кинороман

 

GARMA (MARINAYUMZHAPOVA)

ГАРМА (МАРИНА ЮМЖАПОВА)

 

 

ЯШМОВЫЕЖЕНЩИНЫИОБЛАЧНЫЕЖУРАВЛИ

(THE JASPER WOMEN AND THEIR CLOUD CRANES)

 

сериал

кинороман

 

Герои:

 

СТЕЛЛА ИЛЛАКОВИЧ. Пленительная девушка, за грустной сосредоточенностью которой угадывается яркий душевный огонь. Дочь учителя Троицкосавской гимназии. Идеальная исполнительница роли Стеллы в зрелом и  пожилом возрасте – Наталия Белохвостикова. Стелла в молодости – Анна Калашникова.

В 1998 году героине 100 лет.

 

Строки из её письма ДоржиАюшееву накануне расставания:

«Эта таинственность нашего чудного сближения меня просто чарует, так что мне кажется, будто бы ты всегда был со мной, хоть и долго шли мы навстречу друг другу, и я тебя слышу, вижу, ощущаю, и тут же ты для меня неуловим…». Известный московский психиатр, внесшая большой вклад в трансперсональную психологию, изучала феномен шаманской болезни.

 

ГАРМА АЮШЕЕВА, её названая сестра. Бурятская шаманка, художник. До болезни – разведчица. Идеальная исполнительница Гармы в молодости и зрелом возрасте – Екатерина Двигубская, в старости – Наталья Аринбасарова).

 

Стелла – звезда мира, Гарма – звезда войны.

 

ДОРЖИ АЮШЕЕВ. Старший брат Гармы. В молодости сподвижник и ученик великого бурятского ламы Агвана Доржиева. Разведчик, участник Большой Игры с англичанами. Умер в эмиграции. Сохранился немой фильм 1915г., в котором Доржи Аюшеев играет героя-любовника. Идеальный исполнитель Киану Ривз.

 

ДАЛАЙ-ЛАМА XIII.

 

ДАЛАЙ-ЛАМА XIVв детстве.

 

 НИКОЛАЙ II. Роль пишется для Владимира Конкина.

 

ИМПЕРАТРИЦА МАРИЯ ФЁДОРОВНА. Роль пишется для Э.Быстрицкой.

 

СОКТО-ЛАМА. Эмчи-лама, дядя Доржи и Гармы. Он похож на моего покойного папу Доржи Юмжаповича Юмжапова, терапевта. Изначально его предназначением было – стать ламой. Большое влияние, в частности, на выбор профессии, оказал на юного Доржи его дядя по отцу, сложивший сан лама.

 

ХАРА ЖЭВЭ, племянник  Сокто-ламы, охотник. Был призван в армию бароном Унгерном, сумел бежать, уведя ночью коня. (Реальная история моего деда Юмжапа Соктоевича Соктоева).

 

ЛЮДВИГ КАРЛОВИЧ ИЛЛАКОВИЧ, учитель, кяхтинский краевед, отец Стеллы, друг Сокто-ламы.

 

АННА ВАСИЛЬЕВНА ИЛЛАКОВИЧ, дочь кяхтинского купца-чаеторговца, мать Стеллы.

 

ЕВТИХИЕВНА, няня Стеллы.

 

АГВАН ДОРЖИЕВ, канцлер Тибета. Великий бурятский лама. Роль пишется для  Стивена Сигала.

 

ХАМБО-ЛАМА  ИТЫГИЛОВ. Что тут скажешь, о жизни великого человека, находящегося ныне в состоянии самадхи, можно снять не одну серию.

 

МИХАИЛ СЕРДЮКОВ, шлюзных дел мастер, бурят. Создатель Вышневолоцкой водной системы, сподвижник Петра I. Роль пишется также для Стивена Сигала.

 

 

 

ПЁТР БАДМАЕВ. Врач, исследователь тибетской медицины.

 

ХАНДА. Мать Доржи и Гармы.

 

СКОТТ О’БРАЙЕН. Британский агент, буддист, живший в Монголии как степной лама. Возлюбленный Ханды. Идеальный исполнитель Питер Броснан.

 

БАРОН УНГЕРН ФОН ШЁНБЕРГ. В мире Гармы Юмжаповой барон Унгерн старше, чем исторический герой, даже имя ему не Унгерн фон Штернберг, а Унгерн фон Шёнберг, так как роль пишется для Бориса Клюева.

 

МАКАРКА-ДУШЕГУБ, палач барона Унгерна. Роль пишется для Сергея Гармаша.

 

ЕЛЕНА ДОРДЖИЕВНА ДУГАРОВА, калмыцкая княгиня. На церемонии в Петроградском храме Доржи познакомил с ней Стеллу и Гарму. Елена Дугарова – подруга Анны Вырубовой и близка к кругу Распутина.

Дружна с П.А.Бадмаевым. Всячески покровительствовала  ДОРЖИ АЮШЕЕВУ, любила его. Однажды даже пригласила его танцевать модное аргентинское танго, с чем Доржи, к немалому удивлению света, лихо справился.

Обаятельная, добродушная, слегка легкомысленная, темпераментная, восторженная и легко увлекающаяся княгиня способствовала возникновению настоящей моды в свете на Доржи, скромного преподавателя монгольского и тибетского языков в Петроградском университете.

Она легко сошлась с Гармой, хотя дружба эта была неглубокой и сводилась в основном к обсуждению нарядов княгини в процессе их создания, которые Дугарова, как знал весь Петроград, шила сама, (отчасти по бедности, отчасти из любви к искусству): слишком велико было расстояние от 36-летней светской львицы до смешливой восемнадцатилетней курсистки с большевистскими взглядами.

После революции, потеряв всё, Елена Дугарова уехала в Париж и работала вышивальщицей в Доме моды «Ирфе» Ирины и Феликса Юсуповых.

Помогла своими связями карьере на Западе эмигрировавшему бурятскому киноактёру Валерию Инкижинову.

Работала в шляпном отделе журнала «Вог», сама стала дизайнером шляп, которые научилась делать ещё в Петрограде, когда мастерила их для себя самой. Эпатажная и эксцентричная, истинно богемная натура, часто ходила во фраке и цилиндре. Сдружилась с Марлен Дитрих, которая иногда заказывала ей шляпы. Переводила на французский язык статьи Марлен Дитрих в глянцевых журналах в конце 1940-х годов.

Поощряла интерес Гармы к живописи, знакомила её с модными художниками, мирискусниками и футуристами, познакомила с Маяковским и ВелимиромХлебниковым, с Анной Ахматовой и Николаем Гумилёвым и другими поэтами и художниками Серебряного века.

Советовала  Гарме оставить медицину и всерьёз заняться живописью. Живопись и стала занятием Гармы после того, как её выпустили из психиатрической больницы. Для заработка она оформляла афиши к кинофильмам, а для души писала странные, поразительно красивые по цвету и линии акварели, похожие на работы Рустама Хамдамова.

Роль княгини Дугаровой пишется для Гармы Юмжаповой.

 

МАТИЛЬДА КШЕСИНЬСКАЯ. Роль пишется для Дианы Вишнёвой.

 

ВИКОНТЕССА АКИКО-САН, жена японского дипломата, подруга Елены Дугаровой. Роль пишется для Ирины Хакамады.

 

ТАНИТА БАДМАЕВА. Художник-портретист, сетевик. Ей рассказывает свою историю Стелла Людвиговна.

 

ПЁТР I является Таните в шаманском трансе в эпизоде встречи с Михаилом Сердюковым, а также в других драматических эпизодах, связанных со строительством Вышневолоцкой водной системы. Роль для Дмитрия Золотухина.

 

СЕРГЕЙ ИЛЛАКОВИЧ. Военный хирург, сын Стеллы Иллакович и Доржи Аюшеева.

 

НАДЯ, его жена, медсестра.

 

АННА АХМАТОВА. Роль для Ренаты Литвиновой.

 

РОМАН АЮШЕЕВ. Сын Гармы Аюшеевой и барона Унгерна. Военный лётчик, Герой Советского Союза. Член КПРФ.

Лётному делу выучился в Ухтомском аэроклубе, затем окончил Качинскую военную школу пилотов.

В небе над Мурманском 2 апреля 1942 года вместе с советским асом Алексеем Хлобыстовым сражался в неравном бою: шесть советских истребителей против 28 немецких. Когда один из «мессеров» оказался прямо перед ним, Роман мгновенно таранил противника. Потеряв хвост, тот врезался в сопку, а Роман с разорванным в клочья крылом дотянул до  аэродрома.

 

 

Серия 1. ВСТРЕЧА

         Небо одарило Стеллу Людвиговну Иллакович (Иллаковичувну, как она любила себя называть), некогда известного московского психиатра, завидным долголетием и её, казалось, миновали немощи, присущие старческому возрасту. Перейдя столетний рубеж, она всё еще сохраняла живость и любопытство. Она не любила сидеть с другими старухами возле дома, как любила сидеть её названая сестра, тоже столетняя, жившая с ней. Домашних животных она не держала. Конечно, её глаза, глаза некогда искусной вышивальщицы, уже были не те, но она по-прежнему смотрела телевизор и читала. В её квартире, где она жила со своей названой сестрой,  было свежо и чисто – благодаря усилиям, впрочем, отнюдь не чрезмерным, пожилой грузной племянницы, давно овдовевшей. Внуки её жили и работали на Чукотке. Один из правнуков, успешный дизайнер, подарил ей недавно стиральную машину, и теперь она всё чаще носила белое, благо со стиркой освоиться было нетрудно при её-то любви ко всему новому. Невысокая и крепкая, все молодые и зрелые годы она боролась с полнотой. Старость иссушила некогда пышные бёдра, огорчавшие её в молодости. Архитектура лица теперь уже явственно и значительно проступила сквозь миленькое когда-то круглое личико. Запали округлые щёки, но стали выразительнее скулы, маленький носик стал крупнее и даже как будто прямее. Серые глаза её не утратили света, когда-то озарявшего её всю и составлявшего главную тайну её женского очарования. Она не чуралась косметики и сейчас, хотя, конечно, боялась походить на раскрашенную мумию, как однажды, смеясь, поделилась с правнучкой – девушкой серьёзной и такой же склонной к полноте, как когда-то она сама. Волосы, коротко остриженные, промытые синькой, седым ореолом венчали её голову, которую она держала всё ещё прямо, почти надменно. Но надменности в ней не было, всегда мягкое, доброжелательное выражение, готовность к лёгкой улыбке собственно и сформировали морщины и складки её лица.

         В этот майский вечер 1998 года она, жившая в Сивцевом Вражке, очутилась на Гоголевском бульваре. В широком и длинном белом плаще, в розовых туфлях и белых, цвета топлёного молока, плотных колготках с рисунком в косичку, в маленьком чёрном платье (привет Коко Шанель!) и розовым антикварным, времён Серебряного века, шарфиком на увядшей жилистой шее, украшенной ниткой жемчуга, она казалась себе и, безусловно, выглядела гораздо моложе своего возраста. Она любила это время года – конец весны и начало лета. Под нежно-зелёной сенью лип, наслаждаясь их медовым благоуханьем, гуляли нарядно одетые люди. На ярко-зелёных газонах наивно и весело желтели пятачки одуванчиков. С удовольствием она разглядывала витрины, её не злили цены, она не примеривалась к покупкам, просто смотрела. Бредя по аллее, дошла она и до книжных развалов.

         – Берите, всё по десять рублей, – говорил продавец, мужчина лет тридцати пяти в ярко-синем комбинезоне, экстремально коротко, с задорно торчащим чубчиком (да ещё и прядка в чёлочке покрашена зелёной тушью!), остриженной молодой азиатке (бурятке? Тувинке?). Во всяком случае, она говорила очень бегло, без малейшего акцента, чистым, правильным русским языком. Она колебалась, перелистывая двухтомник какого-то российского фантаста. На блестящей целлофанированной обложке красные, внушительного вида, летающие аппараты, похожие на дирижабли, плыли в кучевых облаках.

