо поединков, времени для подготовки к собственному бою оставалось не так уж много.

В прежнем спортивном зале-раздевалке теперь было малолюдно и даже пустынно. В разных его концах переодевались или разминались участники финальных боев. Возле них были их тренеры и по одному-два товарища по команде. Звуки команд, хлопки ударов по "лапам" гулко раздавались в пустом помещении. Горкин, уже в полной боевой форме, готовился "постучать по лапам"; Давыдов, хмурый, сосредоточенный, застегивал на себе спортивный костюм; его старые разбитые "лапы" лежали рядом на скамье. По периметру зала неторопливо трусил Горохов, проделывая на ходу упражнения разминки. Из остальных боксеров витебской команды здесь был только Езерский. Но когда через репродуктор донеслись звуки начала соревнований, он, с завистью посмотрев на Горкина, поднялся со скамьи.

– Ну давай, мальцы – удачи вам. Увидимся в зале, – сказал он и направился к выходу.

Проводив его глазами, Сергеев сел переодеваться: разминку он намеревался начать сразу после боя Горкина, чтобы до выхода на ринг Горохова ее в основном закончить, а затем, после перерыва на время поединка товарища по команде, наверстать упущенное и таким образом не упустить ни малейшей возможности, какую дает боксеру предбоевая подготовка.

 

В финал Львовского всесоюзного турнира в честь воссоединения западных земель Украины прошли посланцы большинства республик огромной страны: восемь россиян, четыре армянина, по три украинца и белоруса (Белоруссию представляла витебская команда в единственном числе) и по одному боксеру из Грузии, Молдавии, Эстонии и Литвы. Горкин встречался со спартаковцем из Новосибирска по фамилии Грибов, кандидатом в мастера спорта. Грибов здесь уже провел три боя, в одном из которых одержал победу над мастером спорта из Грузии. И то обстоятельство, что сам он пока являлся только кандидатом в число тех, кто носит это заветное звание, лишь добавляло остроты и бескомпро миссности поединку, так как этот турнир был "зачетным", что означало выполнение норматива мастера спорта в случае победы на двух таких турнирах в течение года. Победа в одном из них у Грибова, по слухам, уже была.

Гонг. Начало боя. Горкин собран, внимателен, техничен – как всегда. Только новые очень короткие и высокие нотки его выдохов при каждом ударе да бледность кожи, сменившая обычный румянец, говорили, что сегодня он вышел на ринг с намерением выложиться до последней калории мышечной энергии. Грибов был несколько ниже ростом и с более развитой мускулатурой. Но главное, он не уступал Горкину в скорости. Так что последнему для победы в этом бою предстояло действи тельно вычерпать все свои, без остатка, резервы – и не только мышечные, но и гораздо более глубинные и фундаментальные – предприимчи вость, волю, мужество, – что, впрочем, в первую очередь тренирует такой вид спорта, как бокс. Одно, правда, преимущество: Горкин – левша, а Грибов "работал" в обычной левосторонней стойке, что в таких случаях, как правило, дает некоторые преимущества левше. Этим преимуще ством Горкин воспользовался в середине второго раунда, когда после четырех с половиной минут исключительно упорного, обоюдоострого и  р а в н о г о  боя он с дальней дистанции провел под левую руку Грибова точный "левый прямой" (удар "в разрез"). Грибов качнулся. Зрительный зал взорвался восторженным ревом, свистом и аплодисмен тами (зрительские эмоции к этому времени разделились примерно 50 на 50). Но нокдаун Грибову не защитали (опытный боец, он сумел сразу же войти в клинч и навязать Горкину тягучий малоэффективный ближний бой, во время которого он восстановил свои потрясенный мозжечок и поколебленную волю к победе). Горкин злой оттого, что не сумел добить (подобные моменты ученики Давыдова обычно не упускали), разорвал дистанцию только ценой замечания (прижал к себе руку противника). Но после команды "бокс!" от соблазна тут же броситься добивать удержался ("что с воза упало…"), а вместо этого продолжил бой в прежней, что и предыдущие полтора раунда, манере – на средней и дальней дистанции, атакуя одиночными жесткими ударами и встречая с идеальными сайдстепами при малейшей попытке противника сблизиться. Грибов, похоже, ожидал иного. И не уяснив, плохо это или хорошо, он тем не менее решил воспользоваться некоторым ослаблением остроты поединка, чтобы окончательно восстановиться после пропущенного удара. И допустил фатальный просчет: с дальней дистанции, один к одному такой же, как в предыдущем случае, Горкин провел жесткий и точный "левый прямой".

– Стоп! – выкрикивает рефери. – В угол! – показывает он Горкину на нейтральный угол и начинает счет.

Нокдаун. Зрительный зал взрывается ревом, свистом и топотом, в сравнении с которыми предыдущий всплеск эмоций был лишь тихой беседой старушек на завалинке. Болельщики с обеих сторон орут свои, слышимые только самим орущим советы; в задних рядах прогудел горн, кто-то пронзительно свистнул в милицейский свисток; возле ринга парни российской команды в спортивных костюмах, некоторые в боксерских трусах и майках, беззвучно машут Грибову руками, немо открывают и закрывают рты – шум, гам, рев, свист, стон…

– Жека, молоток! Давай накручивай! – точно слабый радиосигнал сквозь грозовые помехи долетел голос Езерского.

Горкин стоит в нейтральном углу спокойный, невозмутимый, словно он не вызвал это буйное помешательство зрительного зала, а сделал самое обыкновенное движение на ринге и теперь с досадой на судью ждет, когда ему позволят продолжить эту изящную вязь финтов, уклонов, "нырков" и ювелирных ударов, которую кто-то по недоразумению назвал кулачным боем. Давыдов из своего угла делает ему одобрительный знак рукой.

– Бокс! – командует рефери.

Горкин плавно сближается со своим противником (ну точно – балет!) и вдруг… взрывается серией ударов. Да не серией, а серией серий, суперсерией, серией в квадрате, если перевести на язык математики: тройка ударов, "нырок" под ответный удар Грибова и сразу же четверка ударов – левый прямой, правый снизу и два боковых, – а после этого – плавный и быстрый шаг назад от ответного удара (удар не долетает до цели буквально сантиметр) и снова серия ударов – прямых, боковых, ударов снизу. Грибов потрясен, но делает отчаянную попытку перехватить инициативу: поверх ударов Горкина (пропуская в открытую сам) он наносит три удара. Горкин уклоняется, подседает и "ныряет", как поплавок, под все три удара и в то же время, словно руки у него функционировали отдельно от остального тела, наносит по открытой голове Грибова свои три удара. На этот раз Грибов уходит в "глухую защиту". Но Горкин без секундной передышки бьет по его перчаткам, локтям и плечам пять или шесть ударов (не сильных, рассчитанных только на судей, и экономных для собственных сил), и, когда Грибов невольно чуть приподнимает руки, проводит в щель между его локтем и гребнем подвздошной кости хлесткий, похожий на удар бича "левый снизу". Грибов охнул и согнулся пополам (этот удар приходится на область печени).

– Стоп! – выкрикивает рефери.

Второй нокдаун. По правилам бой на этом можно остановить. Но Грибов внешне оправился, твердо стоит на ногах, соревнования серьезные (минипервенство СССР), и рефери командует:

– Бокс!

Но "твердо стоять на ногах" после пропущенного удара "по печени", это совсем не то, что продолжать бой. Об этом знают все, кто хоть немного знаком с боксом. Об этом, естественно, был хорошо осведомлен и Горкин. Последующие полминуты бой уже походил на избиение, которое остановил секундант Грибова, выбросив полотенце. Победа "ввиду отказа секунданта".

Счастливого, задыхающегося от радости и усталости Горкина прямо с помоста уносит на руках Старовойтов. Оглушенный приступом ревности, Езерский бросается на них обоих и страстно хватает Горкина за ногу, и только подоспевшая и навалившаяся со всех сторон остальная часть витебской команды не позволила ему разорвать Горкина пополам. Хлопнув Горкина по горячему потному плечу, Сергеев пошел готовиться к собственному бою, снедаемый радостью за друга и завистью – эти минуты, которые переживал сейчас Горкин, в спорте (да и, по большому счету, в жизни. – Авт.) самые счастливые, а ему, Сергееву, за них еще надо драться – драться с противником серьезным, по иным меркам грозным, которому эти минуты нужны не меньше.

В спортивном зале-раздевалке уже были Горохов и Давыдов. Давыдов завязывал перчатки на запястьях Горохова и что-то требовательно и властно ему говорил. Заметив Сергеева, он показал ему головой в сторону зала:

– Давай, Виталя, поторопись, чтобы к выходу Юры ты уже размялся. А то еще пару таких орлов, как Горкин, – Давыдов усмехнулся, – и времени совсем не останется.

Сергеев послушно повернулся к зеркалу, сделал несколько упругих приседаний, а затем неторопливо побежал по окружности зала, проделывая на ходу упражнения разминки. В этот момент в двери ввалилась остальная часть витебской команды во главе с истерзанным Горкиным. Чуть живой от усталости и изъявлений восторгов друзей, он расслаб ленно плюхнулся на скамейку. По обе стороны от него, предупредительно или даже чуть заискивающе заглядывая ему в глаза, сели Старовойтов и Езерский, а остальные толпились рядом и с благоговением смотрели, как Горкин стягивает с себя мокрую от пота майку, расшнуровывает боксерки. Казалось, пожелай он, чтобы ему почесали спину или вымыли ноги, и все это сейчас же с восторгом было бы исполнено.

– Мальцы, – оглядев снизу вверх толпившихся вокруг него друзей, жалобно сказал Горкин, – мальцы… а здорово, да?.. Что мы вместе сюда приехали…

 

Выход на ринг Горохова публика встретила гулом одобрения, приветственными выкриками и аплодисментами. Впрочем, немалую часть этих изъявлений зрительских симпатий заслужил предыдущими боями его противник, мастер спорта из Ростова-на Дону по фамилии Зайцев. В явном контрасте со своей фамилией он был широк в плечах, нарочито медлителен в движениях (за которыми, однако, скрывалась взрывная сила и скорость на ринге) и обладал мрачным решительным лицом человека, привыкшего в достижении своих целей идти до конца.

Горохов уже встречался с ним (тогда еще "кандидатом в мастера спорта") год назад в финале молодежного первенства Центрального Совета ДСО "Буревестник" и проиграл в исключительно упорном и, в общем, равном бою. И вот теперь – матч-реванш, поединок двух характеров, двух школ, мастерства спортсменов и их тренеров, которым был отпущен год, чтобы одним подтвердить свое преимущество, а другим доказать обратное.

Горохов спокойно пролезает между канатами на ринг, привычно два раза приседает и подходит к рефери, показывая свои перчатки. Внешне он спокоен, собран, точен – как всегда. Но Сергеев знал, как трудно настроиться на бой с противником, от которого ты уже терпел поражение, и какое только одно это дает ему преимущество. Зайцев стоит в своем углу неподвижно (его форму рефери проверил раньше) и хмуро смотрит на Горохова, пока его тренер, и в одном лице секундант, дает ему последние наставления. Рядом второй секундант, похоже, товарищ Зайцева по команде, ополаскивает его капу, вытирает ему влажным полотенцем шею и плечи. Затем рефери сводит боксеров в центре ринга. Пожимая друг другу руки, Зайцев и Горохов при этом обменялись приветственными кивками, как это делают при встречах хорошо знакомые люди, и Сергеев неожиданным зигзагом мыслей вдруг вспомнил своего лучшего друга в Барановичах, тоже боксера, с которым он за все время встречался на ринге пять раз, в трех из которых одержал победу; и не было в то время среди его противников более серьезного, жесткого и бескомпромиссного (во время их поединков в зрительном зале собирались все, кто в городе имел к боксу какое-либо отношение), как и среди друзей – более верного и надежного.

Гонг. Горохов и Зайцев двинулись навстречу друг другу.

Если спорт – искусство, то это было исполнение высшего класса, исполнение двух мастеров своего дела, точные и рассчитанные движения которых доставляли истинное наслаждение всем, кто понимал в этом толк. Если бокс – это бой, то поединок Зайцева и Горохова был образцом жесткости (не путать с жестокостью!), самоотдачи и решимости вырвать победу любой ценой.

К концу первого раунда преимущество ни одного из боксеров не выявилось ни для зрителей, ни, похоже, для судей. Удары мощные, быстрые как вспышки света, каждый из которых, дойди он до цели, мог стать в этом бою последним, летели с обеих сторон, натыкаясь на безукоризненную защиту, или со свистом рассекали воздух, когда другая сторона защищалась от них уклоном или "нырком". Темп с первых секунд был очень высоким, и к концу раунда оба противника дышали, как после многокилометрового кросса; а усталость делает боксерские поединки, в которых доля случайности в победе и так выше чем в других видах спорта, еще больше похожими на лотерею.

Гонг застал Горохова в своем углу, куда его оттеснил Зайцев (впрочем, Горохов не особенно и упирался, так как чувствовал себя одинако во уверенно в любом положении на ринге). Он сел на моментально поставленный Давыдовым стул, выгадав, таким образом, несколько секунд отдыха у своего противника, которому до его угла нужно было пройти более пяти метров. Давыдов хищно склонился над своим учеником и, часто взмахивая полотенцем, начал что-то требовательно и энергично ему говорить. Исчезли его обычная размеренность и невозмутимость, нервно вздувались на шее вены и пристально сощурились глаза. В противоположном углу двое секундантов таким же образом обхаживали Зайцева.

Сергеев зябко поежился: редко когда он был неуверен в Горохове, еще реже не представлял, что в каждом конкретном случае нужно сделать для победы. Но сейчас присутствовало и то, и другое. И представив себя на месте Горохова, Виталий ощутил, как липкая, парализую щая волю неуверенность стала растекаться по телу. Он тряхнул головой и огляделся по сторонам, стараясь отогнать это чувство (впереди собственный бой). Неподалеку среди зрителей сидели Савченко, Волоков и Антоненко. Судя по их лицам, ими владели схожие переживания. Рядом на ступеньках прохода между рядами кресел сидел и кусал ногти Езерский (свободные места в зрительном зале в тот день были крутым дефицитом). Позади него, нервно сжимая в руках медаль и хрустальную вазу, которыми Львовский спорткомитет соблазнял победителей этого турнира приехать сюда следующий раз, стоял и вздыхал Горкин. (Награждение победителей и призеров на боксерских соревнованиях обычно происходит отдельно для каждой весовой категории по окончании боя следующей финальной пары.) На его лице, не остывшем от собственно го поединка, плясала средняя между восторженной и плаксивой гримаса. Рядом с ним в крайнем к проходу кресле сидел Старовойтов. Покосившись на Горкина (в положении сидя он был с ним одного роста), он положил ему на плечо руку – как это делают взрослые, когда хотят удержать детей от ненужных слез.

С обострившейся до холода между лопаток и дрожи в пальцах тревогой Сергеев услышал, как легонько затренькал гонг, предупреждая о скором окончании минутного отдыха. Горохов неторопливо поднялся, повернувшись лицом к Давыдову, согласно кивнул в ответ на какие-то его слова и… чуть заметно улыбнулся. И моментально, точно от щелчка особого переключателя в его душе, на который нажал своей улыбкой Горохов, Сергеев вновь ощутил спокойствие и уверенность: есть человек, который знает, ч т о  надо делать и  к а к. Это Давыдов. Так какие могут быть неуверенности и страхи рядом с ним!

Гулко бухнул гонг. Боксеры плавно сошлись в центре ринга. И снова вязь финтов, ювелирно точных ударов и безукоризненных защит, за которыми стоят годы упорных тренировок и страстного желания достичь совершенства; и снова – жгучая спортивная злость, ломка себя, своей слабости, воли противника; и снова – бой, в который тысячелетиями люди вступают с себе подобными за приз, за женщину, за место под солнцем, за право жить, за утверждение себя…

Примерно в середине раунда Горохов сделал под удар Зайцева едва заметное движение корпусом и правым плечом, пропустив, таким образом, удар мимо цели (буквально в сантиметре от головы), и пробил хлестко, с некоторым замахом, "левый снизу" по корпусу. Зайцев спокойно защитился подставкой локтя и продолжил поединок, ничего не меняя в своем поведении на ринге. Однако через некоторое время Горохов по вторил свой прием – на этот раз более явно и более размашисто и хлестко, в очевидном намерении пробить брешь в защите Зайцева. Зайцев снова подставил под удар локоть и, когда Горохов возвращался в исходное положение, сумел достать его точным "левым прямым", заработав таким образом очко. В ответ Горохов, ювелирно уйдя от следующего удара, с непонятным упрямством снова пробил размашистый, хлесткий (и красивый!) "левый снизу" по корпусу. Зайцев после безукоризненной защиты взорвался серией, наказав Горохова одним или двумя дошедшими до цели ударами, соответственно на столько же увеличив счет своих очков. Но и после этого Горохов сделал уклон влево в явном намерении повторить свой красивый и бесполезный "левый снизу" по корпусу. Зайцев машинально чуть опустил руки, прикрывая корпус, и сделал движение вперед, похоже, намереваясь на этот раз серьезно проучить Горохова за его упрямство. Голова его при этом чуть приоткры лась. И в этот момент, из самого неудобного для такого удара положения, Горохов пробил "правый прямой". Удар пришелся точно в подбородок. Зайцев поспешно закрылся и разорвал дистанцию, торопясь выскочить из ловушки, в которую он так негаданно попал (для нокдауна, тем более нокаута, удар был слишком слаб – уж очень неудобное для него было исходное положение). Но еще раньше Горохов достал его вторым "правым прямым" и вдогонку, уже по перчаткам – длинным размашистым "левым сбоку". Зайцев, ошеломленный, – не столько пропущенными ударами, сколько ловкостью трюка, на который он купился, – инстинктивно поднял руки, защищая голову. И в этот момент со средней дистанции из положения классической боксерской стойки Горохов провел точно в солнечное сплетение правый прямой удар.

Нокдаун.

Проведенный точно в солнечное сплетение или "по печени" удар означает выигрыш если не всего боя, то, без исключения, всего оставшегося до перерыва времени. Что и подтвердил лишний раз Горохов. Последняя минута второго раунда проходила под знаком его очевидно го и бесспорного преимущества. Зайцев был, конечно, мужественным парнем и сделал все возможное, чтобы выстоять до спасительного перерыва, не дать своему сопернику возможности набрать за это время слишком явное преимущество. Но… какое мужество поможет, когда нечем дышать, в глазах темнеет с каждой секундой, и все физические и душевные силы уходят лишь на то, чтобы устоять на ногах.

Однако к началу третьего раунда (после минутного перерыва) он внешне полностью восстановился. Но второй раунд им проигран вчистую. Теперь, чтобы вырвать победу, ему надо навязать свою манеру боя, работать первым номером и обязательно провести три-четыре точных удара. Но в поединке с Гороховым подобное – из области фантастики. К тому же, в боксе бывает как на фронте, когда наибольшие потери несет атакующая сторона. И Горохов это блестяще доказал. Победу по очкам единогласно присудили витебскому боксеру.

Задыхающийся от радостного возбуждения и усталости Горохов сошел с помоста в объятия своей команды. Отдав ему свою долю восторгов и поздравлений и… чуть погрустневший (после триумфа Горкина и Горохова проигрыш собственного боя теперь казался еще более невозможным), Сергеев вернулся в спортивный зал.

В спортивном зале-раздевалке не было ни души (поединок Зайцева и Горохова выдул всех как пылесос). Затем, пока Сергеев снимал с себя спортивный костюм и надевал боевую форму, по одному, по два начали появляться люди – боксеры следующих пар, их тренеры, товарищи по команде. Соперник Сергеева, мастер спорта из Томска по фамилии Черкашин, нарочито не глядя в его сторону, продолжил разминку в противоположном конце зала. Наконец вошли Горохов в обнимку… с Зайцевым, а следом их многочисленная свита из числа витебской и ростовской команд. Замыкали шествие Давыдов и тренер Зайцева, который что-то увлеченно, как старому знакомому, рассказывал Давыдову; Давыдов при этом согласно кивал и невпопад улыбался, словно кроме тренера Зайцева рядом был еще один рассказчик с не менее увлекательной историей. Затем, сердечно попрощавшись со своим спутником – крепко пожав руку, широко улыбнувшись и в самом конце еще подняв в дружеском прощальном жесте сжатый кулак, – Давыдов подошел к Сергееву.

– Ну что, Виталя, размялся? – спросил он, продолжая улыбаться каким-то своим мыслям. – Видел, как Юра отработал? Давай, чтобы ты был не хуже. Парень у тебя тоже хороший. Ну ничего, подберем и к нему ключик. Иди минуты три поработай "бой с тенью" а потом ко мне на лапы.

Сергеев встал, посмотрел в противоположный угол зала, где разминался его противник, подавил в себе невольный всплеск волнения и, повернувшись к зеркалу, начал назначенный Давыдовым поединок со своим отражением.

Ко времени выхода на ринг он не упустил ни малейшей возможнос ти увеличить свои шансы на победу, которые дает боксеру предбоевая подготовка. Он стоял в проходе между рядами кресел зрительного зала в ожидании окончания церемонии награждения победителей и призеров предыдущей весовой категории, ощущая тяжесть в мышцах, казалось, раздувшихся от скопившейся в них энергии, с обостренным зрением, вниманием и с твердым решительным настроением – особым, ни при каких других обстоятельствах не испытываемым им состоянием, которое доставляло ему необъяснимое (впереди бой, который может принести как радость победы, так и горечь поражения) наслаждение. Рядом, обступив его со всех сторон, стояли Давыдов и вся команда витебских боксеров, для которых усидеть в креслах зрительного зала в преддверии поединка последнего из своих товарищей было пыткой, равносильной сидению на горячей сковородке.

– Виталя! Правый без подготовки, твой коронный, в самом начале – пройдет, вот увидишь! – горячо шептал в самое ухо Горкин.

– Виталя, только не рвись с первых секунд, вначале осмотрись. Парень он жесткий, – убеждал в другое Антоненко.

– Его надо ляпнуть, Виталя, во втором раунде, как всегда, – чтобы было красиво, – гудел высоко над головой Старовойтов (к его росту прибавлялась ступенька лестницы).

А сбоку, со стороны кресел зрительного зала долетал взволнован ный мальчишеский шепот:

– Саня! Это тот самый, витебский! Помнишь, какой позавчера нокаут сделал?

– Где?! Покажи!

Метрах в пяти впереди и внизу, тоже в откружении своей команды, стоял Черкашин. Его плечи и шея были покрыты глянцем пота ("хорошо размялся", – отметил про себя Сергеев); чуть склонив голову, он спокойно, не делая лишних движений, слушал своего тренера. Чувствова лось, что это противник серьезный. "Ладно, посмотрим в деле", – с неожиданной злостью подумал Сергеев, добавив последний штрих ко всей своей предбоевой подготовке.

Между тем церемония награждения впереди закончилась, и Серге-ева с его соперником пригласили на ринг.

– На ринге финальная пара боксеров первого среднего веса, – загремел вверху репродуктор, когда Сергеев мягко, как кошка, нырнул под канат и оказался лицом к лицу со своим противником на ярко освещен ном ринге. – Красный угол – Алексей Черкашин, мастер спорта, город Томск, Российская Федерация. Синий угол – Виталий Сергеев, кандидат в мастера спорта, город Витебск, Белорусская ССР.

Сергеев посмотрел в противоположный угол. Черкашин стоял спокойно, чуть расслабленно, согласно кивая на какие-то слова своего тренера. Позади него и по сторонам, отделенный канатами ринга и еще прозрачной, но абсолютно непроходимой в течение ближайших минут стеной, огромным темным провалом уходил зрительный зал, откуда, словно волны прибоя, неровно, нечленораздельно доносились гул, свист, отдельные выкрики, которые на ярко освещенном ринге странным образом глохли, не доходя до слуха Сергеева, рельефно подчеркивая и оттеняя ту непроходимую стену, которая отделила его сейчас от всего остального мира. И единственная с ним связь, единственный мостик туда– это Давыдов.