         – Не знаю, Катюня, он всё больше Гаррисона читает, – делилась сомнениями девушка с высокой коротко остриженной блондинкой, перебиравшей покет-буки в мягких пёстрых обложечках.

         – Ну, так посмотрите Желязны, – не сдавался продавец.

         Стелла Людвиговна, невольно привлечённая, подошла к прилавку. Полосатая сине-красная маркиза прикрывала покупателей от солнца. Раздувались и хлопали красные пластиковые фестоны над головами людей. Своими худыми, в старческой «гречке» и переплетениях вен, руками она тоже стала перебирать книги.

         Внезапно, среди цветастых суперобложек и тёмно-синих, коричневых, серых с золотым и чёрным тиснением переплётов, увидела панна Иллаковичувна чёрно-белое, вернее, коричневатое фото азиатского юноши на мягкой, слегка уже потёртой обложке скромной брошюры.

         Старая женщина застыла, не веря своим глазам. Продолговатое лицо на фотографии было ещё по-юношески  нежным, кажется, даже лёгкий румянец смущения слегка окрашивал эти красиво вылепленные скулы. Миндалевидные глаза, полуприкрытые густыми ресницами, казались отрешённо-мечтательными. Ни одной складочки на гладком безмятежном лбу. Но в этом лице была некая внутренняя сила, читавшаяся в скульптурно-твёрдом подбородке, не знавшем ещё бритвы. Очертания губ, хранивших тень улыбки, были решительными и точными, словно высеченными уверенной рукой скульптора. Эти уста манили её сейчас к себе как много десятилетий назад. Её губы помнили, каким нежным или обжигающе страстным мог быть их поцелуй.  А тонкие ноздри прямого носа легко было представить гневно раздувающимися. Словно ствол колонны вздымалась из стойки воротника высокая, круглая, как у юноши итальянского Возрождения, шея, нёсшая его коротко остриженную голову.

         Знакомое когда-то, целую жизнь назад, дорогое лицо. Как, откуда? Ведь эту фотографию она сама, своими руками, сожгла на свече в преддверии обыска, боясь опасной улики: юноша был поверх халата из оранжевой далембы задрапирован в багряное орхимжи – накидку буддийского монаха. Она хорошо и сейчас помнила эту одежду, помнила тонкие, нежные рубчики поблёскивающей, накрахмаленной далембы, новенький, из магазина, запах материи, смешанный со слабым веянием благовоний, впитавшихся в орхимжи – подобии греческого гиматия, которое юноша умел драпировать с небрежной искусностью. Руки её словно ощутили лёгкое покалывание отрастающих волос на этой красивой голове.

         – Кто это, Танита? Киану Ривз? – ахнула Катюня.

         – Какой хорошенький.., – вздохнула азиатка, которую, стало быть, звали Танитой. 

         – Нет, это не Киану Ривз, хотя чем-то похож, – вмешался продавец. – Это американский востоковед, бурят по происхождению. Он был агентом царской разведки, участвовал в Большой Игре с англичанами. Интеллидженс Сервис так и не сумела расшифровать его. Это книжка, которую он написал в эмиграции.

         – Смотри, Танита, он тоже бурят. Ты о нём слышала?

         – Нет, не приходилось…

         В смятении стояла Стелла Людвиговна, зачарованно глядя на фотографию, и голоса доносились откуда-то, словно из другого времени.

         – Мадам? – продавец обеспокоенно посмотрел на неё. Она, уже овладевая собой, сложила свои накрашенные губы в привычную полуулыбку.

         – Продайте мне эту книжечку, – сказала пани Иллакович, чувствуя, как перехватывает у неё горло и садится внезапно голос.

         И вот книжечка у неё в руках… «ДОРЖИ АЮШЕЕВ. МЕНЯ ЗВАЛИ ЦЭРЕМПИЛОМ», – читает она заглавие. Внезапно у неё задрожали руки, но она сумела перевернуть мягкую обложку брошюры. Да всё верно, так и должно быть. Сверху надпись курсивом, о которой старая женщина догадалась, ещё не раскрывая книги. Написано: «ПОСВЯЩАЕТСЯ СТЕЛЛЕ».

         Слёзы, тёплые слёзы побежали по морщинистым щекам гордой польской панны Стеллы Людвиговны Иллакович. Так, на излёте века любовь, как сказал поэт, блеснула ей «улыбкою прощальной»…

         – Что с Вами, Вам плохо? – Танита отложила в сторону книгу, которую смотрела. Круглое личико приняло выражение искреннего участия. – Может быть, я смогу Вам помочь?

         – Деточка, помогите мне дойти до дома, мне тут совсем недалеко, конечно, если у Вас есть время, – с облегчением ухватилась за протянутую руку Стелла Людвиговна.    

         – Охотно помогу Вам. Тем более, что Вы кажется, знакомы с автором и, может быть, расскажете мне о нём, – отозвалась Танита.

         – О, да, конечно, – Стелла Людвиговна, совершенно овладев собой, уже достала из сумочки бронзовую пудреницу и, озабоченно разглядывая себя, провела пуховкой по носу и разрумянившимся под пудрой морщинистым щекам.

         Катюня ушла к метро, Стелла Людвиговна и Танита спустились к Сивцеву Вражку. Оказалось, что Танита – художник-портретист, пишет такие маленькие хорошенькие миниатюры, в основном женщин и детей, но мужчин тоже. Всем ужасно нравится, говорят, у Таниты талант – делать людей моложе и красивее, а ещё  занимается сетевым маркетингом, работает в новой MLM-компании «Гарма» (нарисованные брови Стеллы Людвиговны вопросительно изогнулись), там дивная оздоровительная продукция на основе рецептов тибетской медицины – БАДы и восхитительные омолаживающие крема!

– Вы действительно родом из Бурятии? Мы с Вами землячки, я родилась в Кяхте, точнее, Троицкосавске, меня зовут Стелла Людвиговна, – улыбаясь, сказала пани. – А почему имя такое необычное, Танита? Кажется, была такая богиня...

– Ах, имя. На самом деле меня назвали Татьяной, но я еще в детстве переделала в Таниту, мне так нравилось. Я и по паспорту теперь Танита. Я уроженка Закаменского аймака, станица Михайловка…

Так за разговором дошли они до дома Стеллы Людвиговны. Их встретила старая женщина, курившая бурятскую трубочку, оправленную в серебро, сидя на лавочке, возле подъезда.

–Гарма, душенька, это наша землячка Танита, помогла мне дойти до дому.

– Моя названая сестра, шаманка Гарма Соктоевна Аюшеева. – Не хочешь с нами подняться, Гарма, Танита предлагает нам устроить презентацию омолаживающего крема «Яшмовые женщины»?!

– Презентация, так презентация… Спасибо, Танита, что помогли Стелле Людвиговне!

 На старинном скрипучем лифте вознеслись они на третий этаж. В квартире никого не было, и они устроились в просторной, уютной кухне, в убранстве которой доминировал красный цвет, и висел календарь с портретом улыбающегося Далай-ламы. Хозяйка поставила чайник и выставила из буфета деревянную, некогда ярко раскрашенную, а теперь потемневшую от времени деревянную фигурку коня с волшебной буддийской драгоценностью в седле – чинтамани – дарующей исполнение желаний. Танита поставила на стол коробки с волшебными, по её словам, пилюлями, вынула из портфеля засушенный алтайский гриб ганодерму . Стелла Людвиговна с любопытством повертела в руках гриб, охотно подверглась косметологической атаке Таниты, колдовавшей над лицом старой дамы. Посмеиваясь, ждала очереди и Гарма Соктоевна.

– Люблю всё новое, – молвила Стелла Людвиговна и продолжала уже с профессиональным интересом, – так Вы говорите, что у этих пилюль отчётливые свойства антидепрессанта? Да ещё и омолаживающий эффект? Я Вас познакомлю с правнуком, он учится на кафедре психиатрии и психологии в бывшем втором медицинском. Он работает с депрессивными пациентами, вот и подписывайте его. Я куплю у Вас баночку оолаживающего крема «Яшмовые женщины», да-да, я поняла, почему крем так называется. Побалуемся с Гармой Соктоевной, правда? (Гарма Соктоевна широко улыбнулась, показав превосходные искусственные зубы). Впрочем, мы отвлеклись, давайте я Вам, Танита, расскажу о ДоржиАюшееве. Я хорошо знала его…

Женщины мысленно перенеслись в Кяхту начала XX века. В морщинистых ладонях пани Иллакович бережно держала деревянного конька, глаза её затуманились, обратясь в далёкое прошлое.

 

Серия 2. Песчаная Венеция

 

Шестилетняя Стелла слегла после того, как майским солнечным днём 1902 года они с няней Евтихиевной сходили в гости к приятельнице старушки. Пока женщины толковали о своём, девочка, набегавшись, напилась студёной воды. Теперь лежала она в жару в своей кроватке, молчаливая и скучная, отказываясь от еды. Возле неё виновато кудахтала Евтихиевна, время от времени срываясь с места, чтобы помочь кухарке с обедом, кухарка была новая, и Евтихиевна не вполне ей доверяла. Девочка спала, борясь с болезнью. Время от времени страшный кашель сотрясал её худенькое тельце. Тогда она просыпалась и просила пить.

– Пей, пей, моё золотко, вот тебе кисленького, я тебе водички с вареньицем, с брусничным, навела, – ворковала няня.

Пришёл доктор Иван Васильевич, бородатый, в пенсне. Вымыв большие породистые руки над тазом на кухне (проворная Евтихиевна поливала из глиняного кувшина), он подсел к кровати больной с деревянным стетоскопом. Хмурясь, он слушал хрипы в её груди.

– Это воспаление лёгких. Что ж, будем надеяться на лучшее, отчаиваться рано.

Доктор оставил микстуры и порошки, велев принимать по часам. Анна Васильевна, мать Стеллы, дочь кяхтинского купца-чаеторговца, молодая, полная женщина с миндалевидными восточными глазами, наследием бабки-бурятки, была туго затянута в корсет. Пышная масса необыкновенно красивых, густых чёрных волос была уложена валиком над её собравшимся сейчас в складочки лбом. Сосредоточенно, шевеля губами, считала она капли, отмеривая их в гранёный стакан с водой. Стелла смотрела на мать, стоявшую у окна, на её чёрную суконную юбку и кипенно-белую блузку, отделанную английской гладью и законченную Анной Васильевной, превосходной рукодельницей, совсем недавно. Девочке приятно было смотреть на матовое сукно, а белоснежное полотно резало глаза, и, смыкая ресницы, она вновь проваливалась в забытьё.

Пришёл со службы отец, учитель Троицкосавской женской гимназии Сабашниковой и известный краевед Людвиг Карлович Иллакович.(В 1790-х годах в Забайкалье ссылали польских повстанцев, участников восстания Костюшко. Был среди них и предок Людвига Карловича). Засыпая, смутно слышала Стелла гул негромких, взволнованных голосов. «Как странно, папа даже не снял свой вицмундир, » – вяло удивилась она, прежде чем заснуть.

Этой ночью Анна Васильевна сама сидела рядом с дочерью, с трудом уговорив Евтихиевну прикорнуть рядом на диванчике. Девочка горела. Анна Васильевна меняла компрессы на лбу, смачивала растрескавшиеся от жара губы ребёнка. Вот уже и рассвет. Скоро, скоро приедет Людвиг с Сокто-ламой, тибетским лекарем из Гусиноозёрского монастыря. Ах, какую замечательную статью о жизни бурятских лам опубликовал недавно Людвиг Карлович в Трудах Троицкосавско-Кяхтинского Отделения Приамурского Отдела Императорского Русского Географического Общества!