– С первых секунд не рвись, осмотрись, дай ему намахаться, – строго наставлял он. – Первый раунд работаешь в своей обычной манере – опережаешь и встречаешь, а там посмотрим.

В сказанном, в общем-то, не было необходимости: все это уже не раз говорилось раньше; да и сам Сергеев прекрасно знал, как вести себя в первые минуты боя; но звуки голоса Давыдова, тепло его дыхания, когда он говорил это с близкого расстояния, наполняли мышцы и мозг спокойной уверенностью и точным расчетом.

– Боксеры на середину! – скомандовал рефери.

Последние секунды перед боем… Сергеев двинулся к центру ярко освещенного квадрата ринга. Навстречу из противоположного угла неторопливо и уверенно пошел Черкашин. Мягкий зеленый настил упруго, с мелкой сеткой морщин продавливался под его боксерками и тут же разглаживался без следа, когда нога делала следующий шаг.

Стремительно сокращается время, остающееся до начала поединка. Ярко светят лампы над рингом – тепло от них ощутимо падает на плечи и шею; где-то далеко в темноте неразличимо гудит зал, Черкашин смотрит с мрачной решимостью, протягивает для пожатия руки: кожаные боксерские перчатки, пока сухие, без полос пота и крови, скользят по перчаткам Сергеева, матово поблескивая на свету – плотные, упругие, неудобные для рукопожатия. Рефери говорит свои обычные слова, желает удачи… обоим. Но удача может достаться только одному.

Последние секунды. Рефери делает знак разойтись. Пять шагов до своего угла. Еще не бой. Влажное полотенце Давыдова прохладно скользит по разгоряченной коже шеи и лица.

– Ваш боксер готов? – спрашивает рефери секунданта Черкашина.

Тот согласно кивает. Следующий такой вопрос будет Давыдову. Значит, еще несколько мгновений.

– Ваш боксер готов?

Давыдов слегка качнул головой. Рефери поворачивается к столику главного судьи и поднимает руку. Последняя секунда…

Гонг бухнул как колокол. Сергеев двинулся навстречу своему противнику, и вот уже перчатка, которую он только что пожимал, обжатая по форме кулака, полетела ему в голову. Точное рассчитанное движение корпусом, и она пролетает мимо цели в долях миллиметра – Сергеев кожей виска почувствовал ее плотную гладкую поверхность. Короткий и хлесткий "левый сбоку" в ответ. Черкашин спокойно защищается и снова выстреливает "правый прямой". Сергеев подставил под удар плечо – ощущение такое, словно он с разбегу налетел на столб: сотрясение от удара волной докатилось до кончиков ног. "Ого, – присвистнул про себя Сергеев. – Круто. Надо быть внимательней". Следующий удар он пропустил мимо цели, сделав от него шаг назад и отойдя затем к центру ринга. Черкашин невозмутимо двинулся следом: стойка собранная, движения неторопливые, уверенные, защита безукоризнен ная – и два кулака-снаряда, готовые выстрелить нокаутирующим ударом в любую секунду. Под следующий удар Сергеев провел свой излюбленный "правый прямой через руку". И снова ощущение, что налетел на столб, на этот раз в попытке свалить его одной рукой – твердая выброшенная в ударе рука Черкашина походила на бугристую сучковатую дубину, которую не прогнуть, не обогнуть, разве что переломить… Липкое чувство неуверенности стало расползаться по телу Сергеева. Гоня его от себя, он после следующего удара противника взорвался серией ударов. Но Черкашин переждал эту вспышку в "глухой защите" и ответил своим неизменным тяжелым, как удар дубины, "правым прямым". Сергеев принял удар на плечо и перчатку, ясно почувствовав, что, дойди он до цели, то стал бы в этом бою последним. Неуверенность, чувство собственного бессилия поднялись выше, как вода в трюме тонущего корабля, и теперь звенели в ушах различимой заунывной мелодией. Виталий в отчаянии снова пробил свой излюбленный "правый прямой через руку", а затем вдогонку – длинный и хлесткий "левый сбоку". Черкашин защитился подставкой плеча и предплечья и ответил двойкой ударов.

Сергеев лишь в последний момент успел сделать под удары "уклон-ны рок" – с ощущением, что возле головы пролетели две чугунные гири. И еще у него родилось ощущение-предчувствие, что в следующий раз уйти от этих метательных снарядов он может не успеть… И Сергеев сделал то, чего никогда раньше не делал на ринге во время боя – беспомощно посмотрел в свой угол. Давыдов сидел, скрестив на груди руки; хмурая складка легла между его бровей. Встретившись взглядом с Сергеевым, он ничего, ни на миллиметр не изменил в своей позе; только сердитая складка глубже прорезала переносье, да два уголька-глаза, казалось, вспыхнули черным огнем.

Сергеев порывисто обернулся к своему противнику. Невозмутимый, хладнокровный, он готовился снова выстрелить своими кулаками-сна рядами. А сзади жгли спину глаза Давыдова. Сергеев отчаянно, чтобы только потом не было стыдно смотреть в эти жгучие глаза, бросился в опережение с длинной серией ударов. Все удары пришлись по рукам и плечам и отскочили, как камни от брони танка. И в ответ – два удара железными рычагами вместо рук с гирями-перчатками на конце… Неуверенность стала сменяться чувством собственного бессилия.

Удар гонга застал Сергеева в центре ринга и как тревожная сирена напомнил, что до конца боя, до конца последнего из пяти боев на этих соревнованиях осталось шесть минут – всего шесть минут, за которые надо успеть что-то придумать, что-то решительное предпринять, чтобы вырвать победу – пятый бой… Но что?!

Давыдов быстро перебросил через канаты стул и, когда Сергеев сел, заговорил сердитым властным голосом:

– Виталий, такое впечатление, что ты уже сложил крылышки. Перед кем?! Он же обыкновенный живой человек. И падает ничуть не хуже тех, которых ты валял десятками. Ведь ты за весь раунд не пропустил ни одного удара. Ни одного! Ты же намного быстрее его. Так какого хрена ты перед ним "лебединое озеро" танцуешь?! Развяжись! Расслабься! Делай из него дурака, получай удовольствие и ни о чем другом не думай, ясно?!

Сергеев молча кивнул, жадно хватая открытым ртом воздух.

– На этом все. А теперь – конкретно. С ним должен пройти обман справа – как ты умеешь, как сегодня Юра сделал. Смотри, какой он правильный. Слишком правильный! На этом мы его и купим. Начинаешь раунд как первый – на дистанции, одиночными, на контратаках – как ему нравится. И приучи его к левому снизу. А потом – обман. А когда зацепишь – а ты его зацепишь, вот увидишь, – навяжи ему самую банальную драку. Но внимательно с защитой: руки летят сами по себе, а глаза смотрят за его руками. Понял меня?

Предупредительно затренькал гонг. Сергеев согласно кивнул и, не выгадывая последних секунд отдыха, рывком встал на ноги. Поднялся в своем углу и Черкашин. Сергеев посмотрел на него и вдруг… ощутил уверенность в своей победе. Вернее, вначале злость – на себя, на свою недавнюю слабость – хорошую спортивную злость, затем азарт, какую-то бесшабашную удаль и нетерпение – когда же гонг позволит сблизиться ему с его противником, – которые сложились в суммирующий вектор уверенности в победе.

Гонг!

Черкашин невозмутимо двинулся к центру ринга, как и в начале поединка излучая уверенность в себе, в своей манере ведения боя и, похоже, в его исходе. Глядя в его спокойное лицо, Сергеев вдруг ощутил желание… расхохотаться – как ученик, идущий к доске с начертанной там грозной задачей, которому сунули в карман шпаргалку с ее решением.

Удар Черкашина – уклон – удар пролетает мимо цели. Но Сергеев не отвечает, а просто, чуть опустив руки, ждет следующего. Следующий удар не заставил себя долго ждать – "нырок", перчатка Черкашина лишь чиркнула по волосам. И снова пляска на средней дистанции, без ударов, с открытой головой – непривычно, непонятно… Оттеснив Сергеева в угол, Черкашин, придержав его левой рукой, наносит короткий жесткий "правый прямой". Сергеев делает отклон – буквально прогнувшись через канаты – и снова не отвечает, оставаясь в самой неудобной, открытой для ударов позиции, в самом углу ринга, из которого выхода нет… Следующие два удара Черкашин наносит как дровосек – мощно, с хриплыми выдохами, наверняка. Но… удары просвистели в воздухе, один к тому же зацепил канат и спружинил вверх, а Сергеев почти неуловимым для глаза движением "вынырнул" из-под локтя Черкашина и, мгновен но зайдя ему за спину (но не настолько, чтобы остановил судья), взорвался серией ударов. Черкашин попался в ловушку в самом неудобном положении – правым боком к противнику, под градом ударов, в углу ринга, – из которого ни ответить, ни уйти. Поэтому он – опытный боксер – пошел на откровенное нарушение правил, повернувшись к своему противнику спиной (под свист и улюлюканье публики).

– Стоп! – скомандовал рефери. – Поворачиваетесь! – сделал он замечание Черкашину. – Бокс!

Черкашин восстановил свою прежнюю стойку, позицию, но что-то не восстановилось в голове: Сергеев бросился на него с "открытым забралом" – широким шагом, по-уличному опустив руки; в ответ – четкий, мощный (правильный!) "правый прямой", который приносил успех все, кроме этих последних секунд, время боя. Но опять удар попал в пустоту, а Сергеев, еще не распрямившись после сделанного уклона, нанес в ответ свой – из самого неудобного для него положения, – затем еще, из еще более неудобного, затем еще и еще, как бьют на улице осатаневшие драчуны. Черкашин снова отвечает – по всем правилам боксерского искусства. И снова удары попадают в воздух, а в ответ сыплются беспрерывные, хлесткие, со всех сторон. Какой-то удар доходит до цели.

– Стоп! – командует рефери и показывает Сергееву на нейтральный угол.

Нокдаун. Слух начинает воспринимать рев, свист беснующейся публики, отдельные выкрики ближних к рингу зрителей.

– Хлопец, давай!

– Дави москаля!

– Виталя, накручивай! Правый без подготовки! – на самых высоких нотах сиреной донесся голос Горкина.

Давыдов невозмутимо сидит в своем углу. Встретившись глазами с Сергеевым, он делает ему одобрительный знак рукой.

– …семь, восемь… – отсчитывает рефери Черкашину и, задержав на нем испытующий взгляд, командует: – Бокс!

Черкашин потрясен – даже не пропущенным ударом, а непонятной, точно по колдовскому наговору, переменой на ринге: те же навыки и приемы, тот же противник, тот же бой… Почему?!

А Сергеев снова бросается вперед – откровенно, нагло, в открытую– вопреки всем канонам и постулатам боксерского искусства, в последний момент каким-то чудом успевая уходить от встречных ударов и в то же время почти беспрерывно нанося свои – прямые, боковые, снизу, сверху… Черкашин в "глухой защите". Сергеев бьет размашисто, как по мешку. Один из ударов проходит сквозь составленные локти. Черкашин складывается пополам.

Второй нокдаун. По правилам можно останавливать бой. Но рефери, похоже, тоже непонятна эта неожиданная перемена на ринге. И, отсчитав положенное, он, неуверенно оглядев Черкашина, дает команду продолжать бой:

– Бокс!

И в то же мгновение, еще не стихли последние звуки прокуренного судейского голоса, еще не принял боевую боксерскую стойку противник, Сергеев уже нанес свой следующий удар. Кое-как Черкашин успевает закрыть голову плечом и перчаткой. Но следующий удар по корпусу. Проходит. Снова в голову. Проходит. Черкашин в отчаянии пытается войти в клинч – вырвать хоть несколько секунд передышки. Но Сергеев четко разрывает дистанцию и наносит "правый прямой" и "левый снизу". Голова Черкашина взлетает, как волейбольный мяч над сеткой. И на лету Сергеев сбивает ее правым боковым ударом.

Нокдаун. Не отсчитывая положенных девяти секунд, судья останав ливает бой "ввиду явного преимущества". Включившийся слух доносит до Сергеева рев, вой, стон, свист и скрежет зрительного зала – как при землетрясении. Задыхающийся и качающийся от изнеможения (только сейчас он ощутил всю меру усталости), он стоит в центре ринга, щурится на яркий свет и… продолжает стоять.

– Виталя, в угол! Все, конец! – смеясь, кричит ему Горохов.

Встрепенувшись как ото сна, Сергеев повернулся и побрел в свой угол к широко улыбающемуся Давыдову.

 

Четверть часа спустя, стоя на верхней ступеньке пьедестала почета, ощущая на груди тяжесть золотой медали, глядя на повернутые в его сторону приветливые и дружелюбные лица, замечая кокетливые взгляды девушек, принимавших участие в награждении, восхищенные – вездесущих мальчишек, слушая гимн Белорусской ССР, которым витебская команда третий раз за сегодняшний день ублажала уши тысяч собравшихся во Дворце спорта людей, Сергеев вдруг ощутил… не радость победы, не гордость за свой город, за свою команду, а – обыкновенное мужское счастье.

 

Рассказ третий

 

1

 

В тренерской специализированного зала бокса ДСО "Красное знамя" шел военный совет. "Военный" – потому, что обсуждался вопрос призыва в армию одного из самых перспективных боксеров тренера Давыдова – Езерского. "Совет" – потому, что вопрос был непростой, для одной головы непосильный, даже если эта голова принадлежала такому человеку, как Давыдов.

– Валер Егорыч, не хочу я к Рабкину, не хочу! – с близкими слезами в голосе говорил Езерский. – Я здесь хоть в стройбат, хоть в похоронную команду пойду, но только чтобы у вас тренироваться.

– Слава, – со вздохом отвечал Давыдов, – здесь в спортроте дивизии для тебя уже место приготовлено. Возле батареи, у окна с южной стороны и с видом на озеро, как сказал мне командир дивизии. Но что они могут сделать, если на тебя из окружного военкомата персональная разнарядка пришла – в спортбат округа. Уж очень ты Рабкину на последней республике понравился.

– Ну давайте сделаем отсрочку! Пусть мне аппендицит вырежут, почку, печень; хоть сердце пересадят!

– Да отсрочка – это не проблема. Ну а дальше что? Ведь все равно идти придется. Рабкин от тебя так просто не отступится. А ведь для тебя же – чем позже, тем хуже.

– Не пойду я к Рабкину! Вообще тогда сбегу!

– Ты что, дурак?! – повысил голос Давыдов. – Привлекут за дезертирство, всю жизнь себе тогда исковеркаешь.

В тренерской повисла тяжелая тишина.

– Валерий Егорыч, а если попробовать его к нам в институт? Четыре года все-таки, за это время много воды утечет, – осторожно предложил Горохов.

– Сяву в институт?! – искренне расхохотался Давыдов. – Да он тебе на одной странице ошибок сделает больше, чем слов туда влезет.

– Ну и что? – возразил Горохов. – У нас есть отделение физвоспита ния. Готовят физруков школы. Там с преподавателями всегда можно договориться.

– Да знаю я все! Но поступить туда как? С приемной комиссией ты тоже договоришься? Ты же знаешь, приемную комиссию формируют не в Витебске.

На этот вопрос ответа у Горохова не было.

– А какие туда предметы сдавать? – спросил из угла Савченко.

– Физику, химию, биологию и сочинение.

Уже одно перечисление этих предметов повергло боксеров команды Давыдова в ступор, подобный тому, какой бывает перед внезапно разверзшейся под ногами бездной.

"Как в мединститут, – уныло подумал Сергеев. – Где уж Сяве их осилить…" – И вдруг ослепительная идея сверкнула в его мозгу: "А если…" – Он напряженно распрямился и на несколько мгновений задержал дыхание, стремясь унять отчаянно колотившееся в груди сердце и оглядывая сгрудившихся в тесной комнатке парней сияющими глазами. Горохов, перехватив его взгляд, удивленно поднял брови, а затем вдруг застыл в неестественной позе – прикусив губу и задержав поднесенную к затылку руку (надо полагать, собираясь его почесать) – похоже, догадавшись, что на уме у Сергеева.

– Валерий Егорыч, а если… я за Сяву экзамены cдам? – с запинкой, как для вдоха перед серией ударов, выговорил Сергеев.

– Ты?! Как ты себе это представляешь?

– Обыкновенно, как в свой институт. Предметы ведь те же самые.

– Я понимаю, что те же самые. Но ты-то не "тот же самый" Сява.

– Так давайте на время стану им.

– Что ты ваньку валяешь! – раздраженно сказал Давыдов. – Серьезный вопрос обсуждаем, а ты со своими шуточками.

– Да я серьезно! Давайте я пойду сдам экзамены вместо Езерского, по его документам.

– Как это?.. Ты что, серьезно?!.. Не валяй дурака! Представь, что будет, если ты попадешься!

Давыдов, однако, растерянно потер виски, что вовсе не вязалось с его властным безапелляционным тоном. Остальные участники этого "совета" сидели молча, замерев каменными изваяниями, – не решаясь в открытую встать на сторону Сергеева ("попадаться" не им), и в то же время боясь спугнуть забрезжившую надежду.

– А что будет, что?! – запальчиво возражал Сергеев. – Сява как не был студентом, так и не будет. Все останутся при своих.

– Да ты представь, какие это будут неприятности – тебе в первую очередь! Еще из своего института вылетишь!

– Я? А за что?! За то, что сдал за другого экзамен? Такой статьи в уголовном кодексе нет. А потом, зачем мне попадаться? Если вскроется, встану и уйду, вот и все. За руки-ноги меня хватать никто не будет, милиция же на экзаменах не дежурит.

– Валерий Егорович, пусть попробует. А вдруг в самом деле получится, – подал голос Горохов.

– Да вы что, с ума все посходили?! Что за бред! А фотография?! Фотография на экзаменационном листе! Ты посмотри на Сяву! Его раз увидишь, на всю жизнь его физиономию запомнишь!

– Да кто там на фотографию смотрит! – возбужденно воскликнул Сергеев, которого идея захватила уже целиком. – Пусть Сява сбреет усы, я подстригусь покороче, и пройдет, вот увидите!

– Валерий Егорович, пусть попробует. Вполне возможно, что все именно так и будет, – рассудительно сказал Гриша Антоненко. – А сорвется, терять Сяве все равно нечего.

– Да ты о Виталии подумал?! Что с ним будет, если он попадется?!

– А что будет? Ничего не будет: встанет и уйдет. А мы подстрахуем.

– Валер Егорыч, мы мальцев из города приведем. Если там кто какую бучу поднимет, по камешку институт разнесем, а Доцента выручим,– прогудел Старовойтов.

– А вы, чуть что, ничего об этом не знали, – уверенно, словно дело уже было решенное, сказал Горохов. – Мало ли что мы без вас можем удумать.

– Валерий Егорович, соглашайтесь! – убеждал Сергеев, не представ ляя уже, что он будет делать в случае отказа. – Ведь действительно никакого криминала: если откроется, все будет выглядеть как шалость, мальчишество. Но даже если откроется, как они узнают, что это был именно я? Гнаться же за мной по улице никто не будет.

– Хотел бы я посмотреть на тех догоняльщиков, – фыркнул Савченко.

В тренерской вновь воцарилась тишина, в которой почти осязаемо ощущались тяжелые раздумия Давыдова, полные мольбы взгляды Езерского, который на время этого спора онемел, переводя загоравшиеся то надеждой, то отчаянием глаза с Давыдова на Сергеева, на Горохова и других участвовавших в разговоре парней, и – тревожное ожидание остальных.

– Ладно, ребята, давайте рискнем, – решился наконец Давыдов. – Говорят же: кто не рискует, тот не пьет шампанского.

Лица у всех просветлели, и прокатился ясно слышимый облегчен ный вздох. Парни начали вставать и потягиваться, точно они отсидели на этом "совете" долгие часы; губы у многих при этом расползлись в широких улыбках, словно они затекли так же, как и конечности.

– Я тебе одно хочу сказать, Доцент, – задумчиво произнес Горкин. – Тебе здорово повезло, что на экзаменационные листы фотографируют ся только в фас. А то пришлось бы тебе для сходства еще полголовы под лысину выстригать.

В тренерской грохнул взрыв хохота. Езерский встал, мигая подозрительно блестевшими глазами, досадливо махнул рукой на Горкина: – Ай, додик этот… – точно тот сбил его с каких-то мыслей, а затем внезапно обнял Сергеева:

– Ну, Виталя! Ну, если все пройдет!.. Я… я… не знаю, что тогда для тебя сделаю!

 

2

 

Сергеев лежал на кровати в своей комнате в общежитии, вниматель но изучая "Пособие для поступающих в вузы" по физике, которую за два минувших года успел подзабыть. Под потолком тускло светила лампочка, за пыльными стеклами голого окна алела вечерняя заря, слышались треньканье трамваев, гудение автобусов и грузовиков; через закрытую дверь из коридора доносились звуки гитары, веселых и навеселе голосов (студенты старших курсов в это время проходили летнюю практику – время, которое настраивает их на лирический лад гораздо больше, чем таковое учебных семестров); а в комнате Сергеева было тихо и сумрачно, словно в заброшенном, нежилом, забытом всеми помещении. Пометив закладкой страницу, Виталий закрыл книгу и, заложив руки за голову, уставил долгий взгляд в потолок. Что-то на душе у него сегодня было грустно и одиноко. Он вдруг поймал себя на том, что подобное настроение испытывает впервые со дня приезда в Витебск два года назад. Почему? Что нового появилось и что потерялось в его жизни, что он снова, как в первый день приезда, почувствовал себя тревожно и неуютно – почувствовал себя н е д о м а? Одиночество? Какое, к черту, одиночество, если он только позавчера оставил своих друзей-боксеров в летнем лагере и приехал в Витебск, чтобы иметь возможность хотя бы пару дней спокойно поучиться? (На летние месяцы Давыдов со своими питомцами обычно перебирался в летний спортивный лагерь на озере Лосвидо в тридцати километрах от Витебска.) Да и родное общежитие, несмотря на каникулы, было полно приятелей-студен тов, занятых кто – летней практикой, кто – работой в приемной комиссии. Тогда что? Завтрашний экзамен-авантюра, которую он задумал и исполняет сам? Ерунда! Чем она рискованней поединка на ринге? Тут даже по морде никто бить не будет. Непонятно… Сергеев усилием воли заставил себя взять учебник и продолжил изучение законов Ома и Архимеда, правил соединения электрических цепей. В этот момент в дверь постучали.

– Да, – буркнул Сергеев, не оборачивая головы.

В комнату кто-то вошел и молча остался стоять у порога. Сергеев удивленно обернулся, а затем вскочил с кровати, словно матрац, на котором он лежал, снизу насквозь проткнули шилом.

– Лена?! Каким ветром?! Вот это сюрприз!

(Лена была его однокурсницей, с которой он познакомился – "разглядел" – буквально накануне летних каникул.)

– Сегодня приехала, – смущенно ответила Лена. – Я тебе не говорила: я буду в приемной комиссии работать. Вот зашла… В общежитии никого из наших нет, а у тебя, смотрю, свет горит, – словно оправдыва ясь, неуверенно продолжила она, оставаясь стоять у порога.

– Да ты проходи! – спохватился Сергеев и, неожиданно покраснев, стал быстро собирать разбросанные по стульям и кроватям свои майку, рубашку и брюки, заталкивать под кровать – стараясь сделать это неприметно – носки.

– Ты ужинала? – преувеличенно деловито осведомился он, с облегчением закрывая стенной шкаф. – А то пошли где-нибудь перекусим: я собирался.

– Давай здесь в общежитии поужинаем, – предложила Лена. – Я продуктов с собой привезла. Вот только картошки надо где-нибудь найти.

– Ну картошки я тебе сейчас хоть ведро принесу! – воскликнул Сергеев, которому это предложение чрезвычайно понравилось.

Отбросив в сторону учебник, он начал торопливо собираться, словно промедление грозило тем, что его подруга может передумать. Взгляд Лены упал на брошенное на кровати пособие.

– А это что? Зачем тебе? – спросила она, беря в руки книгу.

– Что? – занятый совсем другими мыслями переспросил Сергеев. – Ах, это. Да так, повторить надо немного, а то начал подзабывать.

– Но зачем?!