Звуки бурятской речи и запах дацанских благовоний разбудили Стеллу. Людвиг Карлович говорил с Сокто-ламой, жизнерадостным, добродушным, чудаковатым немного толстяком. Он часто бывал у Иллаковичей и всегда привозил из дацана твёрдое бурятское печенье, обжаренное в масле и пахнувшее можжевельником, казавшееся Стелле необыкновенно вкусным. Присев на торопливо придвинутый Евтихиевной венский стул, своей белой пухлой рукой взялся Сокто-лама за девочкино запястье. Гладкое, круглое лицо монаха стало сосредоточенным и серьёзным, взгляд острым и внимательным. Он изучал характер пульса больной, как это принято в тибетской медицине. Попросил пациентку показать язык, заглянул в горло, задумчиво размял подчелюстные железы. Вздохнув, позвал он кого-то. На зов явился юноша с кожаным мешком – ученик и племянник Сокто-ламы, послушник-хуварак Гусиноозёрского дацана.

Восхищённо расширились глаза девочки при виде нового гостя. Так красив был этот юный монах! «Это, наверное, царевич Иоасаф,» – подумала Стелла. Как-то необыкновенно ловко сидел на нём новенький халат-дэгыл из оранжевой далембы, а складки багряного орхимжи казались особенно живописными. Спокойными и плавными были его движения, а между тем с молниеносной быстротой на столике возле кровати возникли кожаные кисеты с благоуханными травами, весы и другие инструменты, незнакомые Стелле.

Лечение Стеллы было успешным, и уже через месяц девочка, с удовольствием пившая ароматные травяные настои Сокто-ламы, встала на ноги. Царевича Иоасафа звали на самом деле ДоржиАюшеев. Сейчас он ловко колол дрова возле летней кухни, на веранде Евтихиевна с мамой накрывали на стол, затевался пир горой на бурятский лад: наварили бухулёр – баранины в бульоне, наделали бузы – бурятские манты, сварили зелёного кирпичного чаю с молоком, напекли пирогов с черёмухой. Стелла надела новенькое розовое платье, сшитое искусными руками матери, распустила свои белокурые волосы, ей повязали пышный розовый бант на голове. Серые славянские глаза Стеллы  всегда обретали миндалевидное, раскосое очертание, когда мать вот так вот туго натягивая, в особенности у висков, завязывала пышные белокурые волосы дочери в хвост.  Ждали Сокто-ламу, уехавшего в родную станицу Михайловку (на границе с Монголией) к своей младшей сестре Ханде, матери Доржи, приехавшей недавно из Урги. А вот и Сокто-лама на телеге с Доржи, нагруженные сумками, туесками, свёртками, да ещё с какой-то смуглой девочкой в тёмно-зелёном дэгыле, коротковатом ей, в синих штанишках, в коричневых вельветовых с кожаными союзками бурятских сапожках, изделии деревенского сапожника. Смуглянка оказалась младшей сестрёнкой Доржи и звали её Гарма или как прозвал неё Сокто-лама, души не чаявший в девочке, Куко, дитятко. Ей было шесть лет. Как мокрая смородина, блестели её чёрные глаза.

Обычно благодушный, даже беспечный, Сокто-лама был сейчас озабочен, понур. Отобедав, дети мирно лепили куличики в саду, а взрослые сидели за самоваром на веранде. Вот деятельная Куко Гарма уже сняла со Стеллы башмачки, с помощью старшего брата, которого она называла Джорджи (малышка изъяснялась на невообразимой смеси бурятского, монгольского, русского и английского языков) приколотила монетки к каблучкам своей новой подружки, живо пришпилила рукава стеллиного платьица к его пышной юбочке. Хуварак завёл на граммофоне привезённую Сокто-ламой пластинку. Дети заплясали, Доржи осторожно поставил Стеллу на перевёрнутую им бочку для солений, утром промытую Анной Васильевной и выставленную в саду сушиться на солнце.

– Думай, что ты стоишь в бочке и можешь только ногами на месте приплясывать! Вперёд! Урагшаа! – весело скомандовала Гарма.

Тут-то, под звуки ирландской джиги и бойкое притопывание каблучков и звонкий детский смех, поведал друзьям Сокто-лама о своём горе – Ханда, младшая сестра – в злой чахотке.

Как рассказывал раньше Людвигу Карловичу Сокто-лама, Гарма была халуунай удхатай, то есть шаманского происхождения по линии своего неведомого отца, как открылось это ламе, и должна была стать со временем стать удаган– шаманкой. Сокто-лама хотел избежать для племянницы такой судьбы и для этого решил  прежде всего дать ей светское образование, поместив в семью Иллаковичей. Да и не годилось ребёнку жить с тяжелобольной матерью.

Казалось странным, что умница Доржи был нежеланным ребёнком. А это было так: известная сейчас на всю Ургу красавица-куртизанка хухэ Ханда по прозвищу Майдар, родила своего сына в 16 лет от ссыльного бундовца. Надеясь, что ребёнок не выживет, Ханда по наущению тётки, женщины скудоумной и жестокосердной, держала младенца под кроватью почти три месяца. Такое отношение к ребёнку, совершенно немыслимое у бурят, известных мягким, сердечным отношением хотя бы и к безбрачным детям, потрясло её старшего брата, Сокто-ламу, когда он узнал об этом. Он отдал истощённого, похожего на скелетик, Доржика, в дети в соседскую семью, а когда мальчику исполнилось восемь лет, забрал его в дацан. Так Доржи стал учеником своего дяди. С тех пор мальчик изрядно продвинулся в буддийских науках, знал санскрит, тибетский язык, говорил по-монгольски, по-китайски, чисто, без акцента, владел русским языком. Вообще к языкам у него были прекрасные способности. Людвиг Карлович однажды тихим июньским вечером онемел от изумления, обнаружив, что этот внешне мечтательно-созерцательный малый читает на крылечке по-английски «Давида Копперфильда», делая аккуратные пометки старомонгольской вязью. Оказалось, что языку он научился у возлюбленного своей матери – ирландца Скотта О’Брайена, когда они с Сокто-ламой почти год провели в Монголии, в Урге, в монастыре Гандан.

Скотт О’Брайен искренне привязался к Доржи. Некогда бравый моряк, а теперь офицер британской разведки, принявший буддизм и живший в Монголии как бродячий степной лама, любовно называл мальчика Джорджи. Привязался Скотт и к маленькой Гарме, которой он дал прозвище  Ким в честь маленького героя Киплинга, и к каблучкам башмачков которой он собственноручно приколотил две монетки, научив её плясать джигу. Тихим вечером накануне приезда Сокто-ламы с племянницей к Иллаковичам  возле юрты гремел граммофон, привезённый Скоттом из Урги. Ханда, слабая после кровотечения, случившегося днём и с трудом остановленного Сокто-ламой, лежала на толстом войлочном потнике, на зелёной травке, любуясь пляской Гармы. Чёрными звёздами сияли глаза матери от счастья и гордости за отчаянную лихость и кураж бойко притопывающей крепкими ножками дочери. Рыжий парик Ханды, привезённый О’Брайеном, красовался на головке Гармы. Яркими синими цветами далёкого блаженного берега цвели ирландские глаза на заросшем пиратской щетиной лице испанского мачо.(Мать Скотта была испанкой: "mymotherisspanish, myfatherisirish, butScottisEnglish",– моя мать испанка, мой отец – ирландец, но Скотт англичанин, – говаривал он,). Пират увлечённо наблюдал поодаль за детской радостью без остатка сейчас растворённых друг в друге дорогих сердцу вражеского лазутчика прелестных созданий иного мира.

Это был последний их совместный вечер. Гарму увёз назавтра в Троицкосавск Сокто-лама. Скотт вернулся в Ургу – приезд его был нелегальным.  Ханда осталась в Михайловке.

Об отце Гармы, появившейся на свет через десять лет после Доржи,  по рассказу Сокто-ламы, ничего не было известно. Вероятно, он был бурятом, или монголом, или китайцем, а возможно, что и японцем или тибетцем,судя по ярко выраженным азиатским чертам смуглого личика девочки. Куко Гарма, ровесница Стеллы, которую привёз сегодня к Иллаковичам Сокто-лама, оказалась выше и крепче своей будущей подружки.

Людвиг Карлович зашёл в дом и принёс фотокамеру. Ловко расставив треногу аппарата, он залез под тёмную материю. После того, как все вволю насуетились и, наконец, наивно застыв, снялись на общую фотографию, решили сфотографировать отдельно Доржи. Ему вскоре предстоял долгий и опасный путь в Тибет, через пустыни Гоби и Алашань, через Тибетское нагорье. Блестящие способности молодого хуварака заметил Агван Лобсан Доржиев, великий бурятский лама, воспитатель Далай-ламы XIII и канцлер Тибета, недавно посетивший Гусиноозёрский дацан и предложивший ему ехать учиться в духовной академии Лхасы. Дядя уже давно собрал деньги для племянника, и ждали лишь ближайшего торгового каравана.

Доржи застенчиво уселся на табурет, улыбнулся Стелле, стоявшей рядом с отцом, и замер в ожидании вспышки. Так и остался он навек запечатлённым на фотографии, которой суждено было появиться на обложке его книги, переведённой с английского в конце столетия известным российским востоковедом.

День клонился к закату. Сокто-лама и Доржи сели на телегу. Доржи правил, держа поводья. Дети в слезах побежали за телегой. Тогда Доржи остановил каурую монгольскую лошадку и, соскочив с телеги, бросился к зарёванным девочкам, державшимся за руки. Бант у Стеллы сбился набок, платьице помялось и запачкалось, она испытывала настоящее горе, первое в своей маленькой жизни, узнав, что её царевич Иоасаф уезжает так далеко и так надолго, может быть, навсегда. Полою дэгыла утёр Доржи сестрёнке слёзы и, вытащив из-за пазухи, протянул ей большого ярко-красного леденцового петушка. Ну, а Стелле…Стелле он подарил диковинного деревянного конька, хранившегося у него в кожаном мешке, и сказал ей не совсем понятное, но запомнившееся на всю жизнь: «Держи, это тебе. Видишь, у этого коня волшебная драгоценность в седле. Зэндэмэни или чинтамани называется. Она исполняет все желания». Он погладил её по голове, улыбнувшись застенчиво и грустно.

Гарму поселили в комнате вместе со Стеллой, и спала она на диванчике, рядом с кроватью Стеллы. Дядя, Сокто-лама, привозил каждый месяц деньги на содержание, несмотря на то, что Анна Васильевна, смущаясь, отказывалась. Но Сокто-лама был неумолим, и девочка не была в тягость семье, принявшей её.

Через три года девочки пошли в женскую гимназию Сабашниковой. В коричневых форменных платьицах, в чёрных фартучках, с кожаными портфельчиками в одной руке и ситцевыми мешочками для чернильниц-непроливашек в другой, шли эти названые сёстры по дощатым тротуарам песчаных троицкосавских улиц из дома в гимназию и из гимназии домой. Временами они останавливались, чтобы сплясать ирландскую джигу, вызывая бурный восторг мальчишек всего Троицкосавска, принимавших танец за матросскую чечётку. Вечерами в столовой за большим круглым столом, застелив газетами вышитую ими скатерть, готовили они уроки под присмотром Анны Васильевны. Ловко сворачивали они вокруг нарядных открыток с невозможными красавицами промокательную бумагу, чтобы сушить написанное стальными перьями, мастерили, нарезав из тряпочек кружочки и прихватив их посерёдке пуговкой, перочистки. Учились девочки легко, охотно. Стелла была сильнее в математике, щёлкая как орешки, школьные задачки. Гарма хорошо писала сочинения, любила историю, также как и старший брат, была она способна к языкам. Почерк у неё  был чёткий, ровный, как в прописях. Ученицы хорошо рисовали и вышивали, благодаря урокам Анны Васильевны. Несколько хуже обстояло с музицированием, но Анна Васильевна настойчиво заставляла их упражняться каждый день на стареньком фортепьяно.

Но каждый вечер, ложась спать, Стелла брала в руки прощальный подарок Доржи, который прятала у себя под подушкой. Глядя на радужно красивую статуэтку, девочка мечтала о невозможном: как она вырастет и выйдет замуж за Доржи. Она уже знала, что он примет там, в Тибете, полный монашеский сан, но всё равно упрямо представляла себе, как взявшись за руки, идут они по песчаной Венеции, некогда златокипящей слободе Кяхте, по Миллионной улице в церковь Воскресения с её дивным хрустальным иконостасом, – венчаться… Чудился ей радостный, пёстрый свадебный поезд, смеющиеся лица  Ханды и Гармы, пляшущих на её с Доржи свадьбе. Ханда потряхивает рыжими кудрями неведомой ирландской красавицы на своей царственной голове…Эта детская мечта не оставляла её по мере того, как она взрослела.

 

Серия 3. Петербург-Петроград

В 1904 году англичане вторглись в Тибет. По мнению британских властей, Агван Доржиев был великим интриганом, чья деятельность могла привести русскую армию к самым границам Британской Индии. Англичане объявили о награде в 10 тысяч рупий тому, кто доставит им живым или мёртвым Доржиева. Но Агван Доржиев сумел вместе с Далай-ламой XIII уйти на север Тибета, затем в Монголию. ДоржиАюшеев, теперь молодой гелюн-лама, находился в немногочисленной свите Далай-ламы. Переезжая в пределах Монголии и Китая из монастыря в монастырь, энергичный, крепкий Агван Доржиев находил возможности для поездок в Забайкалье, освящая новые храмы. В 1905 году он поехал в Петербург, чтобы основать там издательство «Наран» («Солнце»). В 1908 году в Забайкалье, в Ацагате, он основал типографию европейского типа с подвижными литерами. (До этого в монастырских типографиях книги печатались ксилографическим способом, с резных деревянных матриц. Их называют бар). Совместно с бурятским востоковедом Цыбеном Жамцарано он создал новый бурят-монгольский алфавит, который назвали «агвановским». Доржиев почитал делом своей жизни углубление духовных связей между Россией и Тибетом. В то время в Петербурге уже сложилась буддийская община. Это были в основном выходцы из мест традиционного исповедания буддизма – Забайкалья, Астраханской и Ставропольской губерний. Многие из них, приехав по своим делам, подолгу жили в городе, немало было среди петербургских буддистов студентов (только в одном университете более 20 человек), были буддисты из нижних чинов-казаков, расквартированных в столице. Некоторое число буддистов составляли русские, главным образом представители высшего света и интеллигенции, искавшие в буддизме некую новую универсальную религию. Буддистами были жившие в Петербурге японцы, китайцы, сиамцы и другие выходцы из Восточной и Юго-Восточной Азии, которые, по словам одной из русских газет того времени, группировались «вокруг своих посольств, при которых устроены особые молельни-капища, где людям, исповедующим буддийскую веру, предоставлена возможность свободно отправлять свои религиозные обряды».

Агвану Доржиеву удалось встретиться с Николаем II и добиться высочайшего соизволения на строительство буддийского храма в Петербурге. Лишь только это случилось, А.Доржиев и влиятельный при дворе бурят Пётр Александрович Бадмаев, известный тибетский врач, объехали северные окрестности Петербурга в районе Поклонной горы, где у Бадмаева была дача. Им понравилось тихое место недалеко от Чёрной речки, где когда-то Пушкин стрелялся с Дантесом. Доржиев на свои деньги купил участок земли, сделал первые взносы на строительство – 50 тысяч рублей золотом от Далай-ламы и 30 тысяч от себя. Буряты Забайкалья прислали 10 тысяч, калмыки Поволжья – 6 тысяч. Несколько тысяч серебром прислали монголы. В Петербурге был организован специальный комитет по строительству, в который вошли известные востоковеды, академики С. Ольденбург, В. Радлов, приват-доценты В. Котвич, А. Руднев, Ф. Щербатской, князь Э. Ухтомский, художник Н. Рерих, путешественники П. Козлов, Д. Клеменц, калмыцкие князья Дугаровы, Тумэн и Тундутовы, жившие в Петербурге. Автором проекта был гражданский инженер Г.Барановский, но несомненно влияние великого бурятского ламы на облик храма с его тибетскими скошенными стенами, характерным фризом с магическими зеркалами – толи и четырёхколонным портиком. Агван Доржиев привёз в Петербург двух позолоченных ланей, колесо вероучения, украшающие портик священные цилиндры, листы позолоченной меди для купола-ганджира храма. Со столичным размахом, в золочёной меди и прекрасном финском граните, завезённом из Карлахти, Питкяранты и других мест Финляндии был воспроизведён классический образ тибетского храма-дукана. Храм ещё не был достроен, когда 21 февраля 1913 г. там провели первую службу, посвящённую 300-летию дома Романовых. 10 августа 1915 г. должно было состояться официальное открытие и освящение. 

Стелла и Гарма к этому времени закончили гимназию Сабашниковой и собрались ехать в столицу, – учиться. Петроград и Высшие курсы, куда они решили отправиться, рисовались им сияющей, невозможной мечтой. Благоговейно листали подруги словарь Брокгауза и Ефрона, изучая план столицы.

 Из Троицкосавска на лошадях в Верхнеудинск, оттуда по Транссибирской магистрали почти через всю Российскую империю до  Петрограда! Людвиг Карлович и Анна Васильевна не отпустили бы их одних в такую даль, если бы не сопровождение и материальная поддержка Сокто-ламы, решившего поклониться Агвану Доржиеву и навестить племянника. Доржи Аюшеев к этому времени преподавал монгольский язык в университете, на факультете восточных языков. Молодой монах жил в доме в усадьбе при храме, вместе с другими ламами. Начало Первой мировой войны отрезало им возможность поездок в Тибет.

Плывя от усталости и вагонной качки, пропахшие паровозной гарью, Сокто-лама и девушки прибыли в Петроград ясным ранним утром 9 августа 1915 г. Их встретил Доржи, уже тридцатилетний высокий, стройный мужчина в партикулярном платье, о духовном его сане напоминала лишь обритая наголо голова. Прекрасно было его загорелое возмужавшее лицо. Легко подхватил он баулы дорогих гостей, пренебрегая услугами носильщиков с блестящими бляхами на белых фартуках. Извозчик помчал их по невероятным своей стройностью, высотой и одинаковостью улицам от Лиговки, от Николаевского вокзала. На той стороне Лиговки, что идёт вдоль канала – дровяные склады, извозчичьи постои, портерные, трактиры… Словно с неба на землю спустился черновато-серый Исаакий; конный памятник императору Николаю Павловичу… Извозчик летел на Невский, дома сливались в сплошной пятиэтажный ряд, издалека сверкали ослепительно игла Адмиралтейства, облака, луч зари… А там – линии, Нева, острова… С  детским восторгом взирали на столицу Сокто-лама и Гарма. Суета, шум, окрики важных кучеров, блеск невиданных автомобилей, карет и шикарных ландо оглушали. Стелла же не помнила себя от волнения и не видела ничего вокруг, кроме улыбки Доржи, слышала его мягкий голос, но не понимала, о чём он говорит. Серые глаза юной девушки сияли счастьем воплотившейся, наконец, мечты видеть и слышать своего царевича Иоасафа. Они омрачились лишь при виде медленно бредущих к Александровскому саду раненых на костылях в сопровождении молоденькой сестры милосердия в белой косынке с красным крестом. Многие из встреченных дам были в  траурных плерёзах -- длинных чёрных вуалях на шляпах.

Вот и Поклонная гора, покрытая сосновым лесом, вот и первые кокетливые дачи Старой деревни, слепленные из барочного леса, похожие на скворечни, приют дачников-скворцов. Храм потряс своим великолепием наших путешественников. Сокто-лама в немом восторге перебирал свои янтарные чётки. Место, выбранное для строительства, было неслучайным, как пояснил девушкам Доржи. Участок храма выходил к реке, Старая деревня была тихой окраиной, – таким образом, было соблюдено одно из основных требований буддизма: возводить храмы в стороне от города, вблизи водного источника. В расчёт были приняты особенности топографии местности и многочисленные астрологические приметы. Над головами посетителей шумели сосны, можно было ходить по зелёной траве, вдали была настоящая река, воистину рай!

В доме на Благовещенской улице у пожилой опрятной хозяйки Доржи снял на время комнату для девушек, дядю же поселил в своей маленькой келье в доме при храме.

  Назавтра был праздник освящения храма и можно было, наконец, увидеть его внутреннее убранство: стены, затянутые китайской парчой, многоцветные росписи, серебряные и бронзовые статуи богов. Запомнился Стелле большой золочёный Будда, подарок короля Сиама: такой юный и прекрасный, нежно-розовый, сидящий в позе лотоса, с загадочными голубыми глазами. Чашечки с рисом и сахаром стояли перед ним... Лик его напомнил Стелле лицо Гармы.

Доржи познакомил девушек с виконтессой Акико-сан, женой японского дипломата, высокой, холодновато-сдержанной, затянутой в европейский безупречно-элегантный жемчужно-серый туалет, и известной в свете калмыцкой княгиней Еленой Дугаровой. Гарма подтолкнула локтем Стеллу ("Смотри, смотри!"), восхищённая нарядом Дугаровой. Одежда тридцатипятилетней княгини была тонкой стилизацией костюма курсистки, как на репинском портрете баронессы Икскуль: юбка колоколом из чёрного гипюра, алая шёлковая блузка, перетянутая широким чёрным ремнём, на голове (причёска валиком) забавный красный колпачок. Гарма восхитилась чёрными кожаными крагами на руках Дугаровой: на левой перчатке серебряный коралловый перстень и серебряный браслет с кораллом, в ушах серебряные национальные серьги с кораллами же.Позже, подружившись с Еленой Дорджиевной, Гарма узнает, что наряды свои эта обаятельная аристократка создаёт сама.(Эти таланты и умения спасут княгиню в парижской эмиграции, когда она будет работать в Доме моды "Ирфе" Ирины и Феликса Юсуповых ).

Акико-сан, княгиня и Стелла с Гармой держались вместе, взволнованно наблюдая за богослужением, оглушённые рёвом храмовых труб.

Низкое пение монахов, запах благовоний, множество светской публики, – всё слилось перед зачарованным взором Стеллы в один сияющий, гудящий вихрь.

Когда прощались, княгиня отвела Стеллу в сторону и молвила:

– Берегитесь, девочка. Доржи как осеннее солнце, светит да не греет. Уж я-то знаю, сама люблю его.

Вспыхнув, Стелла не нашлась, что сказать.

 

Серия 4. Курсистки

В конце августа отправились на Васильевский остров, искать квартиру. Здание университета, где при Петре помещались двенадцать коллегий, и бывший дворец Меншикова произвели на Стеллу впечатление казарм. Но книжные магазины Вольфа и Маркса обрадовали подруг. Табачная фабрика «Лаферм» на Среднем проспекте казалась хрустальной от невиданных ими огромных, во всю стену окон.

А дойдём мы до Берлина-городка –

Не останется от немца и следа.

А вернёмся мы в родимые леса –

Приведём с собой Вильгельма за уса! –

пела рота солдат, шагавшая на учения.