– Ну понимаешь… – смутился Сергеев, не уверенный еще, можно ли доверять ей такие секреты, – надо помочь одному человеку поступить в институт.

– Так ты натаскиваешь его по физике? Не проще ли найти репетито ра? Я могу помочь.

– Нет, Лена, я за него сдаю экзамен.

– Ты?!..

– А что, думаешь, не сдам? – глядя на ее вытянувшееся в крайнем изумлении лицо, рассмеялся Сергеев. – Неужели я так похож на двоечника?

– Нет, я думаю, тебя с экзамена отведут в милицию, – беря себя в руки, ровно ответила Лена.

Сергеев посерьезнел.

– Такой вариант не исключен, – сказал затем он и посмотрел на свою подругу с неожиданным колючим прищуром. – Но я предпочитаю не портить себе настроение неприятностями, которые еще не случились. У меня сегодня по расписанию ужин, а не привод в милицию. Так что я – за картошкой, а за тобой по контракту все остальное. – Сергеев повернулся, чтобы уйти.

– Виталя, – у самой двери жалобно окликнула его Лена.

– Да, – спокойно обернулся Сергеев.

– Я, наверное, что-то не так сказала. Ты извини…

Сергеев некоторое время постоял молча, пытаясь разобраться в себе. Вообще-то, для каких-либо трений, тем более ссоры, повод был ничтожный; но что-то в глубине души шептало ему, что вкус картошки, за которой он направлялся, привезенных Леной "продуктов" и вечер в целом безнадежно испорчены.

– Да, Лена, сказала ты в самом деле что-то не то, – согласился он. – Но я даже не понимаю, что именно, – добавил он с искренним удивлением. – Ну да ладно, на пищеварительные железы это, по идее, повлиять не должно. – Виталий заставил себя улыбнуться и вышел из комнаты.

 

Сергеев сидел за богато накрытым столом в своей комнате и уныло жевал жареный картофель (крупно нарезанный, с румяной хрустящей коркой – настоящий ресторанный фри), домашнюю колбасу, маринован ные грибы, огурцы, помидоры и другие "продукты", разнообразию которых мог бы позавидовать любой ресторан. Вопреки его прогнозу сказанное Леной "что-то не то" самым непосредственным образом "повлияло" на его пищеварительные железы, и он с нарастающим раздражени ем думал, как не вовремя она появилась со своими разносолами, и рыскал по закромам своей фантазии в поисках способа завершить этот ужин с наименьшим ущербом для своей совести. При этом он хорошо помнил свой энтузиазм первых минут встречи и не мог понять произошедшей в себе перемены. (Интересно, все-таки, устроен человеческий мозг.) Чувствуя его настроение и свою в этом вину, Лена вначале с преувеличенным энтузиазмом рассказывала о проведенном дома месяце, но затем обиженно поджала губы, и весь этот совместный ужин грозил закончиться неудачей с самыми серьезными последствиями для всех последующих подобных "ужинов", как, впрочем, и "завтраков", "обедов"; походов в кино, театры, рестораны; прогулок по вечерним улицам, утренним паркам с конечными общей постелью и походом в загс, которые входят в набор отношений между двумя в описываемый промежуток человеческой жизни. Но в этот критический момент за дверью комнаты раздались звуки, которые согнали с лица Сергеева выражение мыслителя Сократа и засветили его глаза прежним радостным светом.

– Куда ты прешь, Сява! У Доцента другая комната – я был у него однажды, – сказал кто-то голосом Горкина.

(Комнату в общежитии Сергеев сменил буквально накануне каникул.)

– Ты бываешь в стольких комнатах, что мог и перепутать, а я помню, что Доцент говорил про тридцать четвертую, – ответил тот, кого назвали Сявой, голосом, очень напоминавшим голос Езерского.

– Ну если твоей памяти доверять, то можно вообще к коменданту угодить, или в уборную.

– Додик ты ушатый! Уж если тебе довериться, то мы точно вначале все помойки обойдем, прежде чем Доцента найдем.

Дверь, скрипнув, приоткрылась.

– Постучи вначале. А то точно сейчас к девкам попадем, – на этот раз уже вполне различимо прозвучал голос Горохова.

После этого раздался осторожный стук. Сергеев радостно сорвался с места. Лена растерянно посмотрела ему вслед.

Распахнув дверь настежь, Виталий стиснул в объятиях Горохова, хлопнул по плечу Езерского, ткнул в грудь кулаком Горкина и крепко пожал руки остальным, с трудом сдерживая неожиданное желание захлопать в ладоши. Вся компания с шумом, смехом и радостными восклицаниями ввалилась в комнату. Лена смущенно поднялась. Заметив ее, парни в замешательстве остановились у порога, не уверенные, вовремя ли они пришли.

– Ребята, проходите! – нетерпеливо воскликнул Сергеев. – Вы вовремя пришли: мы как раз ужинаем. Давайте к столу.

Краска подрумянила щеки Лены.

– Да нет, Виталя, вы уж тут сами, – начал отказываться Горохов. – Мы только что из лагеря, прямо с автобуса: зашли договориться на завтра.

– Еще чего! – воскликнул Сергеев с нешуточной злостью на Горохова, который вознамерился лишить его удовольствия угостить друзей роскошным ужином. – Раз прямо из лагеря, то как раз кстати: время ужинать. – И, не доверяя словам, он начал подталкивать друзей в спины. – Знакомьтесь: это Лена.

Парни начали подходить к столу и поочередно представляться. Некоторые, показывая класс хороших манер, протягивали для пожатия руки и отвешивали галантные поклоны. Лена с ярким румянцем на щеках, какой бывает как от радостного волнения, так и от сдерживаемой злости (хотя, впрочем, и от обыкновенного смущения тоже), пожимала протянутые руки и с десяток раз повторила свое имя.

После того, как эта волнующая церемония знакомства закончилась, парни сгрудились на продавленных кроватях (стульев на такое количество гостей инвентарный реестр комнаты студенческого общежития не предусматривал) и смущенно переглядывались, не в силах избавиться от подозрения, что испортили другу интимный вечер. Зато в Сергеева вселился веселый бес: так неудачно начавшийся ужин вдруг засветился новыми яркими и волнующими гранями.

– Лена, давай еще такой картошки нажарим: я принесу. Бойцы, три человека пошли со мной – надо принести еще один стол, стулья и посуду. Сява, а ты давай на кухню. Там кастрюля такая большая стоит – это общая. Набери в нее воды и неси сюда: будем в нее картошку чистить, – раздавал он распоряжения голосом, каким декламируют стихи.

Во исполнение этих указаний парни пришли в движение, временами напоминавшее переполох, в результате которого в комнате появились еще один испачканный чернилами и изрезанный автографами стол, недостающее количество стульев, стаканов, ложек, вилок и почти полное ведро картошки, вокруг которого с ножами в руках уселись Езерский, Савченко и Старовойтов. Оправившаяся от смущения Лена перехватила у Сергеева инициативу и теперь с видимым удовольствием командовала парнями, которые выполняли ее распоряжения с усердием, какому позавидовал бы любой старшина.

– Лена, открыл, что с ними дальше делать? – доложил о выполнении поставленной задачи Горохов, стоя перед батареей открытых банок с домашними консервами.

Лена с закатанными до локтей рукавами и с ножом в одной руке и куском сыра в другой задумчиво оглядела его работу.

– Грибы и капусту переложи в эти миски, – кивнула она в сторону составленных на столе одна в одну мисок, – а помидоры иди слей и оставь в банке: мы их потом по тарелкам разложим.

– Лена, такие две сковородки хватит? – Со сковородками в руках заглянул из коридора в комнату Сергеев.

Лена через плечо смерила взглядом Сергеева вместе с его добычей.

– Нет, Виталя, найди еще одну, а то хорошо не прожарится.

– Понял, – отрапортовал Сергеев и исчез за дверью.

– Лена, посмотри: может, хватит? – жалобно спросил Езерский, разгибая спину и вытирая тылом ладони вспотевший лоб.

Лена заглянула в кастрюлю с начищенной картошкой и безжалостно похоронила его страстную мечту:

– Нет, мало. Чистьте еще.

Когда приготовления к ужину вышли на финишную прямую – на двух составленных вместе столах, застеленных принесенной Леной из своей комнаты скатертью, были разложены и расставлены вилки, ложки, тарелки и стаканы, холодные закуски, сало, колбаса и хлеб; на четырех сковородках в кухне аппетитно шипела и потрескивала картошка; в чайниках тонко сипела вода; а слюнные железы парней, судя по непроизвольным глотательным движениям, выделили количество ферментов, достаточное для переваривания собственных желудков, – Лена, оглядев страдальчески вытянувшиеся от нетерпения лица, нанесла нокаутирующий для сердца Сергеева удар:

– Ребята, а давайте я на десерт торт "Наполеон" испеку? – сказала она.

Если бы она предложила превратить соленый консервированный огурец в тропический ананас или извлечь из закопченных, видавших все кулинарные виды сковородок золото, это вызвало бы меньше изумления и восторга. Парни первые мгновения замерли с открытыми ртами и изумленно вытаращенными глазами. Затем между ними пробежал благоговейный шепот:

– Правда?!

– "Наполеон"? Т-торт?!

– Здесь, сейчас?! – который затем перешел в горячий энтузиазм.

– Конечно, давай! – первым выпалил Горкин и, обращаясь к остальным, добавил: – Мальцы, я однажды ел: такая вкусная штука!

– И что, прямо здесь, в общаге?! – с упорным недоверием допытывался Антоненко (похоже было, что в его представлении торты "Наполеон" готовились только в особых секретных лабораториях).

– А долго ждать надо будет? – спросил Езерский.

– А что для этого надо? Чем тебе помочь? – торопливо осведомился Горохов.

Лена на секунду задумалась, производя в уме необходимые расчеты, а затем распорядилась:

– Надо чтобы кто-нибудь сходил в магазин, купил муки, две пачки маргарина и пачку масла; остальное у меня есть. Сейчас картошка поджарится, и я на четырех сковородках быстро сделаю, – выдала она самую желанную для Езерского информацию.

– Мальцы, я схожу! – воскликнул Горкин. – Сыпь, у кого сколько есть.– И, запустив руку в карман, он высыпал затем на стол горсть монет.

Следом посыпались монеты из других карманов, на которые легли два смятых рубля. Горохов привычно взял на себя роль казначея.

– Четыре рубля шестьдесят семь копеек. Сколько мука стоит?

– Сорок шесть копеек.

– Сорок шесть копеек мука, две пачки маргарина по сорок копеек, шестьдесят четыре копейки – масло, остается два рэ семьдесят семь копееек. Что возьмем еще?

– Возьми на все лимонада, – прогудел Старовойтов.

– Зачем так много? Чай же будет.

– Пирожных возьми, – сказал Езерский.

– Не объешься сладким, Сява? Ты же торт есть собираешься.

– Юра, возьми мороженого. У меня есть клубничное варенье. Можно мороженое разложить по блюдцам и подать с вареньем. Будет не хуже чем в ресторане, – предложила Лена.

Эти слова зажгли глаза парней религиозным обожанием.

– Слушай, Лена, а… черепаховый суп у тебя сегодня в меню не предусмотрен? – с благоговейным трепетом спросил Антоненко.

Когда, наконец, все приготовления были окончены и этот совмест ный ужин начался в той части, которая является собственно поглощени ем пищи, парни надолго онемели, как немеют в пустыне люди, припадая после многодневных скитаний по раскаленным пескам к источнику чистой журчащей воды. Единственными звуками, свидетельствовавши ми о нахождении в комнате людей, были хруст сокрушаемых между крепкими челюстями картошки, колбасы, сала и других "продуктов", усердное сопение, причмокивание, иногда – страстное мычание, когда эмоции кого-либо из участников трапезы били через край. Лена, прикасаясь к еде лишь символически (свои потребности в белках, жирах и углеводах она удовлетворила накануне), умильно смотрела на своих неожиданных гостей, как смотрят дети на пригретых ими бездомных котят.

Но, по мере заполнения желудков, речевые анализаторы парней начали постепенно возвращать способность к воспроизведению членораздельных звуков.

– Уф, Доцент, удачно же мы к тебе зарулили, – отвалившись от стола, сказал Савченко.

– Ты называешь это удачей? – хмыкнул Горкин. – Удача – это всегда случайность, а здесь закономерный результат. Для тебя, говорю, Сява: будешь хорошо учиться, и у тебя такие подруги будут.

За столом рассмеялись.

– Додик ты ушатый, – расплылся в блаженной улыбке Езерский. – Твоим языком скоро улицы мести можно будет.

– Эх, мальцы, сейчас бы гитару, да спеть, – сладко потянувшись и хрустнув над головой пальцами, мечтательно сказал Старовойтов.

– А что – идея! Сейчас принесу: давайте споем! – воскликнул Сергеев, которому эта мысль чрезвычайно понравилась.

Наскоро затолкав в рот остатки своей порции торта, он вышел из комнаты.

Когда он вернулся с гитарой (студенческое общежитие – это всегда что-то вроде супермаркета, где есть все, но только нужно знать, где искать), столы были уже убраны, парни сидели на кроватях и стульях с довольными физиономиями и в явном расположении (на сытый желудок) к пище духовной.

– Доцент, дай мне! – протягивая руку, первым выкрикнул Горкин, подтверждая репутацию самого быстрого боксера в команде (среди учеников Давыдова на гитаре играли несколько человек, и все годы между ними была жесткая конкуренция за внимание аудитории).

– Вот торопок где! – незлобиво проворчал Старовойтов. – Другие только пукнуть успеют, а этот… – Старовойтов осекся, с испугом поглядев на Лену.

– В опережение надо работать, Володя, в опережение. Сколько раз тебе Давыд говорил, – ухмыльнулся Горкин, настраивая гитару. Затем, расположив гитару на коленях, он провел рукой по струнам и спросил совершенно серьезным, делавшим с этого момента невозможны ми какие-либо шутки или смех, тоном: – Что будем петь, мальцы?

– Жека, давай что-нибудь Высоцкого, – предложил Горохов.

Горкин задумчиво посмотрел на Горохова; при этом было ясно, что он его не видит – так смотрят поэты перед тем, как написать строчку рождаемого стиха, – затем пробежал пальцами по струнам и запел:

 

От границы мы землю вертели назад –

Было дело начала.

Но обратно ее закрутил наш комбат,

Оттолкнувшись ногой от Урала.

 

Наконец-то нам дали приказ наступать,

Отбирать наши пяди и крохи,

Но мы помним, как солнце отправилось вспять

И едва не зашло на Востоке.

 

В притихшей комнате звонкий голос Горкина звучал уверенно и торжественно, живо вызывая в памяти скуластое лицо и хриплый баритон автора. Парни сидели неподвижно, скованные властным словом Поэта, и хмуро смотрели перед собой, точно видели не мятые брюки и не первой свежести носки друзей напротив, а далекого комбата последней войны, переламывающего ее в сторону Победы.

 

Мы не меряем Землю шагами,

Понапрасну цветы теребя,

Мы толкаем ее сапогами –

От себя! От себя.

 

– От себя, – тихо подхватили парни.

– От себя, – прошептал Сергеев.

 

И от ветра с Востока пригнулись стога,

Жмется к скалам отара.

Ось земную мы сдвинули без рычага,

Изменив направленье удара.

Не пугайтесь, когда не на месте закат,

Судный день – это сказки для старших

Просто Землю вращают, куда захотят,

Наши сменные роты на марше.

 

Лена растроганно, но еще больше удивленно оглядывала сгрудившихся на кроватях, как куры на насесте в тесном курятнике, парней, точно столкнулась с необъяснимым, но волнующим и красивым явлением природы.

 

Мы ползем, бугорки обнимаем,

Кочки тискаем зло, не любя,

И коленями Землю толкаем –

 

На этот раз парни пропели громче:

– От себя! От себя.

 

Не отыщет средь нас и Особый отдел

Руки кверху поднявших.

Всем живым ощутимая польза от тел:

Как прикрытье используем павших.

 

Этот глупый свинец всех ли сразу найдет,

Где настигнет – в упор или с тыла?

Кто-то там впереди навалился на дот –

И Земля на мгновенье застыла.

 

Я ступни свои сзади оставил,

Мимоходом по мертвым скорбя.

Шар земной я вращаю локтями –

 

– На себя! На себя, – дружно и громко раздалось в комнате.

 

Кто-то встал в полный рост и, отвесив поклон,

Принял пулю на вдохе,

Но на Запад, на Запад ползет батальон,

Чтобы солнце взошло на Востоке.

 

Животом по грязи, дышим смрадом болот,

Но глаза закрываем на запах.

Нынче по небу солнце нормально идет,

Потому что мы рвемся на Запад!

Руки, ноги – на месте ли? Нет ли?

Как на свадьбе росу пригубя,

Землю тянем зубами за стебли –

 

– На себя! – гремело в комнате.

– На себя! – с повлажневшими глазами звонко вторила Лена.

 

Парни уходили, когда время приближалось к полночи. Виталий и Лена пошли их проводить. Чуть поотстав, они брели вниз по круто наклонной улице, на которой стояло их общежитие. Мимо с тихим шорохом прокатывали автомобили; навстречу, позвякивая на стыках рельсов, с натужным гудением поднялся трамвай; в ярко освещенном салоне редкие пассажиры, притулившись к окнам, смотрели перед собой равнодушными сонными глазами. Пахло нагретым асфальтом и скошенной на газонах травой, а перестук шагов звучал громко и отчетливо, подобно ударам каблуков о сцену во время исполнения чечетки, и разносился далеко по безлюдной улице.

Лена, держа Сергеева под руку, шла серьезная и задумчивая, точно в поисках решения задачи, с которой она неожиданно столкнулась сегодня вечером. Также молча шел и Сергеев, ощущая, как по телу разлилось тепло от согласия его помыслов и поступков, его спокойного умиротво ренного настроения и этой спящей улицы и, наконец, его "я" и окружающего мира.

– Хороший вечер получился, правда? – не нарушая гармонии ночной улицы, тихо спросила Лена.

– Да, Лена, очень. Спасибо тебе за него, – серьезно ответил Сергеев.

Лена внимательно на него посмотрела и снова надолго ушла в свои мысли.

На трамвайной остановке внизу, где улица подобно горной речке на равнине растекалась в широкую площадь, друзья распрощались, договорившись о времени и месте встречи завтра и разошлись в разные стороны; Горохов, Волоков и Белый поехали в свою Марковщину, а Сергеев с Леной побрели назад.

– Виталя, а… за кого ты завтра экзамен сдаешь? Он был сегодня? – острожно после памятного неудачного начала этого "ужина" спросила Лена.

– За Славу Езерского. Черный, лысоватый такой. Он картошку чистил.

– А-а, понятно, – после некоторого молчания задумчиво произнесла Лена, словно только лысина Езерского как-то объясняла ей поступок Сергеева.

После этого они шли молча до самого общежития. И только когда за углом ближнего к нему здания сквозь ветви кустарника проглянули стены их "общего дома", Лена в сердцах и в дисгармонии с тихим безмятежным вечером воскликнула:

– Все равно, не пойму – хоть убей! – з а ч е м т е б е это надо?!

Сергеев улыбнулся и ничего не ответил: как объяснить, зачем люди карабкаются на обледенелую скалистую вершину? ради чего, отказыва ясь от житейских благ и удовольствий, тузят друг друга кулаками на ринге? почему, наконец, среди тысяч женщин вокруг находят одну на другом конце света?

 

3

 

В новом здании пединститута, построенном буквально накануне, царила обычная во время вступительных экзаменов озабоченная нервозная атмосфера. Сергеева с "группой поддержки" еще на дальних подступах встретили кордоны бледных, осунувшихся от бессонных ночей родителей, румяных, уверенных в себе абитуриентов, первые сияющие лица тех, кто сегодняшний рубеж одолел успешно, и расстроенные, заплаканные тех, кто сошел с дистанции или взял высоту ниже ожидаемой. В самом здании, еще пахнувшем побелкой и недавно положенной краской, было много народу. Люди стояли группами, в большинстве случаев молча, тревожно поглядывая на двери, за которыми шли экзамены. У двери, за которой предстояло держать таковой Сергееву-Езерскому, собралось человек тридцать абитуриентов и их родителей. Чтобы не привлекать к себе внимания, Сергеев занял очередь и отошел со своей командой в холл, оставив наблюдать за развитием событий спокойного и неприметного Гришу Антоненко.

В притемненном холле (свет в дневное время не горел, а окна в этой части здания проектом предусмотрены не были) движение людей ускорилось: проходили деловитые сотрудники института, торопливо прошмыгивали абитуриенты, робко ступали, оглядываясь по сторонам, их родители; за стеклянными дверями на лестничной площадке курили трое мужчин – солидных, в строгих темных костюмах и галстуках– то ли сотрудников института, то ли членов приемных комиссий (а может, то и другое одновременно).

Команда Сергеева собралась в дальнем от лестничной площадки углу, и Виталий с тревогой подумал, как заметно и необычно они здесь выглядят (на абитуриентов не похожи – нет парадных костюмов, замучен ных ожиданием родителей, – а студентам в это время в институте делать нечего), но ни отойти от своих друзей, ни отправить их в другие холлы и коридоры он не захотел. Впрочем, никто никакого внимания на них не обращал – вступительные экзамены в институте это пора, когда у каждого в достатке своих забот.

Время тянулось медленно, бульшую его часть парни стояли молча, изредка обмениваясь тихими короткими фразами и украдкой поглядывая на Сергеева. Стоя у стены в окружении друзей, Виталий испытывал странное, до того неведомое ему чувство: впереди был экзамен-авантюра, которую он придумал и выполняет сам и которая наполняет каждую клеточку его тела жгучей звенящей тревогой, заставляя мелко дрожать пальцы рук, чего не бывало даже перед самыми ответственными поединками на ринге и даже в самом начале его спортивной карьеры; с другой стороны, глядя на хмурых молчаливых парней – своих верных и надежных друзей, ловя на себе их взгляды – тревожные, сочувствую щие, любопытные и все одинаково уважительные, подмечая растерян ные и виноватые глаза Езерского, неотличимые от таковых родителей абитуриентов, – Сергеев вдруг ощутил… благодарность за предоставленную ему возможность эту авантюру осуществить.

В холл вышел Антоненко.

– Виталя, пора… Следующий твой.

Эти слова прозвучали подобно удару гонга. Оттолкнувшись от стены, Сергеев растерянно оглядел друзей. Парни подступили ближе, неловко переминаясь с ноги на ногу, не зная, что сказать в напутствие.

– Ну что, Виталя, давай. Удачи тебе, – откашляв горло, первым нарушил молчание Горохов.

– Доцент, главное не дрейфь. Чуть что – мы тебя прикроем, – сказал Савченко.

– По камешку разнесем, – подтвердил Старовойтов.

Сергеев машинально пожал руку Горохову, оглянулся, встретился взглядом с Езерским, порывисто отвернулся и решительно пошел по коридору, чувствуя спиной взгляды друзей.

– Витал!.. Доцент! Стой! Подожди! – остановил его сдавленный оклик Горкина.

Сергеев обернулся. К нему торопливо подошел Горкин.

– Подожди, – повторил он. – Дай поправлю. – Горкин заправил Сергееву выбившийся из-под пиджака воротник его рубашки. – Вот теперь иди. – И как недавно Горохов, Горкин протянул для пожатия руку.

Сергеев посмотрел в его непривычно серьезные глаза, пожал протянутую руку и двинулся дальше по коридору. Мозг его помимо воли отсчитывал каждый шаг – один, два, три… пять… И с каждым из них он почти физически ощущал, как разматывается и слабеет нить, связываю щая его с друзьями, и как становится туже и жестче пружина, влекущая его к экзаменаторам. И вдруг он увидел себя со стороны – отчетливо и близко – и поразился тому, какую авантюру он затеял: вот сейчас он войдет в кабинет, отдаст экзаменационный лист… Перед глазами ярко вспыхнула картина: председатель комиссии берет его в руки, смотрит на фотографию, затем на него, Сергеева; лицо его при этом вначале изумленно вытягивается, затем искажается в гневе, руки вытягиваются над столом, чтобы схватить Сергеева за рукав… И словно кто-то другой громко над самым ухом ему сказал: "Парень, что ты делаешь?! Опомнись!". Виталий замедлил шаги, чтобы еще раз, в последний раз, подумать и может… отказаться. Но с удивлением заметил, что ноги сами, помимо его воли, продолжают идти, рука поднимается, поворачивает ручку двери, дверь открывается… И в этот момент в мозгу вспыхнула спаситель ная мысль: "Сейчас же не моя очередь! Передо мной еще один человек. Скорее назад, пока не окликнули!.."