         Терпеливо поднимались девушки по этажам. Много комнат видели они, но по настоянию практичной Гармы выбрали самую скромную, на высоком шестом этаже. Здесь не было лифта, не было и электричества, зато было дёшево. Ничего, и здесь можно неплохо устроиться, чтобы отдохнуть   и выпить чаю.

         Стелла с Гармой пришли на курсы. В вестибюле собирались курсистки: оробевшие первокурсницы, уверенные в себе старшие курсистки с портфелями, непринуждённо здоровавшиеся с профессорами. Многие стриженые, в длинных юбках колоколом, перетянутые широкими ремнями.

         В канцелярии подруги получили матрикулы (аналог современных зачёток) и входные билеты.      

         Юные медички вставали рано, при свете керосиновой лампы, смеясь, обливали друг друга холодной водой, быстро одевались. Ловко и быстро набирались в совочек угольки из голландской печи, ловко в одну минуту раздувался самовар. Поначалу их удивляло, что в столице не делают запасов, а хозяйки готовят на примусах.

         Выпив по чашке горячего чаю, подруги одевались: Стелла в серую шубку и шапочку, Гарма в коричневый плюшевый сак, шея обмотана лисьей горжеткой, у обеих калошки с бараньей опушкой и маркой «Богатырь».

Слышались гудки фабрики «Лаферм». Дворник в романовском тулупе убирает снег. Ещё есть время постоять, полюбоваться витринами: вот книги, вот пирожные, вот дивные лаковые туфельки за двадцать рублей. Стелла с Гармой бегают по урокам за пять рублей в месяц, так что можно будет к лету купить и туфельки.

А вот и здание курсов. Они сдают верхнюю одежду гардеробщице и сразу идут к доске объявлений. «Сибирское землячество сообщает о собрании. Продаются билеты на «Лоэнгрина» с Собиновым. Медичка готовит по-латыни».

Узнав новости, Стелла с Гармой идут занимать очередь в столовую, там самые дешёвые обеды. Крупных денег в кассе не принимают, мало кто тратит гривенник, большинство обходится двумя-тремя копейками. Варёная картошка стоит грошик, чёрный хлеб и кипяток из титана вообще бесплатны. Дежурные блюда – мясные щи и мясные котлеты с кашей – семь копеек. Стелла с Гармой часто берут только щи или только кашу – всего за две копейки.

Столовую устроила касса взаимопомощи, еду раздают курсистки, грязную посуду все сами относят к люку, где её принимают судомойки.

После лекций в два часа подруги обедают дома. В пять часов – семинар по-латыни.

Вечером, постелив себе на кушетке, Гарма укрывается с головой и сразу засыпает. Стелла сидит ещё немного на кровати в капоте, накручивая папильотки, и думает о Доржи: когда же он вернётся из-за границы, из поездки по Европе? Тикают стенные часы, хозяйкин рыжий котёнок дремлет на кушетке, в ногах Гармы. На этажерке, поверх книг, – деревянный конёк, подаренный когда-то Доржи. В комнате, скудно освещённой настольной керосиновой лампой, тихо.

 

Серия 5. «Он не заметил меня…»

Шумный Гришка Распутин, Пётр Бадмаев (называемый Распутиным Батьмой), Доржи-лама в ресторане. Дикий загул всё же не перешёл в привычное для Распутина безобразие, возможно, лишь благодаря сдерживающему влиянию необыкновенной ауры личности молодого Доржи-ламы. Его прекрасный лик притягивает взоры разношёрстной компании блестящих кокоток, великосветских дам, сановников, ищущих покровительства Распутина, а также нуждающихся в медицинских познаниях Бадмаева. Поёт Варя Панина.

Доржи – словно чистый лотос, к которому не пристаёт грязь.

Среди дам выделяется фрейлина Анна Вырубова, с обожанием взирающая обычно на Гришку, сегодня же она, как зачарованная глядит на Доржи. В смокинге (хотя и взятом напрокат ради этого случая) он поистине великолепен. С прирождённой небрежной грацией вкушает он некое гастрономическое чудо. Слегка улыбаясь, слушает он Бадмаева.

***

А перед этим:

Лихач везёт в “эгоистке” Доржи в цилиндре. Прекрасное, бесстрастное лицо. Он мчится мимо Стеллы, возвращающейся с курсов. Он не видит её, погружённый в раздумья.

Смятение девушки. “Вот таким, наверное, был царевич Иоасаф,” – промелькнула у неё мысль, как когда-то, в Кяхте, у маленькой больной девочки.

***

Гарма не ходила сегодня на занятия. Она лежит на застеленной узкой металлической кровати в одном белье. На Гарме чёрные расшитые кружевные панталоны со швом в шагу, чёрные ажурные чулки на подвязках – за эти панталоны и за эти чулки  Гарму постоянно ругает Стелла, поскольку в ту пору считалось, что чёрное бельё и такие чулки носят только проститутки. Чудесное зрелище являет собой розовый атласный корсет поверх батистовой сорочки, сквозь которую видны маленькие девичьи грудки.

Болтая в воздухе маленькими ногами с тонкими щиколотками и изящно очерченными полными икрами, явно гордясь ими, она мурлычет, любуясь в ручное зеркальце на своё хорошенькое круглое личико. Блестящие чёрные волосы водопадом спадают с подушки. На фоне белого пикейного покрывала её кожа отливает янтарным свечением.

***

Молча заходит Стелла в комнату, как во сне, не отзываясь на приветствие Гармы, не снимая шляпки, садится на край кровати. Встревоженная Гарма кладёт на тумбочку зеркальце, встаёт с кровати и садится рядышком с подругой.

Гарма: Ты какая-то странная нынче. Уж не заболела ты? Что произошло?

(Она берёт в ладони лицо Стеллы, мягко, но настойчиво повернув его к себе).

Стелла устремляет свой взор на Гарму. Несколько мгновений глядит Стелла в миндалевидные, блестящие, как ягоды чёрной смородины после дождя, глаза Гармы, так похожие на глаза Доржи. Это сходство заставляет Стеллу разразиться горькими рыданиями, уткнувшись в плечо подруге.

Гарма: Ну что ты, Стеллочка, что случилось? Деньги потеряла?

Стелла (давясь слезами): Он не заметил меня, он не заметил меня! Он даже не кивнул мне!

Гарма (ласково гладя подругу по голове): Вот я скажу брату. Он ему покажет!

         Стелла вдруг совершенно прекращает плакать. Подняв голову, изумлённо смотрит она на Гарму. Внезапно истерический смех сотрясает её тело.

Стелла: Да как же он сам себя накажет?!

Гарма: Да ты о Доржи, что ли, глупышка?! Никогда он твоим не будет, хотя сейчас многие ламы женятся, и Далай-лама хотя не разрешает, но и не запрещает это делать. Вот и моя мать живёт со Скоттом. Но с Доржи у тебя ничего не получится, перестань мучить себя и его. Я вижу, твоя детская любовь выросла вместе с тобой и горит как таёжный пожар. Ты сгоришь в огне этой любви. Вспомни, ведь княгиня Дугарова предостерегала тебя, советовала держаться подальше, сказала тебе, что Доржи как осеннее солнце, светит, да не греет. Она сама в него влюблена как кошка. И многие петербурские дамы скажут тебе то же самое. У на что княгиня Дугарова обольстительна, весь свет говорит о её громких романах, но и она отступилась от моего братца. Обожает его теперь издали, да моей дружбы ищет. Ты вот на меня посмотри, как я держу в узде своих поклонников. Никогда не бегала за мужчиной и никогда не стану этого делать. Да разве в природе самки преследуют самцов? Никогда рыбоньки и заиньки не станут гоняться за своими рыбами и зайцами, даже глупая курица не побежит за петухом, чтобы он её потоптал. И только манечки и танечки продолжают бегать за своими ванечками. (Топает ногой, крайне раздосадованная). Что ты, овца или глупая курица? Включи свои мозги, а не только сердца слушайся. Давай-ка раздевайся, самовар ещё не остыл, хозяйка нынче пекла блины, угостила нас, они ещё тёпленькие, я всё тебя дожидалась, не пила ещё чаю. Ты

 перекуси и баиньки, а я побегу урок давать одной купеческой дочери. Папенька её обещал сегодня заплатить, так что купим тебе те лаковые туфельки…

 

Стелла молча плачет. Гарма замолкает и бледнеет, глядя на подругу. И внезапно бросается к ней.

 

Гарма (смеясь и плача, охваченная невыносимым сочувствием, целует в щёки подругу): Ах ты, моя Иллаковичувна! Горькая моя головушка! Не горюй! Да любит тебя Доржи, любит! Ну, задумался, ну, не заметил, так сама знаешь, он монах, не от мира сего. А что в цилиндре, да на лихаче, так он со съёмок фильмы  возвращался. Только, чур, я ничего не говорила. Доржи хочет подзаработать, ему сам Агван Доржиев разрешил сняться,  режиссёр пригласил моего братца за его красоту. Теперь играет героя-любовника, – так тебе это только на пользу, глядишь и заиграется, забудет, кто он есть, ответит на твою любовь так, как ты этого хочешь.   Так ты говоришь в цилиндре он был? И на лихаче? Ну, братец, ну, тихоня! Декадент нашелся! На лихаче! В цилиндре! Небось и шарфик белый, шёлковый! (крутит головой, изумлённая представшей перед её внутренним взором картиной).

         Сквозь слёзы улыбается смятенная Стелла Ханде, сияют и искрятся серые глаза, сияют и искрятся глаза чёрные…                 

***

 

Серия 6. Любовь и революция

 

Жизнь в Петрограде становилась всё тревожнее. В шестнадцатом году решили не ездить на родину в Кяхту, ждали возвращения Доржи. Но его всё не было. Доржи выступал с лекциями о буддизме в Лондоне, его пригласили преподавать в Кембридж, на кафедру монголистики.

 Из действующей армии шли плохие вести. Говорили об измене во дворце, о немецкой партии во главе с царицей Александрой Фёдоровной, о сибирском конокраде Гришке Распутине.

В декабре убили Распутина. Тело его нашли в канале. Говорили, что в убийстве замешаны великий князь Дмитрий Павлович и князь Юсупов, граф Сумароков-Эльстон. В фельетонах писали, что запрещено упоминать распутицу, гороховый суп (квартира Распутина была на Гороховой улице), острили, что из алфавита убрали буквы Р, А, С, П, У, Т, И, Н. На Невском в художественном магазине Дациара хозяин выставил портрет старца.

Для студенческой столовой с трудом доставали хлеб и мёрзлую картошку. В Петрограде не хватало продуктов, у булочных с ночи стояли в очередях. Всё чаще приходили Стелле и Гарме из дома посылки с домашними сухарями и боорса– сушёным по-бурятски мясом.

 Новый семнадцатый год начался забастовками 9 января. В студенческий Татьянин день, 12 января, запретили гулять ночью. Кажется, всё теперь было запрещено. На заводах волновались рабочие.

И всё-таки курсистки устроили в актовом зале сходку. Знакомая курсистка Мирра, сестра известного эсера, сказала, что 14 февраля, к открытию Государственной Думы, рабочие выйдут на улицу – требовать хлеба.

Расходились курсистки с пением «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Профессора не выходили из профессорской.

В Петрограде не хватало хлеба. В Таврическом Дума обсуждала продовольственный вопрос.

26 февраля утром Стелла с Гармой собирались на лекцию, когда без стука в комнату стремительно вошла хозяйка в сбившейся набок шляпке. Возбуждённо, захлёбываясь словами, она рассказала, что Знаменская площадь занята конной полицией и войсками.

– Казаки со всех сторон осадили Николаевский вокзал. На Невский не пройти – стоят павловцы. При мне убили офицера, зарубили шашкой, ужас, ужас! Мосты, сказали, разведут, а если кто пойдёт через Неву по льду – будут стрелять. Господи, что же это такое?

Гарма с горящими глазами ответила, торжествуя:

– Революция!

Она считала себя красной.

Стелла дрогнувшей рукой выложила книги из портфеля на стол и молча опустилась на плетёный стул.

– Бежим в университет! – воскликнула Гарма. – Там уполномоченные студенты держат по телефону связь с Думой.

Налегке, без учебников, побежали по странно пустынным и тихим улицам. Продребезжал четвёртый трамвай, следуя к Смоленскому кладбищу. К Невскому шли рабочие с красными знамёнами: «Хлеба!», «Долой войну!»

В университете Стелла с Гармой провели целый день в шубах – гардероб не работал. В одной из аудиторий разместился штаб. У телефона, сменяя друг друга, дежурили уполномоченные.

Из Думы сообщили, что 4-я рота Павловского полка выступила против городовых на Знаменской, когда они стали стрелять по рабочим, шедшим со Староневского проспекта.

Большинство войск, спешно стянутых к Петрограду, перешли на сторону восставших. Рабочие выпустили заключённых из «Крестов» и зажгли окружной суд.

27 февраля стало известно, что образовано Временное правительство.

А 28 февраля узнали, что на станции со зловещим названием Дно Николай II отрёкся от престола.

Тогда, кажется, все петроградцы надели на шляпы и в петлицы красные ленточки. Незнакомые целовались, поздравляя друг друга, умиляясь почти бескровности революции.

В те дни санитарные дружины, организованные университетом, подбирали раненых и убитых в уличных боях, доставляя их в ближайшие аптеки и пункты первой помощи.

Стелла и Гарма, записавшиеся в дружину, были назначены на ночное дежурство возле Казанского собора.

Надев красные повязки, вечером они пошли на Невский. Фонари не горели. Однако мосты не развели, и подруги без приключений добрались до собора, где собирались дружинники. В 10 часов вечера, разбившись по трое, пошли в обход.

Невский был пустынен. Со стороны Литейного слышались выстрелы. Стреляли, кажется, с крыш. Когда выстрелы становились громче, дружина пряталась за колонны собора.

Ледяной ветер дул с Крюкова канал. Многие студенты были без калош и в фуражках, ноги и уши у них отчаянно мёрзли.

На рассвете на Михайловской улице дружинники обнаружили мёртвого. Тело подняли на носилки и понесли в аптеку, чтобы сдать дежурному врачу.

Было уже пять часов утра, на улицах появились одинокие прохожие.

Стелла и Гарма быстро, переулками, пошли к набережной. На перекрёстках часовые грелись у костров, а их ружья стояли в козлах, грозно поблёскивая штыками.

Девушки перешли Неву по Николаевскому мосту и, повернув на родную Восьмую линию, добрались до своего подъезда. В окне хозяйки горел свет, она не спала, тревожась за них.

 

 

…Стелла, любившая латынь,  вечером переводила «Записки о галльской войне». Гарма ушла на сходку в университет. Внезапно в коридоре зазвенел звонок. Хлопнула входная дверь. Стелла замерла, прислушиваясь. Хозяйка с кем-то говорила.

Раздался стук в дверь, негромкий, вежливый. Стелла поспешно встала из-за стола, открыла дверь. «Войдите», – хотела она сказать и замерла. С сияющим лицом Доржи с трудом сдерживал волнение, чтобы не броситься Стелле навстречу. За ним стояла взволнованная хозяйка. Её потряс вид великолепного заграничного господина в цилиндре, с большими нарядными свёртками.

– Здравствуйте, Стелла! Вы одни! Где же сестра? А я, наконец, вернулся из Лондона. Как я рад Вас видеть, – оживлённо говорил Доржи, растроганный её милой растерянностью и стараясь скрыть своё собственное смущение.

Убрав книги со стола, Стелла захлопотала над самоваром. Доржи сел в тени этажерки, в высокое плетёное кресло, и стал расспрашивать о жизни в Петрограде и рассказывать о Лондоне. Улыбаясь, он вглядывался в лицо Стеллы, ещё такое юное, полудетское. Она откидывала пушистый локон со лба, её серые глаза сияли. Внезапно Доржи замолчал. Представилось ему, что он уже жил когда-то в иной жизни в этой маленькой комнате и просто уезжал ненадолго. Всё казалось родным здесь: и этот стоящий  на этажерке конёк с волшебной драгоценностью в седле, подаренный им когда-то заплаканной маленькой девочке в розовом платьице, и рыжий кот, дремавший на кушетке и лениво приоткрывший сейчас на него один  глаз, и это скромное благородство жизни, где каждый предмет говорил о дорогих ему существах. Внезапно смутившись, и чтобы скрыть смущение, он заговорил, глядя на деревянного конька, которого вырезал когда-то сам:

– Вы храните мой подарок, Стелла!

Стелла как во сне прошла к этажерке, молча протянула ему статуэтку. Оба вздрогнули, когда соприкоснулись их руки. Стелла мучительно покраснела, но не отвела взгляда от его карих глаз, утративших обычное для них отрешённое выражение.

– Вы знаете, в китайско-индийской традиции драгоценность, исполняющая желания владельца, связывается с жемчугом, особенно под его санскритским именем мани, и служит символом Будды и его закона. Могущество и чудодейственность жемчуга состоят в его особом свойстве управлять стихией воды, сущность которой и заключена в жемчуге. Такой была волшебная светящаяся жемчужина, присланная Сюань-цзуну одним царём. Её свет распространялся по всему помещению, и внутри неё трепетали и двигались и бессмертные, и яшмовые женщины, и облачные журавли. И когда происходило бедствие от вооружённых людей, не подводила, давая то, что просили. На самом деле императору прислали, наверное, искусно выточенный шар из какого-нибудь светящегося минерала с выгравированными на нём очертаниями птиц и неземных существ. Однако для средневековых китайцев это была волшебная жемчужина из сокровищницы сказочного дракона...

Доржи не договорил, когда раздались знакомые шаги, и в комнату шумно ворвалась Гарма.

– Сайн байна уу! – весело приветствовала она по-бурятски старшего брата.

Доржи обнял сестру, наклонился, вместо поцелуя понюхав по бурятскому обычаю ей макушку, погладил по коротко стриженым волосам. Гарма недавно отрезала свою толстую чёрную косу.

– А ведь я, барышни, привёз вам из Лондона гостинцев. Разрешите, Стелла Людвиговна, вручить вам ваш. Гарма, а вот твой подарок.         Ну что, угадал размеры?

В воскресенье Доржи пригласил девушек в Эрмитаж, откуда они пошли обедать в «Селект». И Стелла, и Гарма в первый раз в жизни были в ресторане. Как-то так стало получаться, что вдвоём с Доржи Стелла начала бывать в музеях и театрах столицы. До этого лишь раз она была в Мариинской опере, когда они с Гармой дежурили всю холодную зимнюю ночь у кассы, в очереди. Они слушали «Юдифь» с Шаляпиным. О, как страшно и восхитительно было, когда Олоферн, бросаясь бешено, как пантера, рубил своим мечом!

В номере гостиницы «Селект», куда они мартовским вечером заехали пообедать после долгой прогулки по Невскому, и случилось однажды то, чего Стелла так страстно хотела. И Доржи забыл о своём обете, так мила и желанна была ему эта сероглазая девочка, много лет преданно любящая его. И была страсть, и была мучительная нежность. Доржи словно перевоплотился в своего героя из фильмы пятнадцатого года.  Хотелось ему, чтобы стала Стелла его женой и жила с ним в профессорском домике в Кембридже, где предлагали ему место на кафедре монголистики… Восторженно внимала ему Стелла, когда Доржи говорил с нею об их совместном будущем…  Любовники, лежавшие в широкой постели номера нагими, как Адам и Ева в райском саду, были неискушены и так невинны, несмотря на зрелость Доржи. Боги, наверное, смеялись, а может, и плакали, слыша клятвы, которыми они обменивались…  Мечтам этим не суждено было воплотиться в реальности, как знаем мы с тобой, читатель.

 

 

 

 В феврале закончилось прошлое России, и началось её будущее. Мы часто бываем современниками великих событий и великих людей, живём в эпоху перемен. Но как часто мы проходим по жизни, как бы не видя их, погружённые в себя, в свою внутреннюю жизнь! События, перевернувшие жизнь страны, и её собственную судьбу, Стелла как будто и не заметила. А страна кипела как в котле.

В Петрограде уже работал комитет большевиков. Вначале он находился в помещении биржи труда, но вскоре, после бегства балерины Матильды Кшесиньской, комитет перебрался в её дворец. В начале марта туда переехал Центральный Комитет и Петроградский комитет. Здесь помещались редакция газеты «Солдатская правда» и солдатский клуб. Гарма стала работать машинисткой в редакции. Она рассказывала, что дворец стал настоящим центром революции. Здесь толпились рабочие и матросы. Во дворе стояли вооружённые броневики. Ждали Ленина.

         3 апреля ещё днём Гарма отправилась на Финляндский вокзал. Туда устремились рабочие, солдаты, матросы. К вокзалу трудно было пройти, столько было народу. Выделялась высокая, сухопарая фигура Максима Горького. Поезд ждали к одиннадцати вечера. На перроне было темно. Но вот все засуетились, сверкнули огни, и, лязгая по рельсам, прибыл поезд. Ленин вышел на перрон. Его на руках внесли в помещение вокзала. Через несколько минут, уже с броневика, освещённый прожекторами, держа шляпу в руке, он обратился к ликующей толпе рабочих и солдат с первой речью: "Да здравствует социалистическая революция!"

 

 

 

Серия 8. Встреча Гармы с бароном Унгерном. Коронация Унгерна

 

Унгерн подъехал ко дворцу, где под охраной китайского караула томился владыка Хутухта Богдо-гэгэн. Барон подобрал полы халата и обошёл лужи крови, где ещё хрипел караул, прирезанный, дабы не смутить звуками выстрелов покоя иерарха.

Так, в конце зимы 1920 года боевой офицер Роман Унгерн фон Шёнберг, остзейский барон и командир одной из крупных частей Белой армии, вторгся в пределы Внешней Монголии, захватил в свои руки столицу, перебил китайцев и сопротивлявшихся монголов и освободил  Хутухту Богдо-гэгэна.

И вот слепнущий великий Богдо-гэгэн позвал писцов, и они написали указ, посвящённый лишь одному спасителю Богдо-гэгэна. «…Ныне Вами занята Урга, религия восстановлена и расширена. Узнав о такой великой заслуге, я обрадовался, – так говорилось в той бумаге, – таким образом, Ваша слава возвысилась наравне со священной горой Сумбэр-улой, и сделанное Вами доброе дело распространяется наподобие солнца по всему миру».

         После освобождения и взятия монгольской столицы Богдо-гэгэн возвёл офицеров Азиатской дивизии в ранг монгольских чиновников по старинной цинской системе. Новоявленные офицеры получили жалованье из казны и форменные шапочки с шариками разных цветов, соответствующими тому или иному из шести монгольских чиновных классов. Так, по первому, высшему, классу полагался шарик из красного коралла; второму – красный с орнаментом; третьему – голубой прозрачный; четвёртому – синий непрозрачный; пятому – прозрачный бесцветный; шестому – белый фарфоровый. Полковники, войсковые старшины, есаулы, хорунжие стали туслахчи, дзаракчи, мергенами, дзаланами, дзанги и хундуями.