Но пожилой мужчина с благообразной внешностью профессора за столом приемной комиссии уже уставил на него проницательный взгляд.

– Проходите, молодой человек, – строго сказал он. – Ваша фамилия?

– Сер…

Виталий прикусил губу: вот это номер!.. Так бездарно вляпаться. В самом начале! Бездарно и глупо… И уже уверенный в провале, даже не думая о путях отхода, а только представляя расстроенные лица друзей, ожидавших его за дверями кабинета, он поправился:

– Езерский.

– Как-как? Серезерский? – переспросил профессор (назовем его для удобства изложения так).

– Нет, Езерский.

Профессор пробежал глазами по ведомости; рядом с ним за столом сидела женщина в очках, которая посмотрела на Сергеева с сочувствием.

– Есть такой. Проходите, тяните билет. Давайте сюда ваш экзамена ционный лист.

Сергеев подошел и положил на стол экзаменационный лист. Женщина в очках раскрыла его и, подвинув ближе, начала переписывать из него данные в журнал. На Сергеева в это время пялилась Сявина физиономия – темноволосая, с пронзительными черными глазами, непривычно безусая…

– Тяните билет, молодой человек, – поторопил Сергеева профессор. – Да не волнуйтесь вы так! Никто вас тут не съест, – добавил он с улыбкой.

Сергеев протянул руку за одним из разложенных на столе билетов, отметив при этом, что ничего не может поделать со своими мелко дрожавшими пальцами.

– Билет номер двадцать четыре, – глянув на билет, машинально сказал он, продолжая стоять в ожидании скандала.

Женщина в очках дружелюбно улыбнулась.

– Идите готовьтесь, – кивнула она в сторону двух рядов столов, за которыми готовились к сдаче экзамена абитуриенты. – И не торопитесь: времени у вас достаточно. Ну, смелее, – совсем уж ласково добавила она, видя, что Сергеев продолжает нависать над ее столом, понуро теребя в пальцах билет.

Виталий порывисто отвернулся и пошел к одному из незанятых столов, ощущая, как каждый шаг гулом отдается у него в голове. Сев за стол, он некоторое время оставался неподвижным, замерев в неудобной позе, задержав дыхание и боясь оторвать глаза от стола – все еще не в силах поверить, что его пронесло. В висках гулко бухал пульс, мелко дрожали пальцы рук и по телу разлилась знобкая слабость.

За соседними столами с шуршанием бумаги и беззвучным порханием авторучек готовились отвечать другие абитуриенты, у стола приемной комиссии держал ответ еще один; затем он, счастливый (получил отметку "хорошо"), порхнул к двери, а его место занял следующий. Сергеев вдруг с испугом осознал, что его очередь уже сдвинулась на одного человека, а он еще не приступил к подготовке к ответу. И он невольно представил эту очередь как горный снежный пласт, который медленно и неумолимо тащит его к пропасти экзаменационного стола… Тряхнув головой, Виталий заставил себя сосредоточиться на вопросах билета.

Первым вопросом стоял закон Архимеда. Механику Сергеев хорошо помнил со школы и поэтому, несмотря на то, что, экономя время, он не повторил ее накануне, он быстро набросал на листе бумаги конспект ответа. То же было с электролизом, который стоял вторым вопросом. Третьим вопросом была формула линзы. Именно на ней, на этом разделе оптики, он остановился вчера, когда пришла Лена, а следом остальная компания гостей. С запоздалым страхом (энтузиазм вчерашнего вечера давно выветрился) Виталий подумал, что, приди она на полчаса раньше, и в этом вопросе на экзамене по физике у абитуриента Езерского зиял бы пробел. Четвертый вопрос из всех был для него самым легким: строение атомного ядра. В школьные годы атомная физика была его любимой темой, кроме школьной программы он изучал ее на факультативе, зачитывался дополнительной научно-популярной литерату рой; и сейчас, с благодарностью вспоминая своих школьных учителей, Виталий подробно описал электромагнитные свойства протонов и нейтронов, их взаимоотношения в атомном ядре, взаимосвязь строения атомного ядра и электронного облака, отличия строения атомного ядра легких и тяжелых элементов таблицы Менделеева, упомянул гипотезу о кварках, из которых в свою очередь, возможно, состоят элементарные частицы – надеясь в случае каких-либо накладок при ответах на первые три вопроса компенсировать их глубоким знанием последнего. Сергеев так увлекся изложением на бумаге своих сведений по этим разделам физики, что совсем забыл, где и в качестве кого он находится. Поэтому, когда прозвучало: "Езерский, вы готовы? Идите отвечать." – он вздрогнул и удивленно оглянулся в поисках Сявы, а затем, опомнившись, с прежним гулким стуком пульса в висках собрал свои бумаги и подошел к столу приемной комиссии. Но на этот раз он гораздо быстрее овладел собой, и когда профессор спросил: "Итак, что вы можете сказать по первому вопросу?", Виталий уверенно начал:

– Открытый древнегреческим ученым Архимедом закон гласит: сила, выталкивающая целиком погруженное в жидкость тело, равна весу жидкости в объеме этого тела. А это значит, для того, чтобы определить эту силу, – ее называют архимедовой силой, – надо удельный вес жидкости умножить на объем погруженного тела. И, соответственно, для того, чтобы определить объем тела любой формы, надо его поместить в сосуд с жидкостью правильной геометрической формы и по разности уровней жидкости до и после погружения вычислить искомый объем.

Оба члена приемной комиссии внимательно слушали Сергеева. При этом на их лицах отчетливо проступало облегчение, подобное тому, какое испытывают люди на трибунах стадионов, переживая за спортсме нов, которые вышли на состязание не в лучшей спортивной форме, но, вопреки этому, показывают хорошие результаты. Глядя на них, Сергеев ощутил, как с души у него спадает вся тяжесть и скованность последних часов.

– До наших дней дошла легенда, – повеселевшим голосом продолжал он, – что свое открытие Архимед сделал, находясь в ванне. Правитель Сиракуз Гиерон, заподозрив одного из своих мастеровых в мошенничестве, поручил Архимеду выяснить, из чистого ли золота сделана его корона. Это можно было узнать, умножив удельный вес золота на объем короны и сравнив получившийся результат с весом, который вышел у ушлого мастерового. Но корона, как известно, изделие сложной геометрической формы и всеми известными до того способами определить ее объем не представлялось возможным. Архимед долго безуспешно думал над этой задачей, пока однажды, в ванне, погрузив в воду свое неправильной геометрической формы тело и заметив уровень, на который поднялась вытисненная им вода, он не набрел на решение задачи, выкрикнув свое знаменитое "Эврика!".

Сергеев посмотрел на своих экзаменаторов и озорной блеск вдруг мелькнул в его глазах.

– Мошенник был изобличен и казнен, – ничего не меняя в своем голосе, продолжил он. – Таким образом, человечество избавилось от одного из своих негодяев, а заодно, в качестве попутного результата, обогатилось одним из основополагающих законов естествознания, которые в конечном итоге вывели в космос космические корабли и раскрыли строение атомов, о чем я с удовольствием расскажу вам позже, отвечая на четвертый вопрос билета.

Оба члена приемной комиссии одновременно улыбнулись.

– Да, – сказал профессор, – действительно редкий случай, когда человеческая низость возвысила в конечном итоге человечество до высот космоса. Вера Васильевна, у вас есть вопросы? – обернулся он к соседке по экзаменационному столу. – Мне кажется, вопрос освещен достаточно полно.

– Нет, пусть переходит к следующему, – ответила женская половина приемной комиссии и посмотрела на Сергеева глазами, какими матери смотрят на своих детей, когда те радуют их своей успеваемостью в школе.

– Ну, молодой человек, что вы можете рассказать про электролиз? – дружелюбно спросил профессор, напомнив вдруг Сергееву его встречу с Давыдовым в его квартире на Московском проспекте в первый день своего приезда в Витебск два года назад, когда тот таким же тоном спросил его, любит ли он жареного карпа.

Глубоко вздохнув от охватившей его легкости и воодушевления, Виталий уверенно начал:

– Электролизом называется физико-химическая реакция выделения на электродах вещества, вызванная прохождением постоянного электрического тока через электропроводящую жидкую среду, которая называется электролитом. Соответственно, емкость с электролитом имеет два полюса, имеющих положительный и отрицательный заряд. Полюс с положительным зарядом называется анодом, полюс с отрицательным – катодом. Во время прохождения тока через электролит к этим полюсам в соответствии с их зарядами притягиваются и осаждаются ионы, которые являются электропроводящими элементами электролита. Согласно первому закону Фарадея, масса выделившегося при электролизе вещества пропорциональна заряду, прошедшему через электролит, что выражается формулой, – Сергеев уверено написал на листке бумаги формулу и развернул его для прочтения экзаменаторам, – где I – означает силу тока в цепи, t – время его прохождения, k – электрохимический эквивалент, численно равный количеству вещества, выделившемуся на электроде при прохождении через электролит единицы количества электричества.

Оба экзаменатора переглянулись, без слов поняв, что на уме друг у друга.

– Достаточно, – остановил Сергеева профессор. – Следующий вопрос.

Сергеев вздохнул, неожиданно ощутив сожаление от того, что ему не дали изложить этот вопрос до конца.

– Линзой называется тело, изготовленное из однородного прозрачного для света вещества, ограниченное с двух или с одной стороны сферическими поверхностями. Соответственно, различают линзы двояковыпуклые, вогнутовыпуклые, плосковыпуклые, плосковогнутые и двояковогнутые. Первые три типа линз имеют более толстую середину, чем края, и собирают световые пучки. Два последних типа имеют более толстые края, и такие линзы являются рассеивающими свет. Линия, соединяющая центры ограничивающих линзу сфер, или, в случае плосково гнутой и плосковыгнутой линз, нормаль, опущенная к плоской поверхности от центра второй сферической поверхности, называется главной оптической осью линзы.

– Достаточно, – остановил Сергеева профессор. – Напишите мне формулу тонкой линзы.

Виталий уверенно вывел нужные знаки.

– Следующий вопрос, – с легким нетерпением, уже не спрашивая мнения сидевшей рядом соратницы по просеиванию будущих педагоги ческих кадров, сказал профессор.

– Атом в переводе с греческого означает неделимый, – начал Сергеев читать подробно написанный им ответ. – Так древние греки называли единицу вещества, из которого, по их мнению, как из кирпичиков, состоял окружающий мир.

– Я смотрю, древнегреческая история – это тот кирпичик, который вы положили в основание ваших знаний физики, – с улыбкой заметил профессор. – У вас ко всем предметам такой обстоятельный подход или только физике вы в этом отдаете предпочтение?

Сергеев посмотрел в его дружелюбные глаза и задержал дыхание от охватившего его бесшабашного порыва, подобного тому, какой он испытывал на ринге, опуская перед противником руки и нарочито открываясь для его ударов.

– Я просто считаю, что обстоятельное знание мира, в котором живешь, необходимо прежде всего для собственного благополучия. Я, например, не хочу, чтобы из-за плохих знаний физики меня когда-нибудь посадили в тюрьму или, как тому древнегреческому жулику, отрубили голову.

Профессор наморщил лоб в видимом усилии сдержать смех. Вера Васильевна посмотрела на Сергеева влюбленными глазами.

– Хорошо, – совладав с собой, сказал профессор, – скажите, в чем отличие протонов от нейтронов.

– Главное отличие в том, – без запинки начал Сергеев, – что протоны имеют положительный электрический заряд, а нейтроны, соответ ственно их названию, нейтральны. Протоны и нейтроны удерживаются в атомном ядре внутриядерными силами. Число протонов в ядре каждого химического элемента строго определенно и равно их зарядовому числу. Число же нейтронов может быть различным. Атомы с такими ядрами называются изотопами. Сумма числа протонов и нейтронов в ядре равна его массовому числу…

– Достаточно! Достаточно! – невольно воскликнул профессор и на некоторое время умолк, словно переводя дух от того ушата знаний, который на него выплеснул Сергеев. Затем он повернулся к своей соседке по экзаменационному столу и спросил равнодушным тоном, каким люди спрашивают лишь из вежливости об очевидном, не вызывающим сомнений деле:

– Вера Васильевна, у вас вопросы есть?

– Да нет, Сергей Николаевич. По-моему, тут все ясно: все вопросы освещены полно и обстоятельно. На отлично, – добавила она с некоторым вызовом, словно пресекая малейшую возможность иного толкования своих слов.

Профессор уверенно вывел в экзаменационном листе "отл.", расписался и подвинул его Вере Васильевне, которая подписала его с видимым удовольствием и отодвинула обратно. Взяв экзаменационный лист, профессор на некоторое время задержал его в руках, уставив на Сергеева пытливый взгляд.

– Я хочу сказать, молодой человек, что вы показали достаточно глубокие знания предмета. Почему, в таком случае, вы поступаете на отделение физвоспитания, а не на то же физико-математичекое, например?

Сергеев сидел как на горячих углях. Сявин экзаменационный лист с его пронзительной физиономией на месте фотографии и четкими буквами "отл." в верхней клетке разграфленной бумаги чуть подрагивал, колебался в руках экзаменатора в каком-то полуметре… И надо еще вытерпеть, продержаться несколько бесконечных секунд до того момента, когда можно будет схватить его и пулей выскочить из кабинета. Сергеев облизнул пересохшие губы.

– Я… занимаюсь спортом. Хочу продолжить это в институте.

– Каким видом спорта вы занимаетесь?

– Боксом.

– Боксом?! – всплеснула руками Вера Васильевна. – Такой бледнень кий, худенький – и боксом?! Ужас какой! И куда смотрят врачи?!

– М-да, – задумчиво пожевал губами Сергей Николаевич. – Дело тут, видимо, не только в спорте. В общем, имейте в виду, молодой человек, в случае успешной учебы, после первого и второго семестров у вас будет возможность перевестись на другое отделение. Желаю удачи. – И он с улыбкой протянул Сергееву экзаменационный лист.

А Виталий вдруг в последний момент не поверил, что это все, конец, первый экзамен сдан… Он взял экзаменационный лист, ощущая пальцами его гладкую поверхность, повернулся, пошел к выходу, совершенно не помня, сказал ли он что-нибудь в ответ, открыл дверь – сощурившись от яркого света из окна напротив – натянуто кивнул друзьям, ожидавшим его возле двери, и размашисто зашагал по коридору, изо всех сил сдерживая в себе желание побежать. Вся команда друзей-бо лельщиков с напряженными тревожными лицами молча двинулась следом, не зная, успех это или провал, и не решаясь спросить об этом здесь, возле кабинета. И только на лестничной площадке Езерский осевшим голосом с усилием выговорил:

– Ну что, Виталя… как?!

Сергеев молча показал раскрытую пятерню. Езерский побледнел и быстро пошел вниз по лестнице впереди Сергеева. Следом, окружив его со всех сторон, ускорили движение остальные. По коридору первого этажа они уже почти бежали – молча, с неподвижными каменными лицами, словно из последних сил сдерживая внезапный позыв на низ. И только на улице они позволили распрямиться стянутым в них пружинам:

– Виталя, пять?! В самом деле?! Не врешь?! – наперебой восклица ли парни и, не дожидаясь ответа, бросились обнимать Сергеева.

– Ребята, подождите, потом, не здесь… – с трудом освобождаясь от объятий, бормотал Сергеев, стараясь при этом той же выверенной походкой отойти подальше от института.

Но его выдержка уже иссякла. Не сделав и пяти шагов, он побежал. Парни в первое мгновение растерянно посмотрели ему вслед, а затем бросились вдогонку, нагнали на лужайке метрах в ста от института, повалили на траву, и завязалась самая буйная сумасшедшая свалка, при взгляде на которую от вызова милиции удерживали только вырывавши еся время от времени среди нечленораздельного рева, стона и воя отдельные восторженные выкрики:

– Ну, Виталя!

– Молоток!

– Не подвел, Доцент!

– Качать его! – которые свидетельствовали, что это не уличная потасовка, а нечто прямо противоположное.

 

Час спустя, в тренерской зала бокса Давыдов, который в этот день не смог усидеть в лагере, расспрашивал Сергеева с азартным блеском в глазах, подобным тому, с каким он встречал своих питомцев после соревнований, на которые ему вместе с ними по какой-либо причине поехать не удавалось. Команда его учеников набилась в тренерскую, заняв все стулья, подоконник, обращенный к центру край стола и затертые доски пола у стен.

– Так ты говоришь, чуть не выдал себя? В самом начале?

– Ну. Он как-то неожиданно спросил – фамилия? Ну я и ляпнул – Сер… Думаю – все, завал, засыпался в самом начале. Поправляюсь – Езерский, а сам уже прикидываю, как отбиваться буду, если в милицию потянут.

– Ну а он?

– А он переспрашивает: как-как, говорит, Серезерский?

– Ха-ха-ха! – прокатилось по тренерской, хотя об этом эпизоде парни уже знали.

– Доцент! Как же так? – спросил сквозь смех Горохов. – Ты ж в таких делах вроде опытный уже малец. Помнишь, ты в Вильнюсе на ринге так же ляпнул?

(Сергеев однажды, когда после проигранного нокаутом боя ему на полгода запретили выступать на соревнованиях врачи, поехал в Вильнюс на турнир по документам Волокова, и там на ринге рефери перед тем, как поднять ему руку, спросил его фамилию; Виталий с пылу назвал себя Сергеевым, после чего было много бестактных вопросов, и чтобы избежать неприятностей, Давыдов "снял" его с соревнований.)

– Точно, было такое, – рассмеялся Виталий. – Это Валерий Егорыч виноват: не уделяет должного внимания этой стороне психологической подготовки.

– Да подожди ты, Юра, со своими глупостями! – нетерпеливо воскликнул Дывадов. – Рассказывай, Виталя: дальше что было?

– А дальше было все как обычно: вытащил билет, сел готовиться, а подошла очередь – пошел и ответил.

– И что, на фотографию никто не смотрел?! Ведь ты на Сяву похож, как швед на негра.

– А я вам что говорил! Никто там на фотографии не смотрит. Да никто там на них и не похож: одни красные как раки, другие бледные как перед обмороком. Надо мной одна дама из комиссии все кудахта ла: какой бледный, какой бледный! Точно думала – если какой-нибудь не тот вопрос задаст, то я в обморок брякнусь. Так что, даже если бы и сличали с фотографией, то подумали бы, что это я от волнения так изменился.

– Как хамелеон! – прыснул Антоненко.

– А… какие вопросы были? – выделявшимся среди общего веселья траурным голосом спросил Езерский.

– Закон Архимеда, электролиз, формула линзы и строение атомного ядра.

Лицо Езерского испуганно вытянулось, и два раза моргнули округлившиеся глаза. Глядя на него, Горкин зашелся в безудержном смехе:

– Доцент… напугал! Напугал как Сяву! Как он теперь спать будет?!..

– Доцент, надо тебе это дело ставить на поток: будешь зарабатывать больше любого репетитора, – вторил Горкину Савченко.

Давыдов, глядя на Сергеева с облегчением, осторожно заметил:

– Смотри, в самом деле не перестарайся, Виталя, а то еще запомнят тебя.

Сергеев, который к этому моменту был готов сдавать экзамены за кого угодно, хоть в МГИМО, хоть в МГУ, беспечно отмахнулся:

– Да все будет нормально, Валерий Егорыч, никто там через месяц ничего не вспомнит. А потом, вы сами говорили, что комиссию формируют не из преподавателей института.

Давыдов растроганно посмотрел на Сергеева; его всегда волевое жесткое лицо неожиданно состроилось в умильную физиономию отца, который гордится успехами сына, удивляясь при этом, когда же тот успел вырасти.

 

Некоторое время спустя в общежитии Лена встретила Сергеева таким же, что и Езерский сразу после экзамена, вопросом (и с таким же тревожным напряженным выражением лица):

– Ну что, Виталя... как?!

Сергеев рассмеялся.

– Как и должно быть: пять баллов.

– Да?! А… как все было? Расскажи!

– Все было, как и должно быть на экзамене, ничего нового.

– А с документами как было – с фотографией?! Неужели никто не смотрел?

– Нет, почему – смотрели. Сказали, что я сильно изменился, похудел. Сказали, что мне надо лучше питаться во время экзаменов. Вот давай сейчас этим и займемся.

– Нет, Виталя, в самом деле?! – с неверием переспросила Лена. – Покажи экзаменационный лист.

Сергеев вынул из кармана и нарочито небрежно протянул ей экзаменационный лист. Лена торопливо его раскрыла и пристально вгляделась в крючки и завитушки, которыми время от времени одни люди повергают других, кого – в восторг, кого – в уныние и слезы, а затем подняла на Сергеева поверх раскрытой книжицы непонятно блестевшие глаза и неожиданно обвила его руками за шею:

– Нахал и авантюрист… сумасброд! Если бы ты знал, как я за тебя боялась!

Прижимая к себе ее гибкое стройное тело, Сергеев впервые ощутил рядом с ней пронзительно нежное и одновременно спокойное и уверенное чувство, когда ничего не надо бояться, придумывать, сомневаться, а просто радоваться друг другу и ждать, кто первый скажет три заветных слова, после которых свадьба и дети становятся неизбежными.

 

3

 

На следующий экзамен – это была химия – Сергеев пришел намного собранней и уверенней. Экзамен принимали две женщины лет сорока-сорока пяти каждая. Когда Сергеев вошел в кабинет, одна из них, белокурая, красивая, с вполне натуральным румянцем на щеках (не иначе имела доступ к французской косметике) и длинными ухоженны ми ногтями внимательно слушала ответ очередного соискателя педагогического диплома. Ее тонкие изящные пальцы с квинтэссенцией ее косметических стараний – красными лепестками идеально обточенных, чуть изогнутых ногтей – в это время состроились шалашиком, на острый гребень которого она время от времени осторожно опускала свой подбородок. Другая была внешности более непритязательной, с не первыми уже признаками увядания на усталом лице и изморозью седины у корней, взывавших к повторной окраске волос. Мельком глянув на Сергеева, она сделала ему приглашающий жест, затем протянула руку за его экзаменационным листом и молча кивнула в сторону разложен ных на столе билетов. Судя по всему, это была женщина, которая считала немногословие бульшим достоинством чем красноречие и предпочитала внешнему лоску красоту ума (последняя, впрочем, Сергееву при первом взгляде видна не была).

– Билет номер семнадцать, – потрафляя первому из перечисленных ее достоинств, коротко сказал он.

Экзаменатор также молча сделала пометку в журнале и, не глядя больше на Сергеева, сделала легкое движение в сторону столов, где готовились к ответу другие абитуриенты. Виталий сел за свободный стол, испытывая уже что-то вроде разочарования. Похоже было, что если бы даже Сява приклеил на экзаменационный лист фотографию своей подруги Гали, то и это бы не вызвало недоуменных вопросов.

В билете были три теоретических вопроса и задача. За два года учебы в мединституте Сергеев успешно сдал пять экзаменов по всем разделам химической науки – от химии неорганической, до биохимии – и теперь вдруг почувствовал страх… переборщить, показать слишком уж глубокие знания предмета абитуриентом Езерским. Поэтому он вначале решил и отложил в сторону задачу, а потом глубоко задумался над тем, как изложить свои знания по доставшимся ему вопросам, чтобы, с одной стороны, не вызвать подозрений, а с другой – не схлопотать после всех усилий Сяве "тройку". Первый вопрос в билете был: "типы химических связей". Тщательно подбирая слова, Сергеев перечислил виды химических связей, принципиальное отличие между ионной, ковалент ной и металлической связями; после некоторых колебаний описал свойства стоящей особняком водородной связи, указал типы кристаллических решеток.