          Его сподвижники тоже получили чины,  Самому Унгерну Богдо-гэгэн помимо титула цин-вана пожаловал и наивысший, ханский, титул, доступный лишь чингизидам по крови. Так Унгерн стал последним ханом Монголии. Его звание было «Возродивший государство». Звание было заслуженным, если бы не барон, не было бы независимой Внешней Монголии. Отныне, как и другие правители четырёх аймаков Халхи, он мог носить халат-курму императорского жёлтого цвета и жёлтые сапоги, иметь жёлтые поводья для своей лошади, ездить в зелёном паланкине, носить на шапке трёхочковое павлинье перо. Костюм был подарен Богдо-гэгэну из казны.

 

 

 

Коронация Унгерна должна была быть совмещена со свадьбой . Он должен был сыграть свадьбу по монгольскому обычаю с женщиной, с которой уже венчался в Харбине по православному обряду. По странной прихоти судьбы женой его была дочь китайского чиновника и чингизидки–монголки ханского рода. Она должна была прибыть на коронацию-свадьбу из Лондона.

Свой жёлтый халат Унгерн носил с генеральскими погонами и Георгиевским крестом.

Год с лишним назад Сюй Шиген заставил Богдо-гэгэна подписать отречение от престола. Теперь, после освобождения Урги, после длительных гаданий государственного оракула – Чойджин-ламы, оказалось,что ближайшим счастливым днём будет 15-й день 1-го весеннего месца по лунному календарю,т.е. 26 февраля 1921 года – наступление Нового года в первое весеннее полнолуние.

 

Россия утвердилась в Маньчжурии, когда была построена Китайско-Восточная железная дорога, построен Харбин. В Тибет, который Пётр Бадмаев считал «ключом Азии», с секретными миссиями отправлялись казачьи офицеры из бурят, среди них и лама Доржи Аюшеев, выходец из бурятских казаков. Англичане, когда они вошли в 1904 году в Лхассу, всерьёз искали там склады с русскими трёхлинейками.

В 1914-1919 годах в забайкальских газетах регулярно появлялись корреспонденции из Урги, подписанные М.Воллосовичем. Он, вспоминая Вл.Соловьёва, напоминал, что в Сибири теперь «японофильская ориентация господствует от Байкала до океана и возглавляется бурятом (атаманом Семёновым, бабка которого точно была буряткой,,и сам он отлично говорил по-бурятски). Воллосович писал: «Восприняв германскую идею мирового владычества и сверхчеловечества, Япония при благодушном попустительстве белой расы сорганизует Китай, Монголию, бурят, русский Дальний Восток, Маньчжурию, Корею и т.д.

 

Гарма отказалась ехать в паланкине и поехала верхом, возглавляя караван. Так могла бы поступить и настоящая Елена Павловна, энглизированная китайская девушка, получившая образование в Кембридже. Гарма старалась не думать об этом, и всё же в голову назойливо лезли догадки, каким образом убрали эту несчастную её коллеги из контрразведки: был ли это яд или удавка, а может быть автомобильная катастрофа? Ясно было одно, её двойник исчез, и эскорт даже не догадывается о подмене. Действительно, между ними есть сходство, а небольшая разница в возрасте скрадывается поразительной моложавостью Гармы и её умелым макияжем. Её погрешности в китайском языке легко было объяснить слишком долгим пребыванием принцессы среди заморских варваров. Гарма с детства владела кяхтинским диалектом, смешением русского и китайского языков. Но удастся ли обмануть барона? Та китаянка, Елена Павловна, венчавшаяся с бароном по православному обряду в 1919 г… Да, она без памяти была влюблена в Унгерна, а барон был к ней холоден. Что ж, она, Гарма, сумеет сыграть страсть! Не зря она дочь куртизанки, лучшей в Урге, сумевшей так влюбить в себя Скотта, что и после смерти её матери он так и не женился…Интересно, каков барон в постели…  Да и дошло ли до постели у несчастной Елены Павловны с известным женоненавистником? Нечего гадать, надо положиться на свою интуицию и знание мужчин... Словно тихая тень Ханды взмахнула крылом над головой своей дочери, пустившейся в смертельно опасную авантюру…Тонкими пальцами, изощрёнными в любовной игре, Гарма крепко стиснула поводья. Лошадь под ней замотала головой.

 

 

 

И, наконец, вот  она – цель долгого путешествия, ставка барона-буддиста. Свадьба должна была состояться через три дня. Вдалеке на пригорке ослепительно сияла на солнце новенькая белая юрта. Знамя Чингисхана развевалось рядом с ней. Брак Унгерна с принцессой – потомком Чингисхана – позволял Богдо-гэгэну отступить от традиций и провозгласить – впервые – ханом Монголии нечингизида, остзейского барона Унгерна фон Шёнберга, спасителя Богдо-гэгэна, воплощения свирепого Махакалы , защитника веры, благодаря которому Внешняя Монголия стала независимым государства.

         Ладно сидели на Гарме серая бекеша и бриджи, хромовые сапожки ловко облекали стройные маленькие ноги, не изуродованные бинтованием. Свита замерла в ожидании поодаль. Дальше Гарма поехала одна на своей белой кобылице, сжав в руках жёлтые поводья – знак принадлежности к императорскому дому. Она замерла в ожидании. Ей навстречу шёл высокий, худой человек в фиолетовом монгольском терлике с генеральскими погонами на плечах и георгиевским крестом, подпоясанный оранжевым кушаком. Сочетание цветов, распространённое среди монголов, на первый взгляд казалось режущим глаз. Но Гарма знала, что таковы краски закатного гобийского неба и оценила вкус и такт барона, принарядившегося к встрече жены. Отстав от барона, за ним следовали лама и британский советник. Когда они приблизились и Гарма различила их лица, то впервые в жизни ощутила она, как замерло, пропустив удар, её сердце и вдруг сразу зачастило, и кровь бросилась ей в голову, щёки запылали.

 

Неторопливо, но неотвратимо приближались к ней ненаглядный братец Доржи и весёлый отчим Скотт, – такты бешеной джиги зазвучали в её мозгу. Доржи и Скотт остановились поодаль, переглянулись, оба невозмутимые с виду. Скотт закурил трубку, Доржи благочестиво перебирал сандаловые чётки.

         Барон, приблизившись к своей мнимой невесте, помог спешиться с лошади. Он галантно поцеловал ей руку, распрямился и замер. Гарма увидела маленькое чудо: холодные, почти белёсые остзейские глаза вдруг стали ярко-синими. Восхищение и явный мужской интерес к себе читала Гарма в глазах этого известного женоненавистника. Смятенная Гарма дрожащими пальцами расстегнула нагрудный карман френча и протянула барону половинку катеньки – сторублёвой ассигнации времён Екатерины Великой.

Барон протянул ей свою половину ассигнации. Всё сошлось в точности, – половинки совпали. На превосходном английском языке он заговорил с ней:

–Китайцы не ошиблись в выборе имени для Вас, дражайшая Елена Павловна. Вас следует звать Еленой Прекрасной. Никогда не видел женщины с лицом Будды…Вы как будто повзрослели и расцвели с позапрошлого года!  И это вовсе не комплимент, а чистая правда. Деньги сегодня же будут перечислены швейцарским гномам на счёт, указанный на ассигнации. Вы получите эту половинку от директора Русско-Азиатского банка после нашей свадьбы.

 

 

Барон Унгерн: Позвольте мне представить Вам, Елена Павловна, двух моих советников: бурятского ламу Цэремпила и полковника ОБрайена.

Невозмутимые, как изваяния, Доржи и Скотт почтительно склонились перед женой барона.

– Позвольте мне проводить Вас, и вашу служанку, дорогая Елена Павловна к Вашей юрте. О слугах Ваших позаботятся.

 

Барон и Гарма неспешно направились к юрте принцессы. На расстоянии почтительно следовала за ними преданная Мэйхуа.

.

 

Серия 9. ПРОЩАНИЕ

 

… Ewig verlornes Lieb! Ich grolle nicht, – баронвздохнул. – ЭтоизГейне, Ленхен. Навек утраченная любовь, я не ропщу…Мы простимся завтра, я постараюсь вернуться.

 

Гарма,  которой предстояло предать своего мужа, которого она полюбила, да полюбила! – не могла удержать слёз и бросилась ему на грудь. Не Ленхен, но Юдифь, а то и того хуже, Далила, мелькнуло у неё в голове.

Жёлтый шёлк халата барона покрылся  пятнами от горьких, горьких слёз, пролитых его женой. Своей узкой рукой аристократа ласково гладил он её по голове.

 

Когда барон ушёл, к ней пришёл брат. Печально было его прекрасное лицо.

– Не безумствуй, Гарма. Я вижу, ты хочешь ждать барона. Уноси ноги. Унгерн беспощаден в своём гневе. Если он  узнает, кто ты на самом деле, он не задумается сжечь тебя заживо, как того несчастного прапорщика Черкова или отдаст тебя в руки Макарки-душегуба, уж и не знаю, что хуже, – горячо шептал Доржи. – Ночью я приведу коней к твоей юрте, бегите вместе с Мэй, не ждите официальной церемонии прощания.

 

Мэйхуа сидела рядом, обхватив колени руками. Диким огнём горели её глаза.

 

…Раздались звуки джиги. Доржи поспешно вышел из юрты, прихватив ширээ – низенький столик. Вышли из юрты и Гарма с Мэйхуа. Они увидели, что играет граммофон,  который лама Цэремпил бережно переставил с земли на принесённый столик. Полковник отплясывал джигу, Гарма, весело расхохотавшись, присоединилась к нему.  Ах, как плясала она и вспоминала, как плясала она маленькой девочкой для своей матери и любимого отчима Скотта, тогда, на берегу Джиды. Барон стоял рядом с ламой Цэремпилом, отбивая ногой такт.

– Ах, Ленхен, Вы неподражаемы! – воскликнул он.

         Гарма хохотала, как безумная, преисполненная отчаяния, слёзы текли из её глаз, улыбались мужчины, улыбалась, скромно прикрываясь рукавом, Мэйхуа. 

–Farewell, andifforever, stillforever – farewell!¹– крикнула она в ответ [Прощай и если навсегда, то навсегда прощай (Дж.Г. Байрон)].

 

         В 1921 году Доржи Аюшеев вместе с учителем Агваном Доржиевым вернулись из Монголии в Бурятию. В Бурятии произошла памятная Аюшееву встреча учителя с хамбо-ламой Итыгиловым.

         Навсегда запомнился Доржи разговор учителя с хамбо-ламой.

 

Итыгилов: Зря вы сюда вернулись, лучше бы остались за границей. Скоро начнутся аресты. Попадёте к ним, живым не оставят.

Агван Доржиев: А ты почему не уезжаешь за границу?

Итыгилов (усмехнувшись): Меня они не успеют взять.

 

         …После этого разговора учитель велел своему ученику ехать на Запад, нести туда свет жёлтой веры, а сам остался в России, чтобы пройти свой путь до конца, который настигнет его в камере НКВД, в Бурятии.

 

         Доржи хотел ехать в Англию, преподавать в Кембридже, но воссоединение его со Стеллой и сыном стало невозможным, с тех пор, как он побывал в советниках у барона Унгерна. Слава богам, мало кто знал о той короткой связи, что была между ними в революционном Петрограде. Пожалуй, только сестра и знала, да учитель, которому он каялся в грехе. Милая, желанная, навсегда недоступная Стелла…Сын его растёт без него…Трёхлетний бойкий мальчишка, рассказывала сестра. Назвали Серёжей…Нет, невозможно уехать в Англию, жить в профессорском домике и воображать, что его жена и сын могли бы быть рядом с ними. Да у него сердце разорвётся думать об этом каждое утро, просыпаясь.