Следующим вопросом шли кислоты, их свойства, реакция нейтрализации. Сергеев надолго задумался: ну где здесь можно ошибиться только слегка, без риска получить плохую оценку? Но так ничего и не придумал: все вопросы были предельно просты, их можно либо знать, либо нет, и возможности ошибиться лишь "слегка", без опасности схлопотать "три" или даже "два", он не видел. "Ладно, – решил он, – поищем что-нибудь в органической химии".

Третий вопрос был: "глюкоза, ее свойства, роль в природе". Уже с некоторой нервозностью Виталий стал думать, где можно "ошибиться" здесь. "Написать неправильно формулу – значит не знать вопроса вообще; нельзя, слишком рискованно. "Забыть" что-нибудь в свойствах? Пожалуй. Глюкоза – это многоатомный спирт с одной стороны и альдегид с другой. Про альдегид можно "забыть". Но тогда будут вопросы по группе альдегидов. Не ответить – можно схлопотать трояк, а ответить – почему тогда я не сказал этого в применении к глюкозе? Н-да, задача… А что следующее? Роль в природе. Универсальное горючее для всех живых организмов, как этого можно не знать? Вот дела…"

Виталий почувствовал, что ему стало жарко: солнце от ничем не прикрытого окна заливало его стол ярким знойным светом. Он встал, снял с себя пиджак и галстук, повесил их на спинку стула и снова углубился в свои жаркие мысли.

– Езерский, вы готовы? – раздался голос лидера конкурсов красоты среди членов приемных комиссий.

Так ничего не придумав, Виталий встал и пошел к столу приемной комиссии, ощущая волнение и неуверенность даже бульшие, чем если бы он просто плохо знал вопросы билета. Сев на стул перед столом экзаменационной комиссии, он нерешительно повел плечами и сжал сложенные один в другой кулаки, пытаясь собраться и сосредоточиться – точь-в-точь, как он это делал перед выходом на ринг.

– Ну, слушаю вас, – тем же певучим голосом сказала белокурая экзаменатор, задумчиво поглядев на его покатые плечи и расстегнутый ворот рубашки. – Какие вы знаете виды химических связей? – подбодрила она его, видя, что Сергеев не торопится с ответом.

Виталий, кляня себя за то, что ничего и не придумал, чтобы смягчить свои, студента мединститута, ответы, еще некоторое время помолчал, а затем понуро начал:

– Различают… три основных типа химических связей… Ковалент ную, ионную и металлическую.

– Ну, ну! Правильно! Дальше, – несказанно обрадовалась экзаменатор.

– Ковалентная связь образуется… путем перекрывания электронных облаков двух вступающих в соединение химических элементов, – неуверенно, страдая от неудовлетворенности собой, и даже злости, продолжил Сергеев. – В результате этого ядра этих элементов притягива ются друг к другу с образованием общего электронного облака. При этом различают два вида ковалентной связи: обменный и донорно-акцепторный…

Сергеев запнулся, чувствуя, что его неостановимо понесло в дебри вузовского знания предмета. Он провел ладонью по своей открытой шее и с тоской посмотрел в пылающее солнцем окно.

– Ну не волнуйтесь же вы так! Ведь вы хорошо отвечаете, – огорченно воскликнула экзаменатор. – Что называется ионной связью?

Все еще глядя в окно, Сергеев машинально ответил:

– Ионной связью называется химическая связь между ионами, осуществляемая посредством электростатического притяжения.

– Ну вот видите! – просияла экзаменатор. – А металлической?

Сергеев обреченно вздохнул и, отбросив дальнейшие попытки "смягчить" ответ, дал волю всем своим рвущимся к речевому анализатору знаниям этого раздела химической науки.

– Металлическую связь образуют элементы, атомы которых на внешнем уровне имеют мало валентных электронов по сравнению с общим числом внешних энергетически близких орбиталей. Такие атомы при сближении друг с другом в обычных условиях образуют кристалличе скую решетку, а их внешние электроны, вследствие малой энергии ионизации, слабо удерживаются в атоме и поэтому свободно перемещаются внутри кристаллической решетки, обуславливая тем самым такое фундаментальное свойство металлов, как электропроводность.

Фотомодель членов приемных комиссий поедала Сергеева восторженными глазами – так смотрят скульпторы на творение своих рук. Ее антипод за экзаменационным столом тоже бросила в его сторону заинтересованный взгляд.

– Металлическая связь характерна для металлов в твердом и жидком состоянии, – с ощущением, что он идет напролом, продолжал Сергеев, – это свойство атомов, расположенных в непосредственной близости друг к другу. Однако, в парообразном состоянии атомы металлов связаны между собой ковалентной связью, а сами металлы находятся в виде двухатомных молекул. Прочность связи в кристалле больше, чем в молекуле, поэтому процесс образования металлического кристалла протекает с выделением энергии.

Члены приемной комиссии переглянулись.

– Достаточно, переходите к следующему вопросу, – сказала белокурая экзаменатор.

Отбросив последние сомнения, решив, будь что будет, Виталий уверенно начал:

– Кислотами называются электролиты, при диссоциации которых в качестве катионов образуются только ионы водорода. Различают кислоты кислородные и бескислородные. В зависимости от числа ионов водорода, образующихся при диссоциации одной молекулы кислоты, кислоты могут быть одноосновные, двухосновные и трехосновные…

– Достаточно, – остановила его экзаменатор. – У вас, коллега, вопросы есть? – спросила она свою напарницу.

– Что такое амфотерность? – спросила та, смерив Сергеева любопытным взглядом.

– Амфотерность – это свойство электролитов, в зависимости от условий, проявлять себя и как кислота, и как основание. Например, гидроокись цинка. В соединении со щелочью она ведет себя как кислота, а в соединении с кислотами – как основание. Что можно выразить следующими реакциями. – Сергеев написал нужные формулы и подвинул лист экзаменаторам.

С интересом посмотрев на запись, жертва дефицита косметических средств передвинула лист жертве их изобилия, которая в свою очередь прочитала его с воодушевлением на лице, словно это было написанное Сергеевым признание ей в любви.

– Переходите к следующему вопросу, – уверенно сказала она.

Сергеев вдруг подумал, что на этих экзаменах он обречен только на отличные оценки. Даже если он сейчас сморозит какую-нибудь глупость, то это каким-то образом будет опущено и обойдено, и эта белокурая красавица все равно влепит ему "отл."

– Глюкоза – это полимерное органическое соединение, сочетающее в себе свойства многоатомного спирта и альдегида, – смирившись с судьбой, начал он. – Молекулы глюкозы могут находиться в двух формах – мономерной и циклической. Циклическое строение молекулы глюкозы имеют в кристаллическом состоянии. В растворах молекулы глюкозы находятся в обеих формах, которые взаимно превращаются.

– Достаточно, – на этот раз остановила Сергеева экзаменатор с красотой, спрятанной глубоко внутри. – Покажите вашу задачу.

Сергеев подвинул к ней лист бумаги с написанным решением задачи.

Экзаменатор мельком посмотрела запись, небрежно подвинула лист напарнице и, не дожидаясь вердикта той, вывела в экзаменацион ном листе "отл.", за которой чиркнула в полбуквы закорючку, долженствующую, по всей видимости, означать подпись. Из этого Сергеев заключил, что из двоих она была главной. Вторая экзаменатор, с нежностью посмотрев на Сергеева, расписалась длинной витиеватой подписью и со счастливой улыбкой протянула ему экзаменационный лист.

– Так и держать. Желаю удачи, – кокетливо сказала она.

– Спасибо, и вам того же, – с чуть заметной усмешкой ответил Сергеев, затем подошел к своему столу, небрежно перебросил через плечо пиджак и направился к выходу.

Парни встретили его в коридоре ждущими взглядами, в которых, однако, на этот раз было больше любопытства, чем тревоги. Равнодуш но кивнув им, Сергеев пошел к выходу. Вся компания друзей-болельщиков послушно двинулась следом.

– Ну что, Виталя? – спросил на лестничной площадке Езерский.

– Пять баллов, Слава, – со вздохом ответил Сергеев.

Езерский расплылся в счастливой улыбке, а Сергеев хмыкнул и недовольно покачал головой: он не любил, когда результаты расходились с его планами, но еще больше не любил, когда события управляли им, а не наоборот.

 

4

 

К экзамену по биологии Сергеев подготовился досконально. С подобной тщательностью он не готовился к собственному вступительно му экзамену. Бегло пробежав глазами все пособие, уделив чуть больше внимания ботанике, которую успел подзабыть, он после этого долго и скрупулезно репетировал ответы по разным вопросам программы, чтобы они, с одной стороны, отражали достаточные для будущего физкультурного наставника знания предмета, а с другой, не зашкаливали выше оценки "хорошо". Вечером накануне экзамена он даже попросил Лену послушать его ответы и оценить, не слишком ли глубоко для вчерашне го школьника он излагает материал. Глядя в его серьезное нахмуренное лицо, Лена то и дело прикрывала рот рукой в усилии сдержать смех, а затем, не выдержав, прыснула:

– П-пестики и тычинки – органы размножения, г-говоришь? А… хи-хи!.. про цветоложе, брачную постель, почему не сказал?..

Утром следующего дня команда Сергеева собралась, как обычно, в холле пединститута. (У двери кабинета, где шел экзамен, в соответствии с распределением обязанностей остался Гриша Антоненко.) На лицах парней было заметно нетерпеливое возбуждение, как у многоборцев перед последним этапом после того, как они успешно прошли остальные. Мимо с возросшей скоростью проходили сотрудники института, абитуриенты, их повеселевшие (или смирившиеся с неизбежным) родители; заметно добавилось децибел и герц, исходивших от их голосовых связок, а также из-под торопливых ног и от с хлопаньем и лязгом открываемых и закрываемых дверей. Через раскрытые окна доносился уличный шум, который в предыдущие дни до слуха Сергеева не доходил. Время сегодня тянулось как никогда медленно, и Виталий, с досадой поглядывая на часы, ругал себя за то, что не пришел заранее, чтобы попасть в первую группу сдающих.

– Сява! Мальцы! Привет. А вы каким ветром здесь? – вдруг раздался знакомый голос.

Виталий обернулся. Широко улыбаясь (что, однако, не скрывало печати недоумения на его лице), к ним подходил хорошо известный всем собравшимся парень по фамилии Костюкевич, тоже боксер, который в прошлом году окончил институт физкультуры и теперь работал здесь преподавателем на кафедре физвоспитания. Сергеев недовольно поморщился: появление Костюкевича сейчас было совершенно некстати.

– Каким ветром, мальцы? – повторил вопрос Костюкевич, здороваясь поочередно со всеми за руку.

– Да вот, в институт поступаю, – хмуро буркнул Езерский.

– Ты?! В институт?! – изумленно округлил глаза Костюкевич (похоже, это было последнее, что он от Езерского ожидал). – А на какое отделение?

– Физвоспитания.

– Так чего же ты меня не нашел! Я бы замолвил за тебя слово завкафедрой. А может еще сейчас не поздно?

– Да нет, Толя, я уж как-нибудь сам, – скромно отказался Езерский.

– Так ты, наверно, какие-то предметы уже сдал? И как?

– Ну, конечно. Физику и химию. На пятерки. Так что за меня не беспокойся: биологию, думаю, сдам не хуже.

Костюкевич надолго замер с открытым ртом.

– Ну… Сява, ты… ты меня удивил, – только после реальной угрозы асфиксии выговорил он. – Так ты, оказывается, в школе хорошо учился. Вот никогда бы не подумал.

– Нет, просто репетиторы хорошие были. Виталя, вон, помог найти.– Езерский кивнул в сторону Сергеева. – Так что иди себе спокойно и за меня не беспокойся. А я тебя в сентябре найду: будешь мне помогать сессии сдавать.

Костюкевич попрощался и пошел дальше по коридору, продолжая изумленно качать головой. В холл вышел Антоненко.

– Давай, Виталя, следующая твоя очередь.

Эти слова привычно согнали с лиц парней улыбки (условный рефлекс) и подтянули их ближе к Сергееву. Виталий оглядел друзей.

– Ну что, бойцы, ни пуха.

– К черту, – сказал Горохов.

– Давай, Виталя, удачи тебе, – хлопнул Сергеева по плечу Савченко.

– Доцент, соберись: последний раунд, – прогудел Старовойтов.

– И помни, что коронный твой прямой, – добавил со смехом Горкин.

Сергеев посмотрел на Езерского. Тот стоял скованно, с напряжен ным блеском глаз, похоже, не веря, что сегодня, сейчас вся эта безумная авантюра может закончиться… удачей. (Следующий экзамен – сочинение, которое одновременно будут писать больше пятидесяти человек, и поэтому риска для Сергеева там не ожидалось никакого.) Глядя на его растерянное лицо, Виталий вдруг ощутил веселый бесшабашный порыв, когда даже провал со всеми вытекающими последствиями не кажется страшным. Он от души хлопнул Езерского по плечу.

– Не дрейфь, Сява, пробьемся. Все будет о'кей.

Езерский поднял на него потеплевшие глаза, но Сергеев уже шел по коридору к кабинету последнего устного экзамена.

Экзамен по биологии также принимали два человека – мужчина и женщина. Мужчина был лет пятидесяти, сухопарый, хмурый, с резко очерченными, надменно поджатыми губами. Посмотрев в экзаменаци онный лист Езерского, а затем на Сергеева, он вдруг изумленно округлил глаза, затем грозно нахмурил брови и в нешуточном гневе скрипнул зубами. "Ну вот и все, – спокойно подумал Виталий. – Этого и следовало ожидать. Странно только, что это не случилось раньше." И он с интересом стал ждать, как тот будет действовать дальше – схватит его за рукав? или пошлет свою напарницу звонить в милицию, а сам закроет собой дверь?

– Нет, я больше этого не выдержу! – простонал между тем тот. – Анжелика Ивановна, вы попринимаете пока одна? Пойду в здравпункт, хотя бы таблетку анальгина выпью, – сказал он, обращаясь к своей напарнице.

– Ну конечно, Михаил Васильевич! – полным сострадания голосом воскликнула женская половина приемной комиссии, которой от Анжелики, творения Анны и Сержа Голонов, достались только яркие красивые губы – причем, девственно алого цвета, без малейших следов губной помады,– а во всем остальном она мало отличалась от любой другой Ивановны, которая имеет отношение к кинозвездам и героиням романов ровно настолько, насколько она видит на киноэкране первых и читает в романах про вторых.

Михаил Васильевич встал и, придерживая себя рукой за щеку, вышел из кабинета. Анжелика Ивановна с сочувствием посмотрела ему вслед, а затем перевела взгляд на Сергеева. Виталий из последних сил сдерживая сильнейшее желание расхохотаться (не бывает более счастливых событий, чем несбывшиеся несчастные), подошел к столу, положил экзаменационный лист и вытянул билет.

– Билет номер восемнадцать, – натянуто сказал он, и в этот момент смех, словно пар из-под сорванной крышки скороварки, вырвался с тонким свистящим звуком.

Экзаменатор посмотрела на него с раздраженным прищуром.

– Мне не совсем понятно, почему вам так весело. Хорошо, если это только отражение ваших глубоких знаний предмета.

Сергеев прикусил губу. Желание расхохотаться мгновенно улетучи лось (торможение возбуждением по Павлову).

– Вы… меня неправильно поняли, то есть... не так расслышали! Я… я… просто поперхнулся.

Глаза экзаменаторши сузились в колючие щелочки, а губы разом растеряли яркость таковых Анжелики из знаменитого романа и вытянулись в две бледные полоски фабрикантши Морозовой.

– На вашем месте, молодой человек, я бы просто извинилась, а не пыталась бы делать из меня дурочку. Идите готовьтесь, – ледяным тоном сказала она.

Сергеев сел за свободный стол и схватился двумя руками за голову: такого оборота он не ожидал; так неожиданно и глупо напортить себе на самом финише всего дела! "Да-а, теперь за хорошую оценку действи тельно придется побороться, – морщась от клокотавшей в нем досады, уныло думал он. – А может, подойти и извиниться?"

Сергеев посмотрел на экзаменаторшу. Та сидела с каменным лицом и нарочито не смотрела в его сторону, но Виталию показалось, что свой взгляд она отвела в тот момент, когда посмотрел на нее он.

"Нет, можно только хуже сделать: еще подумает, что опять ваньку валяю. Фу-у, как глупо получилось. Ладно, нет худа без добра: теперь хоть не надо будет косить под середняка, а буду отвечать все, что знаю. Если хорошо отвечу, не должна же она при всем честном народе влепить мне "три", тем более, "два". А в общем, Сяве теперь должно и тройки хватить".

Он прочитал вопросы билета. Первым вопросом было: "Фотосинтез, роль в природе". У Сергеева немного отлегло от сердца: в программе по биологии ботаника была его единственным слабым местом, но как раз фотосинтез, близко перекликающийся с биохимией, он знал хорошо. Следующий вопрос был: "Одноклеточные, общая характеристика; амеба обыкновенная" – не придумаешь легче для человека, изучавшего микробиологию по программе мединститута. Вот тут действительно была опасность "зашкалить". Третьим вопросом было: "строение скелета человека и эволюционное учение Дарвина". Все, "засыпаться" практически не на чем даже при самом горячем желании этого принимающей стороны. Сергеев оценивающе посмотрел на своего противника за экзаменаци онным столом – точь-в-точь, как он это делал перед началом поединка на ринге. "Вот только бы тот, с зубной болью, успел вернуться", – с надеждой подумал он.

Пациент стоматологического кабинета вернулся буквально накануне того, как подошла очередь отвечать Сергееву. На лице его сияло выражение довольного жизнью человека.

– Сделали укол, чтобы быстрее подействовало, – сообщил он радостную весть. – Вроде стало отпускать. А как у вас дела?

– Все нормально. Приняла у трех человек. Два "хорошо" и один "удовлетворительно", – ответила Анжелика Ивановна, бросив на Сергеева быстрый, но красноречиво выражавший досаду взгляд.

Сергеев едва сдержал язвительную улыбку (а вот это уже его индивидуальная особенность, не объяснимая никакой физиологией).

– Езерский, идите отвечать, – спустя короткое время прозвучали сакраментальные слова.

Cергеев подошел, сел на стул перед столом приемной комиссии и положил перед собой свой билет. Анжелика Ивановна достала из веера разложенных на столе бумажных прямоугольников его экзаменацион ный лист, с неприятным удивлением посмотрела на предыдущие оценки, прочитала вопросы билета и холодно сказала:

– Слушаю вас.

Внезапно успокоившись, Виталий уверенно изложил свои знания по всем четырем вопросам билета. Анжелика Ивановна слушала хмуро, изредка задавая уточняющие вопросы, по всей видимости смирившись с недосягаемостью своего обидчика для ее мести. Зато Михаил Васильевич слушал с воодушевлением на лице, словно Сергеев проводил сеанс психотерапии его зубной боли.

– Ну что, коллега, у вас вопросы есть? – спросил он Анжелику Ивановну, когда Сергеев закончил изливать свои восторги по поводу всемирно-исторического значения учения Дарвина.

Анжелика Ивановна отрицательно покачала головой.

– Тогда "отлично": все вопросы, по-моему, изложены полно.

Едва заметно покривившись, Анжелика Ивановна согласно кивнула, расписалась в экзаменационном листе и на некоторое время задержала его в руках, задумчиво разглядывая Сявину фотографию.

– Я одно хочу вам сказать, молодой человек. Самоуверенность, а тем более хамство – это качества, которые вредят прежде всего их носителям, даже если они опираются на фундамент действительных возможностей. Вам будет трудно жить в окружении людей, готовых подставить вам ножку, или просто ждущих, когда вы оступитесь сами. Желаю удачи. – Она протянула Сергееву экзаменационный лист.

Виталий спокойно взял книжицу, определявшую будущее одного из своих самых близких друзей, удовлетворенно посмотрел на третью подряд "отл." на внутренней стороне, а затем, спрятав ее в карман пиджака, встал и на некоторое время задержался у стола.

– Вы знаете, из-за случившегося недоразумения вы меня с самого начала неправильно поняли и теперь пытаетесь склонить к мнению, которое я и сам безоговорочно разделяю, – сказал он, твердо глядя Анжелике Ивановне в глаза. – Я тоже считаю, что самая большая и непреходящая ценность в жизни – это люди, их отношение друг к другу – то есть, дружба и любовь. Если они есть, ради них можно пойти на любую жертву, если их нет, то все остальное просто теряет смысл. Желаю удачи. – Сергеев повернулся и пошел к выходу, провожаемый удивленным взглядом Михаила Васильевича и долгим, задумчивым – Анжелики Ивановны.

 

5

 

На экзамене по сочинению будущим ваятелям физической культуры школьников было предложено три темы: "Образ Базарова в романе Тургенева "Отцы и дети", "Катерина – луч света в темном царстве" по драме Островского "Гроза" и вольная тема под названием "Союз нерушимый республик свободных". Сергеев в школьные годы принципиально писал только вольные темы, и теперь, оглядывая склонившихся над листами бумаги абитуриентов, думая об ожидавших его за дверями аудитории друзьях, вспоминая совместные с ними поездки по всей огромной стране, от Прибалтики до Урала и Сибири, от Мурманска до Ташкента и Алма-Аты, вспоминая своих родителей, школьных друзей и учителей, он с предельной искренностью писал, как он любит свою великую необъятную Родину, в которой ему жить радостно и уютно, в каждом уголке которой, даже за тысячи километров, он чувствует себя д о м а; писал, что восхищается подвигами старших поколений, которые совершили в 17-м году Великую революцию, развернувшую развитие человеческой цивилизации в сторону счастья для людей труда, одержали в 45-м победу в самой страшной за всю историю человечества войне и первыми вышли в космос. "Я не представляю, – писал он, – как бы я смог жить в стране, где мерилом всех человеческих достоинств являются не ум, талант, честь и благородство, а деньги; где одни люди работают на других, как рабочий скот. Я не представляю, как можно ходить в одну школу, сидеть за одной партой, заниматься спортом в одном спортивном зале с человеком, о котором я заранее знаю, что он будет потом вершить мою судьбу, будет п о з в о л я т ь мне зарабатывать столько, сколько он сочтет это нужным, или наоборот, обрекать на голод – не потому, что он умней, талантливей, трудолюбивей меня, а единственно потому, что его прадедушка сколотил капитал торговлей рабами в Америке или прапрабабушка удачно вышла замуж за испанского конкиска дора, который нажил состояние разбоем и грабежом инков и ацтеков. Я также не представляю, как можно испытывать вражду к человеку не потому, что он жаден, подл или жесток, а только потому, что цвет его кожи или разрез глаз не такие, как у меня. И этого вместе со мной не представляют все мои сверстники. Для нас норма то, что т а м заветная мечта. И наоборот, то, что норма т а м – кричащее богатство одних и нищета других, классовая и национальная вражда, организованная преступность – для нас дикость. И мне кажется, это главное, что дали народу Октябрьская революция и образование СССР – четкое понимание добра и цели, которое разделяет и к которой стремится подавляющее большинство народа; и, с другой стороны, общее для большинства понятие зла. И пусть у нас пока много трудностей и нехваток, но я не хочу жить нигде, кроме СССР. Я только хочу быстрее получить образование и начать работать, чтобы этих трудностей и нехваток в нашей стране стало меньше".

 

Сочинение абитуриента Езерского приемная комиссия оценила на "отлично". Об этом Сергеев и его "группа поддержки" узнали на следующий день из вывешенных в фойе института списков. Итак, все препятствия пройдены… Победа.

Езерский стоял, растерянно мигая, не зная, куда идти, что делать дальше, словно это известие стало для него полнейшей неожиданнос тью. Друзья обступили его кругом, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, похоже, тоже не в силах поверить, что эта авантюра – дерзкая, нахальная, безумная – закончилась. И закончилась так, как еще две недели назад каждый из них страстно желал, но в глубине души, не признаваясь об этом вслух, не верил.

– Да-а, Сява, натворил ты делов, – первым очнулся от онемения Горкин. – Что ж теперь будет, а? Ведь ты теперь студент, ты об этом подумал?!

Езерский на него непонимающе посмотрел, затем страдальчески сощурился, словно стараясь ухватить какое-то ускользающее воспоми нание, а потом вдруг схватил Горкина в охапку и побежал с ним к выходу.

– Жека! Додик ты! Все! Конец! Ура!

Парни некоторое время озадаченно смотрели им вслед, точно силясь разгадать смысл этих загадочных слов, а затем бросились вдогонку. У доски со списками остался один Сергеев, чувствуя дрожь в коленях и внезапную слабость – как перед настоящим обмороком.

 

Поступление в институт Сергеева-Езерского команда боксеров тренера Давыдова отмечала в ресторане "Аврора". Просторный круглый зал ресторана со сплошной мозаикой стекла и металлических перекрытий вместо наружной стены, нависавший над широкой низиной вдоль реки Витьбы с ее извилистыми, густо заросшими склонами, редкими бурыми, как шляпки грибов, крышами домов среди сплошного ковра зелени и далекой проплешиной футбольного поля казался идеальным местом для этого мероприятия. Парни все были непривычно нарядные; некоторые, демонстрируя блеск знаний приличий и моды, одели костюмы и галстуки, сверкали начищенными до лучезарного сияния туфлями. Давыдов пришел с женой, со своими подругами были Горохов и Савченко; после долгих колебаний пригласил на этот вечер и Лену и Сергеев.

В зале громко играла музыка, за длинным, обильным, похожим на свадебный, столом, но с уже заметными следами опустошения от сидения за ним трех десятков не страдавших плохим аппетитом человек, царили оживление, шутки, смех. Из двух дюжин бутылок шампанского (сегодня команда Давыдова позволила себе даже это) половина была уже пуста, половина речей сказана (восторженных – Сергееву, напутственных – Езерскому), и застолье постепенно перетекало в то его качество, когда стираются грани между другом и братом, тренером и отцом, женой и подругой…

Езерский в темном костюме и галстуке, удавкой затянувшем его шею, сидел во главе стола, и до полного сходства со свадьбой не хватало рядом с ним только его подруги Гали, которую он, испытывая, похоже, все-таки некоторую неловкость, сегодня с собой не взял. По обе стороны от него сидели Горкин и Старовойтов, и их головы напоминали три ступеньки идущей круто вверх лестницы. Сергеев с Леной сидел напротив Давыдова и его жены и, прислушиваясь, как непринужденно Лена беседует с Ниной Васильевной, испытывал умиротворенное настрое ние… человека семейного. Давыдов, раскрасневшийся и довольный, смотрел на него со смесью радости и удивления, словно он неожиданно открыл в своем ученике качество, которое позволит ему резко повысить мастерство его выступлений на ринге.

– Да-а, Виталя, – в гармонии со своим удивленно вытянутым лицом певуче произнес он, – я такого от тебя не ожидал. Сява теперь тебе по гроб жизни обязан будет.

– Почему не ожидали? Неужели я так похож на двоечника? – весело спросил Сергеев.

Лена, чуть покраснев, бросила в его сторону быстрый взгляд. Давыдов рассмеялся.

– Нет, ты больше похож на американского шпиона.

– Точно, Доцент, надо тебе после института предложить свои услуги КГБ – далеко пойдешь, – со смехом воскликнул сидевший рядом Белый.

– Как Джеймс Бонд! Про тебя кино потом будут снимать, – прыснул Савченко.

– Банда?! Какая банда? О чем речь, мальцы? – крикнул с конца стола Горкин.

Давыдов и Нина Васильевна улыбнулись.

– Женя, а почему ты слышишь только плохое? – спросил Горохов. – Ты, наверное, все-таки злой человек.

– Ну! – подхватил Езерский. – Этот додик только прикидывается паинькой – девкам мозги пудрить.

Укоризненно посмотрев на Езерского, Горкин со вздохом произнес:

– Сява, ты уже, можно сказать, взрослый человек, студент. Голова вон, смотри, уже лысая. А ведешь себя как обыкновенный уличный шалопай: вилку, например, в правой руке держишь. Что о нашем доценте подумают, когда ты учиться пойдешь?

За столом рассмеялись.

– Точно, надо Сяве до начала учебы курсы по изучению хороших манер организовать, – сказал Антоненко. – Лена, возмешься помочь?

Лена, которой устроенное недавно большинству присутствующих пиршество позволяло теперь держаться свободно и раскованно, с улыбкой сказала:

– Я готова. Но только вот он недавно над картошкой чуть не умер от изнеможения, а это будет потруднее.

Это замечание вызвало новый раскат смеха и подвигло Езерского на роскошный комплимент:

– Лена, ради такой пайки, что была в тот раз на столе, не жалко и умереть. Если на твоих курсах будут такие же обеды, я готов поджариваться на медленном огне вместо картошки.

Смех третьей волной прокатился вдоль стола. Сергеев посмотрел на зардевшуюся от удовольствия Лену и вдруг понял, совершенно ясно и уверенно, что отныне никого другого он себе в жены искать не будет.

К столу развязной походкой подошел высокий сухощавый парень, одетый ярко, но небрежно, знакомый читателям по первому рассказу под кличкой Холява, тоже боксер, но который, в отличие от учеников Давыдова прекрасно сочетал это увлечение со всеми житейскими удовольствиями (что странным образом не сказывалось на его спортивной форме – Сергеев однажды встречался с ним в финале первенства области и выиграл в очень упорном и, в общем, равном бою). Сегодня за соседним столиком Холява предавался одному из них.

– Мальцы, – с широкой, до ушей, улыбкой сказал он (такая улыбка не получается от шампанского и сухого вина), – можно к вашему столу? Вот мой взнос. – И Холява широким купеческим жестом водрузил на стол бутылку коньяка. (Одновременно с тренировками и "удовольстви ями" он занимался "фарцем", что в те годы законом не поощрялось, но в свободное от отсидок время обеспечивало безбедное существование.)

– Холява, у нас самогон не пьют. Иди поменяй свою бутылку на лимонад и тогда приходи, – раздраженно сказал Старовойтов. (Они оба были лидерами двух враждующих уличных группировок, и хотя вследствие обоюдного увлечения боксом эта вражда не доходила до их личных столкновений, некоторая взаимная неприязнь сохранялась.)

– Володя, не бузи, – примирительно сказал Холява. – Я пришел поздравить своего лучшего друга Сяву, а ты меня обижаешь. (Поступле ние Езерского в институт было на витебской улице новостью номер один.)

Сергеев укоризненно посмотрел на Старовойтова:

– Володя, перестань. У нас сегодня перемирие – олимпийский закон. – Затем, повернувшись к Холяве, махнул ему рукой: – Давай, Валера, неси стул и садись: гостем будешь. – При этом он подвинулся ближе к Лене, освобождая ему место за столом.

Сегодня слово Сергеева было законом. Старовойтов смущенно отвел глаза, а Холява расплылся в довольной улыбке, отошел от стола и вскоре вернулся со стулом, который втиснул между Сергеевым и сидевшим рядом Волоковым, а затем шумно взгромоздился на него сам.

– Валер Егорыч! – еще не стих скрип стула под ним, воскликнул Холява. – У вас такая команда! Такие мальцы! Я всегда хотел у вас тренироваться. Давайте выпьем. За вас.

Сумел-таки Холява, надо отдать ему должное, выбрать момент, когда отказать ему было невозможно. Покривившись, Давыдов подставил свою рюмку, которую Холява доверху наполнил коньяком.

– Мальцы, пьем за Давыда, – прокатилось вдоль стола, и несколько рук потянулось к бутылкам шампанского.

– Валер Егорыч, за вас! – громко сказал Горохов.

– Да что вы, ребята, сдурели? – фыркнул Давыдов. – За Виталия вон пейте, да за Сяву – чтоб не испортил его труд.

– Нет, Валерий Егорыч, у каждого события есть своя первопричи на,– сказал Сергеев, вставая. – Я здесь только следствие. За вас.

Следом поднялись остальные. Неожиданно покраснев, поднялся и Давыдов. К нему протянули рюмки и бокалы все, кто смог дотянуться. Оглядывая два ряда стоявших плотно, плечом к плечу, парней восторженно блестевшими глазами, чуть задержав взгляд на Сергееве, звонко звякнула о рюмку Давыдова своим бокалом Лена. А Давыдов размаши сто опрокинул свою рюмку в рот, словно хотел этим движением удержать себя от какого-то порыва – как прикусывают губы и щипают себя за бедра люди, чтобы сдержать подступившие слезы…

 

В общежитие Сергеев возвращался вдвоем с Леной. Тихо шуршал под ногами асфальт, редкие автомобили зажигали светом фар пустынную улицу, в окнах домов один за другим гасли огни – мирный безмятежный вечер плавно переходил в ночь.

– Знаешь, Виталя… я тобой горжусь, – задумчиво сказала Лена, словно этот вывод она сделала после тщательных расчетов.

Сергеев улыбнулся, но ничего не ответил.

– Но… мне кажется, у тебя есть одна черта – не знаю, плохо это или хорошо, – но в достижении своего ты не останавливаешься ни перед чем. Ты… – фанатик.

Улыбка исчезла с лица Сергеева. Фанатик? Что значит – фанатик? И что значит "ни перед чем"? А в самом деле, что бы его остановило? Риск привода в милицию и соответствующие неприятности у себя в институте? Но разве он имеет какое-нибудь сопоставимое значение с сегодняшним вечером, с сегодняшним праздником? Правда, если бы все кончилось провалом, то сегодня был бы не праздник, а нечто прямо противоположное. А что бы он сейчас делал, если бы не затеял эту авантюру вообще? Сидел бы в своей комнате и смотрел телевизор. При условии, конечно, что в это время показывали бы что-нибудь интересное. А Сява бы сейчас маршировал с вечерней поверки в казарму. А он, Виталий, потом при встречах с ним отводил бы в сторону глаза, потому что знал бы, что струсил, когда мог помочь. Хотя, с другой стороны, сколько вокруг людей, которые не сдают за других экзамены и трусами при этом себя не считают. А что в таком случае трусость и, наоборот, смелость? Выйти на ринг это смелость? Допустим. Но те, кто на ринг не выходят, вовсе не обязательно трусы. Как и те, кто не затевает авантюры, подобные этой. Так почему же он, Виталий,  н е   м о г   ее  не затеять? Ого, сколько вопросов. Это надо быть женщиной, чтобы суметь задать их одним предложением.

– Не знаю, Лена, – сказал он вслух. – Можешь считать это фанатиз мом, но я просто стараюсь жить без разногласий своих мыслей со своими поступками.

 

Рассказ четвертый

 

1

 

Что есть счастье – во всяком случае, личный, интимный его вариант? Почему люди трепетно счастливы со своими избранницами во времянках, на частных квартирах и в комнатах общежитий, а потом, по прошествии лет, бегут от них из роскошных квартир и шикарных особняков в кусты и шалаши к любовницам, травятся с ними выхлопными газами в гаражах и сгорают от неосторожной спички на сеновалах? Какой смысл тогда этих мягких шелковых спален и сверкающей сантехники, если люди предпочитают им холод и неудобства случайных прибежищ? Вопросы, вопросы… И нет им единого ответа. Но – такова жизнь.

Совершенно новыми, яркими и восхитительными, красками засверкала жизнь Сергеева с тех пор, как его отношения с Леной вышли на финишную перед регистрацией в загсе прямую. И наиболее радостны ми событиями для него стали те, которые по иным меркам могли служить вескими основаниями для уныния и тоски.

Прежде всего – жилье. В загсе, в соответствии с правилами, им дали месяц срока, чтобы определиться со своими отношениями. Этот месяц можно было прожить двумя способами. Первый – это по-прежне му ходить друг к другу "в гости", грустно вздыхать между поцелуями и случайными прохожими на лестничных площадках и в холлах общежития, изредка, разогнав соседей (или соседок) в читальные залы или кинотеатры, наслаждаться обладанием друг друга, краснея при этом от понимающего смешка или с намеком шутки за дверью комнаты; а затем, когда соответствующий отдел загса пополнится еще одной записью "акта гражданского состояния" с удостоверяющими это событие штампами в паспортах, идти стучаться в двери различных кабинетов с требованиями, просьбами или мольбами (в зависимости от типа нервной системы) помочь решить в соответствии с параграфом Конституции СССР жилищный вопрос. Второй способ – это снять где-нибудь комнату или квартиру и жить и радоваться друг другу, потому что свершилась главная запись акта гражданского состояния – запись в умах и сердцах.

Из этих двух способов Виталий и Лена без колебаний выбрали второй. После нескольких дней поисков Сергеев нашел за тридцать рублей в месяц комнату в частном деревянном доме без бытовых удобств, но обладавшим такими двумя фундаментальными удобствами, перевеши вавшими все другие неудобства, как отдельный вход для их комнаты и "хорошая" хозяйка – тихая, приветливая и опрятная старушка. Комната была маленькая, едва ли больше чем 3х3 метра, которая из мебели содержала только скрипучий диван-кровать, пару стульев и старый – ровесник века – рассохшийся бельевой шкаф. Первоначально там был еще и стол – круглое, обширное, потемневшее от времени изделие из той же партии, что и шкаф, но Лена сразу же распорядилась вынести его в сарай, а вместо него они купили журнальный столик, совершив таким образом свою первую совместную семейную покупку.

Вход в комнату пролегал через пристроенную веранду, совсем крошечную, которую Лена определила под кухню и куда Сергеев после этого привез взятый напрокат холодильник и купленную в комиссионке электроплитку. Эти два бытовых прибора с первого дня наполнили его жизнь содержанием и радостью счастливого человека.

– Эй, муж, хоть и будущий, давай вставай – завтрак уже готов, – а то на занятия опоздаем, – теребила его за плечо утром Лена. – Слушай, ну и здоров же ты спать, – добавила она с изумлением. – Я уже полчаса как встала, гремлю на веранде посудой, а ты хоть бы пошевелился.

– Ну вот и первые открытия обратной стороны супружеской жизни,– рассмеялся Сергеев. – А я еще часто храплю по ночам, сплю поперек кровати, забываю носки посреди комнаты и одежду на стуле. И как ты собираешься все это вытерпеть, жена?

– А я тебе еще не жена, я еще могу передумать, – фыркнула Лена.

– Передумать?! Бросить меня?! Ну уж дудки! Попробуй! – зарычал Сергеев и, схватив ее в охапку, повалил на диван.

– Пусти!! Фу, дурак ненормальный! Ручищи железные… – с убывающим сопротивлением восклицала Лена, затихая в его объятиях.

Не менее трогательным был и другой способ использования упомянутых бытовых приборов.

– Привет, как твои спортивные успехи? – спросил Сергеев, встречая Лену у порога их комнаты и помогая ей раздеться. (Она в то время увлекалась бальными танцами и два раза в неделю возвращалась с репетиций даже позже, чем Сергеев со своей тренировки.)

– Все хорошо, устала только очень. Что мы будем ужинать?

– А уже все готово, проходи.

– Да? – с приятным удивлением подняла брови Лена. – И что у нас сегодня в меню?

– Ну для начала вот это – для надлежащей подготовки желудка к приему пищи. – И он протянул ей спрятанный до поры роскошный букет гвоздик. – Позравляю тебя.

– Спасибо!.. А с чем? – изумилась Лена.

– А у нас сегодня юбилей. Забыла?

– Какой? – На лице Лены отразилось искреннее недоумение.

– Ровно неделя нашей совместной жизни. – И Виталий, отодвинув головки гвоздик в сторону, поцеловал ее в губы, затем подхватил на руки и отнес на диван, возле которого на журнальном столике уже был накрыт ужин – незамысловатый, состоявший из бутербродов, консервов и неумело поджаренной картошки, но с уравновешивающими все возможные недостатки бутылкой шампанского с изморозью от недавнего пребывания в холодильнике и коробкой любимых конфет Лены – "Белочка".

– Боже, Виталя, какая ты прелесть, – некоторое время спустя, лежа в постели и уютно устроив голову у него на плече, говорила Лена. – Но… диван! Надо купить новый диван. А то наша бабуля за стеной, наверное, уже вся извелась.

– Новый диван будет нашей первой после ванны шампанского покупкой, – приподнимаясь и наливая себе и Лене в граненые стаканы шампанское, с блаженной улыбкой отвечал Сергеев. – А бабуле я завтра принесу элениум и аминалон, и вред от нашего совместного проживания будет для нее сведен к минимуму.

Но не только кухонная утварь возымела на жизнь Сергеева такое глубокое, образующее новое качество действие. Вообще, многие предметы домашнего обихода неожиданно обрели смысл и значение, которые никак не предусматривались их проектировщиками и изготовите лями. Ну, например, тот же журнальный столик. Для совершения такой ответственной покупки Лена позвала в качестве консультанта подругу, и все втроем они отправились в мебельный магазин сразу после окончания последней пары в институте.

В магазине в продаже было несколько вариантов журнальных столиков, ничем особым друг от друга не отличавшихся (кроме цены: от 8 до 18 рублей каждый). И это обстоятельство ввергло подруг в столь напряженные раздумия, какие у иных не возникают при выборе спутника жизни.

– Лена, посмотри: мне кажется, этот неплохой, – говорила подруга (ее звали Олей).

Лена подходила, долго внимательно разглядывала столик со всех сторон, а затем с сомнением качала головой:

– Нет, темноват. У нас комната и так темная. Надо что-нибудь посветлей.

– Ну тогда вот этот, посмотри, – показывала Оля на другой столик. – Нравится?

На этот раз Лена определилась быстрей.

– Нет, слишком высокий. Я такие не люблю.

Подруги снова ушли в тяжелые раздумия, а Сергеев, о существова нии которого они забыли, с непередаваемым сладким чувством наблюдал за этим процессом женского свершения покупки, как люди смотрят в цирке на трюки иллюзионистов и магов – с благоговейным изумлени ем и почитанием.

В конце концов подруги остановили свой выбор на столике на три сантиметра ниже и на полтона светлее и, удовлетворенные, распроща лись при выходе из магазина. После чего Сергеев с журнальным столиком под одной мышкой и ладонью Лены под другой направился домой. Весь путь Лена сгорала от нетерпения увидеть, как столик будет сочетаться с обоями ("Обои надо новые купить, это ведь недорого"), с диваном, решала нешуточную проблему – в какой части комнаты его поставить. Когда же, наконец, столик был доставлен и установлен – после долгих примериваний, передвиганий и оглядываний – и на него были торжественно водружены кружевная салфетка и ваза для цветов (перекочевавшая вслед за хозяйкой из комнаты общежития), Лена, оглядев получившийся результат, подняла на Сергеева вдруг повлажневшие глаза:

– Боже, Виталя!.. Как же я тебя люблю!

Сергеев, словно эти слова ему были сказаны впервые, на некоторое время замер, не издавая ни звука и даже задержав дыхание, затем также молча поднял Лену на руки, отнес на диван, а затем вдруг порывисто обнял ее, спрятав лицо в ее волосах и прикусив губу, чтобы… сдержать слезы.

Подобным, не предусмотренным техническим паспортом, было использование настенного бра (еще одна из первых их совместных покупок). Бра по указанию Лены Сергеев повесил у изголовья дивана, и включать и выключать его можно было лишь движением вытянутой руки. И часто по вечерам Виталий и Лена, лежа на диване с книжками в руках, готовясь к грядущим занятиям и зачетам, неожиданно, под воздействи ем каких-то спонтанных синхронных импульсов, поворачивались лицом друг к другу, встречались долгими взглядами, а затем, отбросив учебники, заключали друг друга в жаркие объятия; Виталий при этом, не глядя, движением вытянутой руки выключал настенное бра…

Свое жилье – это не только радость обладания любимым человеком, но еще ни с чем не сравнимое чувство хозяина, который может что-то в своем доме изменить, улучшить, который может позвать к  с е б е  в гости. Первыми гостями Сергеева в его новом жилище были Горохов, Езерский и Горкин. (Они помогали привезти из проката холодильник и телевизор.)

– Да-а, Доцент, хорошо устроился, – сказал Горкин, оглядев комнату и остановив взгляд на Лене – в приталенном коротком платье, с открытой шеей и со счастливым блеском в глазах, – которая в последние дни буквально расцвела. – Вот, Сява, тебе пример для подражания – Виталий. И в школе за двоих учился – и за тебя, значит, – и на ринге Давыд на него не нарадуется. Вот поэтому у него такая красивая жена и голова без единой лысины.

Все пятеро рассмеялись.

– Знаешь, Жека, почему ты такой быстрый на ринге? – растягивая в улыбке рот еще шире, чем во время недавнего смеха, спросил Езерский.– Потому что у тебя двигательный центр не в мозжечке, а в языке.

– Боже мой, Сява! Какие слова! Неужели в пединституте такое проходят?! Наша программа от вашей явно отстает. (К этому времени Езерский уже учился на втором курсе пединститута, а Горкин, соответствен но, на таком же мединститута.)

Лена восторженно оглядела своих гостей.

– Ребята, а давайте сейчас пообедаем вместе? У меня есть бутылка сухого вина – входины отметим.

Сергеев с обожанием посмотрел на свою без пяти минут жену.

– Лена! – прыснул Горохов. – Если Давыд узнает, что ты нас тут вином поишь, он не даст Виталию своего родительского благословения.

– Ну ты тоже скажешь! – энергично возразил Горкин. – Давыд ломает голову – не может понять, отчего Доцент так резко прибавил на тренировках: буквально рвет мешки и лапы. Когда он узнает причину, он нам каждому по такой подруге искать будет.

Смех снова прокатился по комнате.

– Бойцы, кончай трепаться. Идите мойте руки – умывальник на веранде – и давайте к столу. Пока жена не передумала, – весело скомандо вал Виталий, при этом слово "жена" он произнес с явным удовольствием.

Лена укоризненно на него покосилась.

– Виталя, я быстрее передумаю выходить за тебя замуж.

– Ну ничего себе! – присвистнул Горкин. – Лена, если крепость ваших семейных отношений зависит от того, насколько с аппетитом я поедаю твои обеды, готовься кормить меня ежедневно.

– Смотри, чтобы она тебе дусту в конце концов не подсыпала! – захохотал Езерский.

– Ой, как же плохо ты обо мне думаешь, Слава! – с радостным возбужденным румянцем задорно воскликнула Лена. – Я Жене наоборот приворотного зелья подливать буду. Потому что я давно уяснила, что Виталий любит меня ровно настолько, насколько я люблю вас.

Парни снова рассмеялись. Сергеев издал эти акающие и ёкающие звуки с некоторым смущением на лице, так как вдруг понял, что сказанное Леной было… правдой.

 

Следующими гостями Сергеевых была группа Лены в полном составе. Виталий и Лена учились на разных потоках одного курса. Это означало, что лекции им читались раздельно, ну а практические занятия в мединститутах в каждой группе вообще идут по своим расписаниям, и возможностей общения у студентов разных потоков едва ли больше, чем таковых у студентов разных курсов и факультетов. (Поэтому-то Сергеев и умудрился познакомиться с Леной только на исходе второго года учебы, да и то случайно. До того он знал ее только в лицо.) Но с тех пор, как Виталий стал семейным человеком, ему вдруг остро захотелось познакомиться с институтскими друзьями Лены ближе. Мысль пригласить группу Лены к себе в гости пришла ему в голову по причине приближа ющегося ее дня рождения, который Лена раньше отмечала с друзьями в комнате общежития или в ресторане. Лена вначале отнеслась к его предложению скептически, а потом загорелась этой идеей. Но в связи с этим возник ряд проблем. Прежде всего, на чем рассадить столько гостей (11чел.)? Но тут на выручку пришла хозяйка, выделив нужное количество стульев, таких же древних, как и шкаф, и убывший на заслужен ный отдых стол, но достаточно крепких, готовых выдержать еще не один день рождения Лены или Виталия. Так же легко решился вопрос и с посудой, которую вызвались принести двое подруг, урожденных витебчанок. Одна из них также выделила из семейной собственности второй журнальный столик и магнитофон (доставка была за Сергеевым). Ну а с продуктами в те времена в нашем царстве-государстве ни у кого особых проблем не было (во всяком случае, в той его части, которая называлась БССР). С ананасами и киви, правда, наблюдалась напряженка, но – два-три сорта колбасы, мясо, всевозможные консервы, яблоки, мандарины (и все это по символическим , в сравнении с нынешними , ценам), плюс умелые руки, и получался стол, отвечавший самым изысканным вкусам.

Празднование назначили на субботу. Когда Сергеев пришел с занятий, дома у него уже были Лена и две ее подруги – Оля, уже однажды внесшая свой вклад в свершение Сергеевыми центральной, определив шей на тот день их семейное счастье покупки журнального столика, и вторая по имени Таня – миниатюрная, миловидная, звонкая и веселая. Все трое – Лена в фартуке, Оля в ее (Лены) халате, Таня с закатанными рукавами – склонились над кулинарной книгой, обсуждая меню предстоя щего пиршества. На стульях и обоих журнальных столиках были разложены полуфабрикаты будущих салатов, винегретов, соусов и эскалопов.

– Виталя, иди поешь, – на кухне все разогрето, – и давай помогай, а то мы тут уже зашиваемся, – озабоченно сказала Лена, но в ее голосе прозвучало явное удовольствие.

Таня бросила в ее сторону завистливый взгляд.

Сергеев вышел на веранду, накрыл себе на стоявшей там тумбочке обед и принялся есть, с радостным волнением прислушиваясь к оживленным голосам Лены и ее подруг.

– Ну что, командир, я готов к труду и обороне, – закончив обед и вернувшись в комнату, сказал он. – Какие будут задания?

Лена смерила его задумчивым взглядом, словно рассчитывая объем и вес "заданий", которыми можно нагрузить подобный экземпляр рабочей силы; а ее подруги посмотрели на Сергеева с восхищением, с каким женщины смотрят на самоотверженных рыцарей, готовых ради своих избранниц в огонь и воду.

– Виталя, сходи вначале за картошкой, а то мы так нагрузились, что картошку уже просто не потянули. А потом приберешь здесь в комнате, ладно? А то, видишь, как мы натоптали, – сказала Лена несколько неуверенным, не освоившим пока подобные распоряжения голосом.

– Есть! – дурашливо отрапортовал Сергеев, ощущая неожиданный восторг, словно именно об этих "заданиях" он мечтал все последние дни.

После того, как Сергеев принес из магазина картошку, и подруги с ножами в руках сели вокруг нее посреди комнаты, он вооружился ведром и половой тряпкой и принялся за мытье пола, находя в этом занятии, которым старшины наказывают нерадивых солдат за совершенные ими проступки, удовольствие, временами переходящее в наслаждение.

– Оля, подними, пожалуйста, ножку. Теперь другую. Вот так, умница, – говорил он, ползая на коленях с мокрой тряпкой в руках. – Таня, а сейчас такое же упражнение ты: левую ножку – раз! Правильно, молодец. Теперь – правую.

Таня с улыбкой подняла поочередно обе ноги, но при этом намерен но капнула с мокрых рук Сергееву на шею.

– Танька, получишь! – вскрикнул Сергеев.

– Чего и сколько? – задумчиво спросила Таня, зачерпывая ладонью воду и струйкой выливая ее Сергееву за шиворот.

– А вот сейчас увидишь! – издал грозный клич Сергеев и, схватив ее за подмышки, посадил на шкаф. – Сиди теперь там.

– Ой! Сумасшедший! – с искренним испугом под искренний смех подруг вскрикнула Таня, а затем, оглядевшись и убедившись, что ее новое пристанище не грозит немедленным обвалом, но вполне труднодо ступно для спуска, заканючила: – Виталечка, миленький, я больше так не буду. Сними меня, пожалуйста, а я тебе за это что-нибудь вкусненькое дам.

– Чего и сколько? – спросил Сергеев.

– А вот сними, тогда увидишь.

Сергеев опустил ее на пол и встал с протянутой рукой.

– Ну, давай, что обещала.

Таня с веселым прищуром посмотрела на него снизу вверх.

– Тогда закрой глаза и открой рот.

Сергеев по-честному закрыл глаза и с некоторой опаской открыл рот. И через мгновение ощутил на своих губах… теплые губы Лены.

– Обманщица, – поцеловав жену, сказал он Тане.

– Вымогатель, – огрызнулась та.

К назначенному часу остальная часть группы явилась вся разом – пятеро девушек и четверо парней (обычное для студентов мединститу тов соотношение). В руках одного из парней был букет роз, а у другого картонная коробка с большими красными буквами – "радиоприемник "Океан".

Первой слово взяла староста группы – стройная, коротко острижен ная девушка с достаточно легкомысленной для такой ответственной должности внешностью по имени Света.

– Дорогие Лена и Виталий! – торжественно начала она.

– Света! – прыснул Сергеев. – Ты перепутала даты! Мы сегодня отмечаем день рождения Лены, а наша свадьба еще только через две недели.

Света посмотрела на него с упреком. Ее живые, привычные к смеху черты лица приняли строгий вид, вызывав у Сергеева спазм мимических мышц и мышц брюшного пресса, который споровождает сдерживаемый из последних сил хохот.

– Виталя, – укоризненно сказала она, – ну почему ты всегда такой торопливый? Если ты будешь таким и в семейной жизни, у тебя родятся одни девочки.

Стены комнаты дрогнули от хохота.

– Ну, Света! Ну, злодейка! – после нескольких секунд удушья и судорог в животе, вытирая слезы, вымолвил Сергеев. – Ну, если ты мне это накаркала, я ж тебя и на другом конце света найду!

– Дорогие, Лена и Виталий, – продолжила Света, когда смех стих. – Я говорю "и Виталий" потому что вы теперь семья. А это значит, что появление двадцать лет назад на свет Лены – это прежде всего твой праздник, Виталя, самое главное для тебя историческое событие. И я хочу пожелать тебе, Лена, чтобы оно таким оставалось для Виталия всю жизнь. Поздравляю тебя. – Света подошла и поцеловала Лену в губы.

– Леночка, поздравляю!

– Счастья тебе!

– Любви и тепла! – наперебой заговорили подруги, подойдя все разом, и по очереди обменялись с именинницей поцелуями.

Когда очередь дошла до мужской трети группы, к Лене подошел Олег Ващилко, давнишний приятель Сергеева, благодаря которому он, собственно, и познакомился со своей будущей женой полтора года назад.

– Лена, это тебе от всей нашей группы. Поздравляю тебя. – И он протянул имениннице цветы и коробку с радиоприемником.

– Ребята, вы с ума сошли! – принимая подарки, зарделась Лена. – Ну, разве можно на рядовое двадцатилетие делать такие дорогие подарки!

– Видишь ли, Лена, – серьезно ответил Ващилко, – двадцатилетие, конечно, рядовое, но бывает, к сожалению, только раз в жизни. И я хочу тебе пожелать, чтобы музыка от этого радиоприемника звучала для тебя, по крайней мере, следующие двадцать лет так же радостно, как и сегодня. Поздравляю тебя. – Олег сделал движение к Лене, но остановился на полпути, неожиданно смешавшись и покраснев.

Лена глянула на него чуть виноватыми глазами и, шагнув навстречу, поцеловала в щеку.

– Спасибо, Олег. Ты мой самый верный и надежный друг, с первого курса.

Эти слова заметно добавили краски на щеках Ващилко.

– Ребята, милые, спасибо вам всем! – очень вовремя для него громко сказала Лена. – Мне рядом с вами радостно и интересно жить, и я вас всех люблю.

Сергеев посмотрел на ее раскрасневшееся взволнованное лицо, счастливый блеск глаз и неожиданно ощутил спокойное и глубокое удовлетворение человека, свершившего одно из главных фундаментальных дел, которые должен сделать в своей жизни человек – посадить дерево, построить дом, родить и воспитать ребенка, и…  с д е л а т ь  с ч а с т-     л и в ы м другого человека.

 

Ну что еще вам рассказать о том ярком и радостном времени в жизни моего главного героя? Что еще важное возникает, имеет значение в отношениях между двумя на старте совместной жизни? Пожалуй, деньги – второе, что определяет качество жизни после наличия рядом любимого человека.

До знакомства с Леной Сергеев за все время своей жизни в Витебске в них никогда особо не нуждался (и, соответственно, был к ним вполне равнодушен). Его месячный доход колебался от семидесяти до ста рублей, состоявших из стипендии (40 руб.) и всевозможных выплат от различных спортклубов, комитетов и спортивных обществ в виде "талонов на питание" или особых стипендий, которые в последний год, после выполнения им норматива "мастера спорта" стали достаточно регулярными. И он давно отказался от текущей помощи родителей (его только "одевали"), не ущемляя себя при этом ни в каких удовольствиях и одновременно испытывая удовлетворение человека, живущего на свои средства. Совсем по иному обернулось дело, когда он стал человеком семейным. С одной стороны, он никогда раньше не предполагал, какое это удовольствие вручать жене заработанные деньги, а потом идти с ней в магазины, на базары, советоваться, обсуждать покупки и… во всем соглашаться. А с другой стороны, он сразу почувствовал, как их все больше и больше начинает не хватать. И Сергеев на склоне своих студенче ских лет взялся за подработки, практиковавшиеся многими его приятелями-студентами с первого курса – разгрузки вагонов на железнодорож ной станции и на овощной базе. Но и тут он вместо усталости и неохоты неожиданно обрел еще один источник для радостных волнений и душевного подъема, чем являлось для него добывание своим трудом дополнительных, не предусмотренных их месячным бюджетом денег. Особенно ему нравилось, когда за работу с ним рассчитывались сразу же по окончании разгрузки, и он возвращался домой усталый, но довольный, со зримым, выраженным в конкретных цифрах вкладом в свое семейное благополучие. Лена всегда ждала его с готовым ужином и ведром нагретой воды.

– Привет, жена, держи мужнину зарплату, – говорил он, нарочито небрежно протягивая ей "десятку" (обычно такой сумой оплачивалась эта работа).

Лена бережно брала деньги, прятала их в о б щ и й кошелек, а затем подходила к Сергееву, целовала в губы и говорила:

– Кормилец мой. (Второй вариант – добытчик.)

Чаще это звучало шутливо; иногда серьезно, как нормальное положение вещей; иногда – чуть грустно, в истинном значении этих слов; но в любом случае присутствовали особые нотки, которые вызывали у Сергеева желание немедленно пойти разгрузить еще один вагон (или даже два).

Были однако и другие способы добывания денег…

Однажды вечером к Сергееву пришел Савченко. Лена была дома, и Савченко потянул Виталия на улицу:

– Виталя, есть дело, надо поговорить. Давай выйдем.

Сергеев оглянулся на обиженно поджавшую губы Лену и опрометчиво, не подозревая, что обрекает себя на первый семейный скандал, сказал:

– Выкладывай здесь. Лена – свой человек, все правильно поймет. Если только речь не о шпионаже в пользу ЦРУ.

С сомнением посмотрев на Лену, Савченко начал:

– Дело такое: Арсена сегодня кинули в Вентспилсе на три штуки, он просит помочь их достать обратно. Я сразу подумал о тебе. Подпишешься? В случае удачи штука наша.

Арсен – это был известный среди витебских фарцовщиков "авторитет", а "штука" в переводе на нормальный язык означала тысячу рублей, т. е. выходило каждому по пятьсот рублей (два месячных оклада директора завода). В свете нынешнего семейного положения Сергеева это было очень кстати.

– Конечно, Серый! – с воодушевлением воскликнул он. – Когда едем?

– Через час. Там надо быть рано утром, чтобы их тепленьких с постели поднять.

– А кто повезет?

– Вовка Куршаков. Арсен с ним за полтора куска[4] договорился.

– Заметано. Где встречаемся?

– Будь дома. Мы за тобой заедем.

Савченко встал и, мельком глянув на Лену, с некоторой поспешнос тью вышел из комнаты. А Сергеев потянулся с томлением в мышцах, как перед соревнованиями, а затем недоуменно уставился на искажен ное гневом лицо Лены.

– Ты чего, Лена? – удивленно спросил он.

– Чего?! Ты спрашиваешь – "чего"?! Да ты соображаешь, что ты затеял?!

– А что я затеял? – с тем же искренним недоумением переспросил Сергеев. – Ты же слышала: товарища грабанули на большую сумму, он просит помочь разобраться. Тем более, обещает хорошо расплатиться. Нам эти деньги сейчас будут очень кстати.

– Да ты в своем уме или нет?! – сорвалась на крик Лена. – Да ты хоть представляешь, во что ты влезаешь?! Ведь ты даже не знаешь, кто там, сколько их – в чужом городе! Да вас там покалечат или вообще убьют – тоже мне крутые нашлись! А обо мне ты подумал?! Расплатяться с ним! А кто будет расплачиваться со мной, если с тобой что-нибудь случится?!

Сердитая складка во время этих слов глубже прорезала переносье Сергеева, и раздраженно опустились углы рта.

– Значит так, девочка, – сказал он, когда Лена умолкла. – Давай в разговорах со мной ты этот тон оставишь. Это во-первых. А во-вторых, есть вопросы, которые я привык решать сам. И от этой привычки я не собираюсь отказываться в будущем. Так что, если тебя это не устраива ет – подумай, еще не поздно. Нам с тобой в загсе этот месяц именно для этого и отвели.

Лена дернулась, как от пощечины, побледнела и отвернулась. До самого отъезда Сергеева она больше не произнесла ни слова. А Виталий, почти физически ощущая тяжелую атмосферу в комнате, клял себя последними словами за то, что не договорился встретиться с Савченко в городе, за то, что затеял с ним этот разговор в присутствии Лены, за то, что съехал сюда из общежития и теперь некуда деться от грозового наэлектризованного воздуха, некуда уставить взгляд, чтобы не видеть там немой укор Лены…

Когда через обусловленный час за окном просигналила машина, Сергеев встал, обул кроссовки (в них в таких делах удобней), одел кожаную куртку и хотел, не оглядываясь, уйти. Но в последний момент, когда он уже открыл дверь, какая-то неодолимая сила повернула его голову. Лена смотрела ему вслед широко раскрытыми глазами, в которых он увидел слезы… Подобно магниевой вспышке, эта картина заставила его зажмуриться от острых угрызений совести, испытать жалость, жажду обнять ее, утешить и... попросить прощения. Усилием воли он заставил себя отвернуться, тягуче, словно по пояс в воде, ступил за порог и закрыл за собой дверь.

Открыв дверцу машины, Сергеев устало плюхнулся на заднее сиденье.

– Всем привет, – хмуро буркнул он.

В машине сидели Савченко, Арсен и – на месте водителя – давно знакомый Сергееву Куршаков (один из команды улицы Жесткова).

– Здарова, да-цент, – откликнулся Арсен (его кавказский выговор оказался неистребимым за десятилетие проживания в Витебске). – Чэго та-кой грустный? На вэселое же дэло едэм! – Арсен искренне хохотнул, словно радуясь, что его "кинули" и теперь есть повод весело провести время.

Сергеев невольно улыбнулся: в Арсене его всегда подкупала эта черта– смотреть с юмором на все житейские передряги. (Однажды Арсен попал в аварию и сломал бедро. Сергеев с Езерским ходили навестить его в больнице. Глядя в траурное лицо Езерского, Арсен тогда рассмеялся:

– Сява! Даже на ма-и похороны я нэ разрэшаю тэбе приходить та-ким грустным. А сэйчас ва-абще радаваться нада: ведь я нэ сломал позвоночник, нэ стал импотэнтом, и даже ма-я нога чэрэз пару мэсяцев будэт нормалной. Иды пасматры на ма-ю машину и ты паймешь, как мнэ павэзло, и слэдущый раз прыдешь паздравлять мэна с шампанским.

– Я на нее уже посмотрел, – грустно сказал Езерский, доставая из сумки бутылку шампанского...)

– Ладно, выкладывай тогда сценарий этой увеселительной поездки,– с той же (помимо воли) улыбкой сказал Сергеев.

– А сцэнарый пра-стой. Вова, паэхали. – Арсен хлопнул по плечу Куршакова и снова обернулся к Сергееву. – Мэна кинули сэгодна утром. Я думаю, они целый дэнь пили – празднавали эта дэло. Вряд ли они мэна ждут так рано, если ва-абщэ ждут – я там из сэбя малчыка бэз мамы са-строил. Паднымаэм их те-оплэнькими с пастэлы, стучым нэмнога галавами о стэну, выбиваэм ма-и дэнэжки и дэлаэм ручкой.

– А сколько их?

– Было тры. Врад ли ночъ-ю их стало болшэ.

– Будет больше – сделаем меньше, – хмыкнул Савченко.

– Ну а если дверь не откроют? – спросил Сергеев.

– Нэ откроют – ломать будэм. Но – откроют, там какая-то малина, им шум ещо болшэ нэ нужэн.

Сергеев зябко поежился, чувствуя, как неприятные мурашки поползли по коже. Он прислушался к себе и понял, что… трусит. Вот это номер… Такого с ним давно не бывало. Он посмотрел на веселое лицо Арсена, равнодушное – Савченко, притулившегося в углу и готовившего ся, судя по всему, вздремнуть, на хмурого сосредоточенного Куршакова, уверенно, на большой скорости правившего машину из города, и ощутил жгучий приступ стыда и злости на себя. "Супермен хренов! – раздраженно думал он. – Как тот Кочкарь – неожиданно вспомнил он свой самый первый вечер в Витебске – только и смелый, когда за тобой Давыд, судья и врач соревнований".

– Ну расскажи теперь пролог: как тебя кинули? – заставил он себя усмехнуться; но усмешка вышла кривая, натянутая.

– А ты нэ знаэшь, как кидают, да-цэнт? – Арсен безмятежно улыбнулся, вызвав у Сергеева зависть и новый приступ раздражения по отношению к себе.– Продали нэсколко раз джины мэлкими партыями – они их в па-рту у мариманов скупают – приручили, а потом да-га-варились о болшой партыи, а когда я прыэхал с дэнгами – нож к горлу, и иды гуляй. – Улыбка Арсена на последних словах трансформировалась в хищный оскал; впрочем, ненадолго, вновь уступив место благодушному лицу человека, который предается ощущению комфорта от послушной легкой машины и верных надежных друзей.

В Вентспилс приехали, когда начало светать. За окнами проскаки вали деревянные двух-трехэтажные дома, тихие безлюдные в этот час улицы. Низкий прозрачный туман, едва отличимый от рассветного сумрака, стлался вдоль тротуаров, окутывая придорожные кусты и деревья.

– Здэсь, – скомандовал Куршакову Арсен. – Здэсь останови. Далшэ пайдем пэшком.

Куршаков заехал под крону тенистого дерева и выключил двигатель. Сергеев вылез из машины, потянулся, разминая затекшие суставы, и огляделся. Узкая прямая улица терялась вдали в дымке раннего утра. За крышами домов виднелись портовые краны, а дальше простиралось чистое бездонное небо, под которым угадывалось море. И странным образом этот незнакомый город с портовыми кранами, обозначавшими край огромной страны, этот небесный простор, раскинувшийся над далеким неведомым миром, подействовали на Сергеева успокаивающе. Хотя это не совсем точное слово. Это спокойствие не имело ничего общего с истомой в кресле у телевизора или дремотой на лекции скучного профессора – наоборот, его мышцы налились силой и упругостью, а глаза обрели зоркость и остроту, как перед поединком на ринге. Но он вдруг почувствовал, как внезапно ослабли все его связи с Витебском, Леной, родителями, всей его прошлой жизнью… И это ощущение оторваннос ти от родных и близких людей, от своего прошлого, с одной стороны, наполнило его мозг, его мышцы пронзительной, без каких-либо тормозов, отчаянно сладкой свободой – он ясно почувствовал, что сегодня он способен на все, – а с другой стороны, где-то в глубине подсознания зазвучала тонкая тревожная нота – едва слышная, беспрерывная, раздражающая… которую Сергеев сердито гнал от себя, а она упрямо возвращалась – в его уши, в виски, в спинной мозг.

Нужный дом оказался метрах в пятидесяти от того места, где они оставили машину, за углом ближайшего перекрестка. Дом был старый, деревянный, двухэтажный, со стертыми до полукружных углублений ступенями и отполированными за десятилетия тысячами рук перилами. Когда они вошли в подъезд, Арсен молча показал на дверь квартиры на втором этаже. Под отчаянный скрип ступеней они втроем (Куршаков остался в машине) поднялись по лестнице.

По предварительной договоренности звонить и вести начальные переговоры должен был Савченко. Сергеев и Арсен, оглядев лестнич ную площадку и с удовлетворением убедившись, что телефонов у соседей нет, встали по обе стороны грязной, обшарпанной, без половика у порога двери. На звонок – резкий, дребезжащий – долго никто не отзывался. Савченко спокойно нажал на звонок второй раз и уже не отпускал до тех пор, пока за дверью не послышались шаги и чей-то недовольный сонный голос спросил:

– Кто?

– Свои, открывай, – буркнул Савченко.

– Кто – свои? – настороженно переспросили за дверью.

– … твою мать! – рявкнул Савченко. – Что ты как пугливая целка! Открывай – увидишь. Мне к Янису. (Так звали одного из тех, кто "кинул" Арсена.)

Дверь соседней квартиры приоткрылась, но после того, как туда хмуро посмотрел Сергеев, с испуганным скрипом захлопнулась. А за их дверью между тем раздался металлический щелчок открываемого замка, и возле косяка неуверенно раздвинулась узкая щель. И в этот момент Арсен ударом ноги послал дверь и того, кто за ней стоял, в глубь квартиры. За дверью охнули и раздался звук падения тела. Арсен, а следом Сергеев и Савченко влетели в квартиру. Сразу за дверью на полу лежал парень лет двадцати пяти и испуганно таращил глаза. Его лицо от лба до подбородка прочертила белая полоса, которая на глазах стала синеть и вздуваться, а из левой ноздри показалась струйка крови. Не задерживаясь возле него, Арсен бросился в комнату. Через мгновение там раздался звук удара, стон и пронзительный женский визг. Сергеев кинулся туда и, пробежав просторную проходную комнату с застланным мятой простынью и скомканным одеялом диваном, оказался в маленькой полутемной комнатке с единственным – узким и высоким – окном. У окна на постели, закрываясь одеялом, сидела девица с золотой цепочкой на пухлой шее, массивными, оттягивающими уши сережками и с застывшей печатью ужаса на помятом отечном лице. На полу возле постели, закрывая лицо ладонями, стоял на коленях парень – совершенно голый, густо покрытый татуировками.

– Ну что, кинул, да? Думал, ты крутой? – нависая над ним, хрипло говорил Арсен (и что странно – почти совсем без своего обычного акцента). – Ты думал, на мальчика нарвался? Петух ты вонючий! – И он с размаха ударил ногой по его закрывавшим лицо рукам.

Парень охнул, опустил руки и поднял сощуренные от боли глаза. На Сергеева смотрело типичное лицо урки – худое, с глубокими складками вокруг рта, спокойное (несмотря на боль) – лицо человека, привыкшего относиться к побоям и другим подобным передрягам равнодушно, как к неприятным, но неизбежным спутникам своего образа жизни.

– Деньги где? – рявкнул Арсен.

– А денег нет. Ушли денежки, – ухмыльнулся урка; при этом по его лицу было видно, что он спокойно ждет следующих ударов и всего остального, что с ним могут сделать его захватчики, но есть принципы, которыми он не поступится.

Арсен внимательно на него посмотрел, а затем вдруг сделал шаг к девице и, схватив ее за волосы, притянул к себе.

– Где деньги?

– Я… я… не знаю, – испуганно пролепетала та.

– Не знаешь? – неожиданно спокойно переспросил Арсен, отпуская ее волосы. – Жаль. Я всегда говорил, что хорошее знание мира, в котором живешь, это залог крепкого здоровья и долгих лет жизни. – С этими словами он достал из кармана матово блеснувший на свету шелковый шнурок.

Девица уставилась на шнурок остановившимися выпученными до неправдоподобных размеров глазами.

– Нет!! Не надо!! – завизжала она у верхней границы восприимчи вости слуха и показала вытянутым в струну (и дрожащим, как струна) пальцем на вешалку у двери. – Там! У него в куртке! В кармане!

Арсен сделал шаг к вешалке. Урка неожиданно вскочил и бросился ему наперерез. Но Сергеев спокойно уложил его точным ударом в подбородок. Доставая из кармана его куртки бумажник, Арсен покосился на распластанное тело.

– Петух ты вонючий, чего ты дергаешься как чесоточный, когда поезд уже ушел?

Раскрыв бумажник и мельком глянув на его содержимое, Арсен сунул его себе в карман.

– Пошли в ту комнату на свет, там все бабки подобьем , – сказал он и пнул продолжавшего лежать урку. – Вставай! И трусы надень, чтобы своими яйцами меня со счета не сбивал. И ты, курва, с нами, – бросил он девице.

Урка медленно встал, натянул трусы и прошел в другую комнату. Девица, набросив на плечи халат, испуганно засеменила следом.

В комнате уже были Савченко и первй их троицы с автографом Арсена, выписанным им дверью через все его лицо.

– Так – сели на диван, сейчас будем беседовать, – сказал Арсен, усаживаясь за стол.

Все трое послушно сели на диван. Сергеев и Савченко остались стоять у обоих дверей комнаты.

Арсен вытряхнул на стол бумажник и пересчитал деньги. В наличии оказалось двадцать девять сотенных купюр и мелочь.

– Твари: сто рублей за день просадить успели, – проворчал он и, оглядев своих пленников задумчивым взглядом, неожиданно скомандо вал: – Ну-ка поснимали свои побрякушки – кольца, сережки, цепочку, – и ко мне на стол, быстро!

Девица покраснела, потом суетливо начала снимать с себя сережки, но, посмотрев на урку, осеклась. Урка сидел неподвижно, мрачно разглядывая под ногами пол. Третий компаньон неуверенно ерзал на диване, инстинктивно пряча руку с золотой печаткой на пальце.

– Мне повторить? Я больше двух раз никогда не повторяю, – спокойно сказал Арсен.

Девица торопливо, точно боясь опоздать, сняла с себя сережки, кольца и цепочку и положила на стол. То же – и так же: торопливо, суетливыми движениями – проделал со своей печаткой ее меченный Арсеном сосед по дивану. Урка долго сидел неподвижно, затем поднял глаза на Арсена и, медленно стянув с пальца перстень, бросил его на пол.

– Подними, – сказал Арсен.

Урка не пошевелился.

– А сейчас я повторю только один раз: подними, – сказал Арсен ровным спокойным голосом.

Девица всполошенно слетела с дивана, подхватила перстень и положила Арсену на стол. Арсен сгреб золото в ладонь и небрежно сунул себе в карман.

– Я же говорил: петух ты вонючий. И таким до конца жизни останешься, – сказал он урке.

Тот в ответ мрачно процедил сквозь зубы:

– Ладно, пока твоя взяла. Но теперь тебе не жить.

Сергеев удивленно поднял брови: он не любил, даже в боксе, когда проигравшие после драки машут кулаками. Взяв со стола шелковый шнурок Арсена, он подошел к урке.

– Ну и зачем ты это сказал? – спросил он почти ласково. – Ну подумал бы, как тебя самого после таких слов живым оставить можно? Встать! – вдруг рявкнул он.

Урка с вызовом поднялся. Коротким боковым ударом в подбородок Сергеев усадил его обратно и набросил на шею шнурок. Девица уставилась на него расширенными от ужаса глазами, а другой ее сосед по дивану испуганно отодвинулся к самому краю их скрипучего продавленного узилища.

– А теперь повторяй за мной, – властно говорил Сергеев. – Ребята, простите меня, засранца, пожалуйста. Я поступил плохо и скорее сдохну, чем сделаю еще раз что-нибудь подобное.

Урка молча начал срывать со своей шеи шнурок. Сергеев резко затянул шнурок вместе в его пальцами. Урка захрипел, изогнулся дугой и после нескольких конвульсий обмяк. Савченко и Арсен бросили в его сторону тревожные взгляды. Сергеев ослабил петлю и похлопал урку по щекам.

– Ну, я жду, – сказал он, когда тот открыл глаза. – Третий раз сказать это тебя попросят уже перед господом богом. – И он снова чуть затянул петлю.

– Простите… я не буду… больше, – прохрипел урка.

– Ну вот и молодец, – удовлетворенно сказал Сергеев, снимая с его шеи шнурок. – Можешь ведь быть хорошим, когда захочешь. – Распрямившись, он сладко хрустнул над головой пальцами. – Все, ребята, всем – пока. Будьте умницами и ведите себя дальше прилично, – сказал он, направляясь к выходу.

Несколько минут спустя в машине все трое долго и громко хохотали. Куршаков, уверенно лавируя по ожившим улицам, с улыбкой слушал веселый то и дело прерываемый смехом рассказ.

– Панымаешь, Ва-лодя, – со своим обычным акцентом говорил Арсен, – подняли мы их те-оплэнькими с пастэли, сдернули ма-и дэнэжки– все как положено. Да-цэнт там правый сбоку разок провел – кра-сиво: как на ринге, – и уже уходыт са-брались; а этат прыдурак гаварыт: жизни, гаварыт, решу. А Дацэнт взял и обидэлся; шнурок ему на шею – раз: гавари, гаварыт, сэйчас же ха-рошие слова. А тот малчыт, как партызан. Ну Дацэнт и придушил его нэмнога. Так такой сразу вэжливый стал: и пра-стыте сказал, и нэ буду болшэ, чут нэ двэр нам побежал открывать.

– Ну не свисти, Арсен, – с улыбкой возразил Сергеев.

– Брось, Доцент, не скромничай. Он бы тебе и задницу поцеловал, если бы ты ему тогда сказал, – рассмеялся Савченко.

– Так значит вы их там еще повоспитывали? – с улыбкой уточнил Куршаков.

– Ну! Это Доцент так захотел. Не зря же он за Сяву в пединститут поступал, – снова рассмеялся Савченко. – Я только боялся, чтобы он не перестарался, а то этот урка уже начал пузыри пускать.

Но постепенно, по мере удаления Вентспилса и приближения Витебска, возбуждение улеглось, Арсен и Савченко начали клевать носами, Куршаков изваянием застыл за рулем, пристально, почти не мигая, глядя на дорогу, а Сергеев вдруг почувствовал, как прежняя тревожная нота с новой силой зазвучала в нем, вытесняя радостное возбуждение от удачного завершения рискованного предприятия – сейчас, когда все опасности позади… Почему?

Он вспомнил тот дом, квартиру, урку с его голой подругой и пугливым напарником. Воспоминание явилось яркое, в мельчайших деталях, но… он не увидел там себя. То есть, холодным рассудком он понимал, что все это б ы л о, и он там б ы л, но присутствовало ощущение нереальности произошедшего, словно это было воспоминание об увиденном кинофильме, или ярком ночном сне, где кто-то с его именем и внешностью, но совершенно им не управляемый, сбивал с ног урку, затягивал на его шее шнурок… И его вдруг поразило открытие: он ясно и отчетливо понял, что если бы урка не подчинился, т о т Сергеев пошел бы до конца…

Виталий зябко поежился и огляделся. Безмятежно спали на своих сиденьях Савченко и Арсен, по-прежнему неподвижно, пристально глядя на дорогу, сидел за рулем Куршаков; за стеклами машины проскаки вали дорожные знаки, деревья, дома, табличка с названием поселка – уже недалеко от Витебска. Скоро дом… И тут он спохватился, что за всю поездку он ни разу не вспомнил о Лене, о том, к а к они расстались. А ведь она была права. Права вместе с ее резкостью, раздражением и слезами. Она была бы права даже вместе с истерикой, скандалом и битьем посуды. Потому что он принял решение не только за себя, но и за нее – без ее спроса; рисковал не только своей будущей жизнью, но и ее тоже – опять-таки не получив на это ее согласия. А кроме того, он еще рисковал миром и благополучием своих отца и матери, своих друзей, Давыда… Ради чего?

Ради того, чтобы помочь товарищу.

Но этот ответ его не успокоил. Почему? Подобные авантюры, когда надо было выручать товарища, бывали и раньше – то же поступление вместо Езерского в институт, – но никогда он не испытывал подобных угрызений. Что изменилось? Деньги…

Причем тут деньги! Попроси его Арсен, он сделал бы это и без денег.

Но и этот ответ не вернул душевного равновесия.

"Так, давай разбираться, – мотнув головой, словно споря с кем-то другим, начал рассуждать Сергеев. – Были бы сейчас какие-нибудь сомнения, если бы ты помог Арсену бескорыстно?

Однозначно – нет.

Поехал бы ты в Вентспилс, попроси тебя Арсен сделать это не за деньги? Однозначно – да.

Тогда в чем же дело?" – раздраженно спросил он себя, ожидая, что настиг, наконец, свой капризный душевный комфорт; но прежняя тревожная нота продолжала нудно звенеть в его мозгу, не позволяя расслабиться, вздремнуть подобно Арсену и Савченко, не позволяя думать ни о чем другом.

"Хорошо, давай посмотрим на это с другой стороны. А мог Арсен с тобой не рассчитаться?

Однозначно – нет.

Знал ты об этом вначале?

Да… Все с самого начала было оговорено.

Значит ты поехал все-таки заработать?

Да… но и помочь товарищу.

А была эта помощь столь необходима, чтобы рисковать своей будущей жизнью и благополучием близких тебе людей?

Ну… в общем, нет – не поехал бы я, поехал бы кто-нибудь другой. У Арсена это обычный производственный риск.

Значит ты сознательно, из-за каких-то вшивых пяти сотен подставил под угрозу всю свою будущую жизнь, счастье Лены и мир в доме твоих родителей?!

Ну, ну! Не надо громких слов. Что ж теперь по струнке только ходить? Я никогда не был паинькой.

Но ты никогда не заходил так далеко.

А мог ли я н е з а й т и так далеко?

Перед глазами вновь встала недавняя квартира, урка, его мрачное, но спокойное, готовое к любому исходу лицо, и против воли на ум пришел только один ответ: не мог. Там, в той квартире, выбора у него не было. Выбор был лишь вначале, в Витебске, на стадии принятия решения, а дальше каждое событие, каждый поступок имеют свою логику и свои законы, от намерения и воли человека часто уже не зависящие…

Тревожная раздражающая нота стихла после этого вывода как лопнувшая струна. А вместо нее охватило тяжелое мрачное спокойствие, какое бывает у отчаянного ныряльщика, который под восхищенным взглядом подруги нырнул с высокой скалы в узкую расселину, ощутил прикосновение смерти от осклизлого подводного выступа, а затем, вынырнув, увидел, как подруга самозабвенно хохочет над анекдотом, который тем временем рассказал ей сидевший рядом в теньке приятель. И тот же вопрос, на который у него не было ответа, встал перед Сергеевым: ради чего?..

 

В Витебск приехали, когда в городе появились первые приметы вечера: поредевшее движение на улицах, неторопливо возвращавшиеся с работы люди, склонившееся к горизонту солнце. Сергеева подвезли прямо к дому.

– Давай, Виталя, спасибо тэбе, – сказал Арсен.

– Сочтемся, – хлопнул по его протянутой ладони Сергеев.

– Лене привет, – пожимая на прощание руку, сказал Савченко. – Купи ей от меня цветы.

– Сделаешь это при случае сам, – хмуро ответил Сергеев. – Володя, пока, – протянул он руку Куршакову.

– Бывай, – ответив на рукопожатие, буркнул тот.

Сергеев вылез из машины и встал перед калиткой в заборе вокруг своего дома, нерешительно переминаясь с ноги на ногу и с неожидан ным замешательством ощупывая в кармане сотенные купюры. За занавеской е г о комнаты мелькнула тень. Это едва уловимое движение мощным броском швырнуло Сергеева к дому. Стремительно взбежав на крыльцо, он распахнул дверь. Одновременно распахнулась другая дверь, которая вела из веранды в комнату. В проеме стояла Лена – бледная, с напряженным неподвижным лицом, замерев в неловкой позе. Было хорошо видно, как она хочет, но… не решается броситься ему на шею. Укор совести, жгучий как выплеснутая в лицо кислота, ослепил Сергеева.

– Лена!.. – схватив ее в объятия, выдохнул он и умолк, не зная, что сказать дальше.

– Виталя! – расплакалась у него на плече Лена. – Ты… ты… меня прости! Я-я… н-не хотела… я…

– Тс-с! – произнес Сергеев, прижимая ее мокрое лицо к своему. – Тс-с, не говори ничего. – А затем, ощущая ладонями ее вздрагивающее тело, лицом – частый пульс на ее шее, как он становится спокойней, как расслабляется, не отодвигаясь при этом ни на миллиметр, ее хрупкое, гибкое, родное до последней клеточки тело, словно после долгой жажды напиваясь особыми жизненными соками, которые только он, Сергеев, мог ему дать – ощутив все это, прочувствовав кожей, мышцами, костным мозгом, Виталий отстранился на вытянутые руки, пристально посмотрел в ее заплаканные глаза и твердо, тщательно выговаривая каждое слово, сказал:

– Лена, ты меня прости. Такого больше не будет.

 

Свадьбу Сергеевы справляли в уже знакомом читателям ресторане "Аврора". Из приглашенных были только друзья по спорту и институту. (С родителями с обеих сторон и остальной родней это событие Виталий и Лена собирались отметить во время ближайших каникул.) Но несмотря на это, народу предполагалось около полусотни человек. Такое многолюдное мероприятие можно было провести только в складчину. В связи с чем центральную роль казначея взял на себя Горкин. С авторучкой и списком в руках он ходил по спортивному залу, окликивая друзей-боксеров:

– Сява, деньги принес?

– Ой, Жека, забыл! Завтра, ладно?

– Опять?! Склеротик ты пробитый! Аминалон пей. Если завтра снова забудешь, скажу в диспансере, чтобы тебя к соревнованиям больше не допускали. Юра, гони монету, – окликнул он Горохова.

Горохов достал из кармана "пятерку", несколько смятых рублей и мелочь.

– Ты что, под мостом их насшибал? – проворчал Горкин, принимая деньги.

Старовойтов протянул новенькую хрустящую десятирублевую банкноту.

– О, чувствуется – солидный человек, – довольно сказал Горкин. – На свадьбе отдам тебе Сявину порцию.

Cреди институтских друзей Сергеевых Горкин попросил собрать деньги подругу Лены – Таню. Выполнение этой просьбы неожиданно обросло массой трудностей и препятствий (если судить по числу их встреч и продолжительности разговоров). Но в конце концов все проблемы были успешно решены, и, как полагается после завершения многотрудного дела, Горкин пригласил Таню в ресторан. По рассказу Лены (а той в свою очередь поведали об этом подруги), Таня вернулась из ресторана необычно притихшая, умиротворенная, с безмятежной мечтательной улыбкой и перевернутым на 180° мнением о боксе и боксерах.

Регистрация была назначена на субботу, и, соответственно, на вечер того же дня наметили празднование этого события в ресторане.

Сергеев в то утро проснулся рано. В рассветных сумерках серело окно, из-за которого не доносилось ни звука. На журнальном столике гулко тикал будильник. Лена спала тихо, почти беззвучно. Виталий осторожно повернул голову и стал рассматривать ее лицо. Разрумянивше еся, с кудряшками волос, рассыпавшимися по лбу и щекам, оно вдруг поразило доверчивым безмятежным покоем. Нежные губы чуть пошевелились вслед каким-то сновидениям и сомкнулись в розовую волнистую полоску, которую он еще вчера целовал… И вдруг его поразило открытие: а ведь они могли и не встретиться. Из-за тысячи причин: не поселиться в одном общежитии, не поступить в один институт, не родиться в Белоруссии, не родиться вообще… Сергеев зажмурился от самого настоящего страха: что ж это жизнь так хрупко ненадежно устроена, если его счастье зависело от стольких случайностей? И как, в таком случае, ему фантастически повезло… В этот момент без какой-либо внешней причины Лена открыла глаза и сразу встретилась с ним взглядом.

– Привет, – шепотом сказала она. – Чего ты не спишь?

Эти обычные слова вдруг привели Сергеева в восторг: еще месяц назад ему по утрам никто таких слов не говорил.

– Лена! – выдохнул он. – А ведь с сегодняшнего дня ты моя жена.

– А у тебя были сомнения? – улыбнулась она.

– Нет, но… я вдруг подумал, что мы могли не встретиться! Представляешь?! Не поступила бы ты в институт; я, придурок, одно время хотел поступать в ИФК; могли не встретиться наши родители, родители наших родителей – тысячи причин. Ужас, правда?

– Брось ты, какой же тут ужас? Нашел бы себе другую, может даже лучше: добрее, не такую капризную, – подначила Лена.

– Что ты несешь?! Другую! – от неожиданности вспылил Сергеев, а затем, спохватившись, расхохотался: – Ну ты… провокаторша! Доброты бы тебе в самом деле побольше не помешало. Страшное будет дело, когда ты станешь свекровью.

– А если тещей? – с улыбкой спросила Лена.

– Тещей?! Ну нет! Костьми лягу, но этого не будет!

– Как-как? Костьми?! – прыснула Лена. – Насколько мне известно, для этого совсем по-другому ложиться надо.

 

Регистрацию им назначили на десять часов утра. Когда Сергеевы, нарядно одетые – Лена в бархатном вечернем платье, Виталий в своем единственном костюме, но очень приличном, купленном ему родителями год назад и за это время бывшем в употреблении лишь считанные разы, – вышли из дому, во дворе им повстречалась хозяйка.

– Мария Григорьевна, здравствуйте! – звонко поздоровалась с ней Лена.

– Здравствуйте, – ответила та и, оглядев молодых, удивленно спросила: – А куда это вы с утра такие нарядные?

– А мы сегодня расписываемся, – весело ответила Лена.

– Что? Расписываетесь?! А что… до сих пор… – хозяйка замерла с открытым ртом.

Лена счастливо рассмеялась.

– А до сих пор было тоже самое, что будет дальше, но только без штампов в паспортах.

Хозяйка покачала головой в явном неодобрении, но Виталий и Лена, этого не замечая, уже открывали калитку на улицу.

 

Расписываться они должны были в отделе загс райисполкома, возле которого они договорились встретиться со своими свидетелями – Горкиным и Таней (похоже, следующими клиентами этого учреждения). Вообще-то в городе для подобных целей предназначался Дворец бракосочетаний – достаточно помпезное помещение, занимавшее первый этаж жилого дома на одной из главных улиц. Но в этом случае время ожидания (очередь!) удлинялось почти на месяц, и, главное, эта процедура там была обставлена столькими формальностями и ритуалами, что Виталий и Лена, узнав о возможности регистрации в райисполкоме, без колебаний выбрали последний.

В назначенный час у входа в райисполком их уже ждали Горкин и Таня, тоже нарядные и с таким радостным блеском глаз, что можно было перепутать, у какой из двух пар сегодня бракосочетание.

– Привет, – поздоровался с Горкиным за руку Сергеев.

Лена и Таня обменялись поцелуями.

– Ну что, пошли? – оглядев всех троих, сказал Сергеев, ощущая волнение, как перед выходом на ринг.

Октябрьский райисполком в Витебске в то время занимал древнее, кирпичное, достаточно мрачное здание на берегу реки Витьбы, недалеко от места ее впадения в Двину. Четверо друзей поднялись по крутой, плохо освещенной лестнице на третий этаж. Коридор был тоже тускло освещен, вдоль стен у дверей кабинетов стояли жесткие деревянные стулья, на которых ожидали приема редкие в этот час посетители. У двери с табличкой "Отдел ЗАГС" два из трех стоявших там стульев были заняты пожилой парой, которая встретила шумное появление Сергеевых, Горкина и его будущей жены Тани (сейчас это свершившийся факт) с удивленно поднятыми бровями.

– Вы сюда? – кивнув на дверь, спросил их Виталий.

– Да, – ответил мужчина и неуверенно покосился на свою спутницу, словно опасаясь, что сказал бестактность.

"Может, разводятся?" – подумал о них Сергеев.

Вскоре пожилую чету пригласили в кабинет. Картина оставшихся после них путсых стульев возле двери в кабинет, куда его через считанные минуты пригласят, чтобы прочертить важнейший рубеж его жизни, задела какие-то особенно чувствительные струны в душе Сергеева. Он посмотрел на Лену. Высокая, стройная, в черном бархатном платье с приколотой у плеча хризантемой и со счастливым блеском в глазах, она показалась ослепительно красивой. "Боже, неужели она досталась мне?" – подумал он с суеверным трепетом, подобным тому, с каким люди берут в автомагазине выигранную по лотерейному билету машину. Проследив его взгляд, Горкин понимающе улыбнулся:

– Что, не верится? Вообще-то, это рискованное дело – жениться на красивых, Виталя. Но ты всегда был авантюристом.

– Еще рискованней выходить замуж за боксеров. Цени это, Виталя,– рассмеялась Таня.

Сергеев посмотрел на своих свидетелей и с трудом сдержал желание сгрести их в охапку.

– Ребята, у меня почему-то возникло подозрение, что подобный авантюризм мы скоро будем наблюдать у вас.

Горкин довольно ухмыльнулся, а Таня не смогла скрыть краски смущения на лице.

– Не бойся, подружка, – сказала ей Лена. – Это совсем не так страшно, как кажется на первый взгляд.

Все четверо рассмеялись.

Дверь кабинета между тем открылась, и из него вышла недавняя пожилая чета. "Недавняя" – потому что оба неожиданно помолодели. Закрыв за собой дверь, мужчина, не обращая внимания на четверых друзей, взял в ладони лицо своей спутницы, поднял к своему и дрогнувшим голосом сказал:

– Ира, милая – не верю! Я ждал тебя почти тридцать лет.

– Это подтверждает лишь то, какой беспросветной дурой я была тридцать лет, – со спокойной светлой улыбкой сказала женщина и, взяв своего супруга под руку, пошла с ним по коридору – чуть склонив к его плечу голову, ступая плавно, легко…

Виталий и Лена, а следом Горкин с Таней вошли в кабинет. Заведующая отделом, которая месяц назад принимала у них заявления, встретила их с искренней улыбкой.

– Здравствуйте, молодые люди. Поздравляю вас. Подходите сюда. – Заведующая села за стол и развернула к себе широкий журнал.

Виталий, ощущая плечом тепло Лены, несколько мгновений стоял неподвижно, затем подошел и положил на стол паспорта и кольца. Пока заведующая отделом делала соответствующие записи и ставила штампы, в помещении стояла благоговейная тишина. Сергеев со странной отрешенностью следил за плавными уверенными движениями хозяйки кабинета, подумав вдруг, что здесь, сейчас, таким будничным образом проводится один из главных рубежей его жизни…

– Распишитесь, пожалуйста, – просто сказала заведующая, разворачивая журнал.

Сергеев посмотрел на нее с непониманием, затем, спохватившись, смущенно улыбнулся, расписался напротив своей фамилии и передал авторучку Лене. Лена осторожно наклонилась, тщательно расписалась своей витиеватой подписью, распрямилась и замерла – смущенная, зардевшаяся, не знающая, что делать дальше. Глядя на нее, Сергеев настиг, наконец, свою ускользающую самоуверенность (уверенность в себе) и, не дожидаясь команды, привлек к себе Лену, надел на ее палец золотое кольцо и поцеловал в губы.

– Поздравляю. Теперь факт твоей собственности в отношении меня закреплен юридически.

Лена на мгновение отстранилась и с мимолетным испугом посмотрела в его смеющиеся глаза, а затем совсем не по этикету обвила его руками за шею.

– Сумасброд и авантюрист! Даже здесь ты не можешь быть как все!

А Сергеев, отвечая на объятия своей уже в течение двух минут жены, посмотрел на улыбающуюся доброй и искренней улыбкой заведующую отделом загс, на Горкина и Таню, тщательно выводивших в журнале свои подписи, на густо заросшие деревьями и кустарником склоны реки Витьбы за окном кабинета и дальше, над ними – голубое, чистое безбрежное небо, порывисто вздохнул и, словно это был не подлежавший разглашению секрет, прошептал Лене на ухо:

– Лена, чудо мое! Как же хорошо на свете жить!..