 

         После долгих безрадостных странствий Доржи оказался вначале в Харбине, затем в Берлине, снимался в немых картинах, в ролях экзотических героев-любовников. В его прекрасное лицо влюбилась камера… Он часто тогда думал о своём отце, неведомом еврейском юноше, передавшему ему единственное – красоту…Мог ли он знать, что какие-то картины, в которых он снимался, чтобы не умереть от голода и гнетущей тоски по утраченной любви, попадут в Советский Союз как военные трофеи, а Стелла заплатит киномеханику и выкупит у него несколько кадриков с изображением заморского принца, сыгранного Аюшеевым?

         Однажды разведчик – разведчик навсегда. Царского разведчика Цэремпила , некогда участника Большой Игры с англичанами, нашёл в Берлине советский резидент, и Доржи выполнял его задания, надеясь, что может быть полезен для Родины. Доржи начал читать лекции по тибетскому буддизму, стал вхож в оккультные германские круги, его представили человеку, похожему на Чарли Чаплина, который умел говорить так, что и женщины, и мужчины начинали бесноваться.

         В 1937 году на тибетского ламу Цэремпила, сотрудника Аненербе, члена НСДП, затянутого в чёрный эсэсовский мундир, подчёркивающий его сумрачную красоту, заглядывалось немало арийских дам. Многие помнили его роли в кино. Но лишь у Ольги Чеховой, своей коллеги, любил он бывать на приёмах, слушать русские романсы и разговоры о России.

 

         …Единственным проблеском в жизни была короткая встреча в уличном кафе с сестрой. Сестра была возбуждённо-радостна, нестерпимо сияли её глаза, она вела себя с непонятным ребячеством. Она убеждала брата вернуться…

Центр отзывал его в Москву. Но Доржи решил эмигрировать в Америку, разуверившись в возможности возвращения на Родину. Всё кончится катастрофой, пусть Стелла простит его и выходит замуж. Гарма молча, стараясь не обращать на себя внимания, заплакала, её боа из серебристо-чёрной лисицы свалилось, Доржи подобрал его с полу, обернул плечи сестры, незаметно передав несколько листочков папиросной бумаги – письмо Стелле. Стелла подарила ему медальон, в котором был вложен миниатюрный парный портрет: прелестная белокурая дама и темноволосый, кареглазый мальчик. Портрет был написан Гармой в Париже и стилизован под изображение викторианской эпохи.

 

Гарма: Эти английские леди с мальчиком – Стелла и Серёжа. У них всё благополучно. Серёжа хорошо  учится, мечтает стать врачом. Стелла работает психиатром в больнице имени Ганнушкина. Ты можешь носить медальон без всякой опаски, я очень старалась выдержать стиль и специально состарила миниатюру. Там и первые волосики  Серёжи и Стеллин локон.

 

Доржи долго глядел в медальон. Лицо его просветлело, мягкая улыбка заиграла на его устах.

 

Доржи: Я не расстанусь с ним.

 

         Достав портмоне, он положил туда медальон и дал ей деньги.

 

Гарма: Что ты, Цыремпил, зачем мне деньги.

Доржи:Пусть это выглядит обычной покупкой. А деньги отдашь Стелле и Серёже.

 

Гарма: Я лучше накуплю им нарядов! Я для Ромы собираю.

Доржи: Ну как там мой племянник?

Гарма: Лётчиком хочет стать, асом. Отец был кавалерист от бога, а он хочет летать.

 

 

 

Серия 10. БЕЗУМИЕ

 

 В мае 1937 года Гарма  прилетела по вызову из Парижа в Москву. Добравшись до Сивцева Вражка, позвонила в дверь их со Стеллой квартиры.

Роман: Мама! Мама!

 

На грудь Гарме бросился синеглазый подросток.

Гарма: Сынок, Ромочка, совсем взрослый…

Роман: Проходи же, мама, тётя Стелла на дежурстве, оставила гречневую кашу под одеялом. А я спешу, у меня сегодня редколлегия, я же нашу стенгазету рисую, ох, и мировая! Наше звено на аэроплане летит! А Серёжа на лекциях в мединституте, вернётся, наверное, поздно. Представляешь, жениться собрался, и это в 20 лет. Но Надюха – славная девчонка!

 

Оставшись одна, Гарма умылась с дороги и надела форму, предстояло ехать к начальству на Лубянку. Она стояла перед трюмо в прихожей в лаковых парижских туфельках, в щеголеватой гимнастёрке, ладно пригнанной юбке. Кровавым пятном горел на её груди орден Красного Знамени. Гарма разглядывала свой именной, полученный от Дзержинского за операцию «Золото Унгерна» дамский пистолетик, подумала и спрятала его под подвязкой шёлкового парижского чулка.

Она уже уходила, когда вернулась из больницы с ночного дежурства измученная Стелла.

 

Стелла:  Боже мой, Гарма, зачем ты приехала, неужели до тебя не доходили вести о том, что делается сейчас у нас? Многих взяли. Воронок разъезжает ночами, и москвичи, ложась спать, знают это.

Гарма:  Я  не могла не приехать. У меня для тебя новости от Доржи. Пойдём на кухню, я налью тебе чаю, да и каша твоя с молоком хороша.

 

Оказалось, Гарма и Доржи случайно встретились в Берлине полгода назад. Доржи под именем ламы Цэремпила работал в Аненербе. Увидев, как ужаснулась Стелла, Гарма успокоила её: «Он уже в Америке, преподаёт буддологию в университете Беркли».

Она распорола мужской галстук, который носила, повязав на обнажённую шею, вытащила подкладку – листочки папиросной бумаги.

 

Гарма:  Вот тебе эти листочки, я везла их через три границы. Это его стихи. Выучи наизусть и сожги. Он просит тебя забыть его и выходить замуж.

Гарма закурила, отрешённо застыв.

 

 Стелла читала:

 

«Я хотел тебе что-то сказать,

Но на устах моих печать.

Ведь ты грозишь мне шипами роз.

И когда я, наконец, нашёл нужные слова,

Оказалось, что сердце твоё камень».

***

«Куда бы я ни поехал, моя страна в моём сердце.

Воды великих рек моей Родины текут в венах моих рук,

И вся карта моей страны наложена на мою грудь,

Как бы хорошо мне ни было на чужбине,

 Моя страна всегда со мной».

         ***

Спрятало тебя время

«Опять горит огонь желания в твоих глазах,

Но где-то в глубине сердца затаился ураган страстей и воспоминаний.

Ждал тебя на остановке, когда пришло видение,

Как будто горы и водопады поют о тебе…

Но люди окружили  меня как подымающийся с земли туман,

И мешают мне соединиться с тобой…

И время спрятало тебя навсегда.

Так в рассказе о разлуке горело моё сердце,

Несбывшаяся любовь томила моё воображение.

И до сих пор болит моя душа,

Когда я вспоминаю твоё имя»² [стихи непальского поэта Маду Кришны Шрестха в переводе Гармы Юмжаповой].

 

 

Стелла закрыла лицо руками, плечи её тряслись от сдерживаемых рыданий. Гарма, казалось, не обращала на неё внимания, вытащила из чемодана две кожаные лётные куртки.

 

Гарма: Это нашим мальчишкам. А эти тряпочки тебе: бельё, шёлковые чулки, духи Лориган Коти, платья, шляпка с вуалеткой, горжетка из лисицы. Я могу не вернуться из Конторы, сама понимаешь. Простимся же сейчас.

 

И они крепко обнялись, две названые сестры.

 

… Прибыв на Лубянку, Гарма зашла к Виктору Кротову. Тот сидел за столом, заваленным бумагами. Увидев Гарму, кивком головы отпустил адъютанта.

– Гарма, мне нечем тебя порадовать. Тут тебе шьют дело: панмонголизм и связь с английской разведкой. Я – твой следователь.

Гарма молчала. Молчал и Виктор, не глядя на неё и терзая в пальцах канцелярскую скрепку. Наконец, Гарма улыбнувшись, легко встала со стула. Она была яростно хороша в этот момент.

– Ну, так я к начальству с отчётом, а потом бери меня.

И ушла, а Виктор так и остался сидеть, погружённый в тяжкое раздумье.

Гарма и не подумала идти к начальству, а вместо этого спустилась в подвал к дяде Пете, Петру Ивановичу Магго. Это был добродушный пожилой человек с распевным латышским акцентом, похожий на сельского учителя, врача или агронома, эдакий милый старичок в старомодных круглых очках. Гарма часто навещала его, возвращаясь в Москву, тот рассказывал о своей жизни, показывал фото внуков.

 В этот  раз он стал жаловаться, что стало много работы, что он устаёт.

Дядя Петя был палачом.

 

В Советской России и СССР 1930-х годов приговоры о расстреле, как правило приводили в исполнение коменданты органов безопасности. Такими исполнителями приговоров были , например, В.М.Блохин – начальник комендатуры ОГПУ-НКВД, руководивший расстрелами осуждённых в СССР в 1930-е и в 1940-е годы. Полковник С.Н. Надарая, в 1930-е годы комендант внутренней тюрьмы МВД Грузии, расстреливал в день более чем по 500 человек. Братья Василий и Иван Шигалёвы, латыши Пётр Магго и Эрнст Мач не отставали от него. Во время Большого террора 1937-38 годов коменданты НКВД во многих городах не могли сами расстрелять множество осуждённых тройками людей, и им на помощь присылали оперативников, милиционеров, фельдъегерей и иногда даже партийных активистов, не служивших в НКВД.

 

Громадное, маниакальное возбуждение разгоралось в мозгу Гармы, по мере того, как спускалась она в подвал. Мысли стремительно мчались одна за другой в горькой её голове.

 

Голос Гармы за кадром:

 Там, за горами горя, –

Солнечный край непочатый…

– Но вот ведь вот же она, эта эра светлых годов…

– Эпоха будды Майтрейи, буддийского мессии,

 вот-вот наступит…

– Враги народа, враги народа… Я всё объясню товарищу Сталину…

– Я сама своей рукой покараю гадов!

 

Она спустилась в подвал, где стоял запах крови от луж на полу. То была застоявшаяся кровь жертв. Дядя Петя сидел в каптёрке, благодушно попивая чаёк с мятой из алюминиевой кружки.

Магго: А, дочка, Гарма! Проходи, проходи, да не забрызгайся, видишь, что творится, не успеваем убирать. Чайку налить тебе?

Гарма: Ну, здравствуй, здравствуй, дядя Петя!

 

 Лицо Гармы полыхало румянцем, глаза горели неистовым чёрным огнём. Казалось, что она несёт свою красоту как факел.

 

Магго:  Ох, ну и огонь ты, девка! Когда пропивать тебя будем? Небось там за границей одни князья да графья ручки тебе целуют.

Гарма:  Брось, дядя Петя, какие там графья… Скучно это. А я ведь помочь тебе пришла. Ты сиди, пей чай, а я,так сказать, приведу приговор в исполнение.

Магго:  Смотри-ка, что в голову тебе взбрело! Нет.

Гарма: Ну, дядя Петя, дай мне пистолетик свой опробовать. Как наградили, так ни разу и не довелось выстрелить из него.

 

Острая жалость пронзила сердце палача, когда смотрел он на неё, такую красивую и истерзанную страстями. Гневом сверкали её чёрные миндалевидные глаза, а хорошенькие, красиво подведённые губки произносили что-то уж совсем чудовищное. «Да она больна, – понял наконец Магго, – Лучше не спорить с ней. Активистов к нам действительно присылают, ещё пойдёт и нажалуется, мол, не даю карать врагов народа…»

 

Магго: Ладно, что с тобой поделаешь…

 

Тем временем конвоиры привели четырёх осуждённых.

 

Магго: Так что, нонче разнарядка пришла, помогать исполнителям. Майор Гарма Соктоевна Доржиева лично проведёт ликвидацию, – строго сказал дядя Петя, поправляя указательным пальцем очки.

 

Лица конвоиров остались совершенно бесстрастными.

 Резким движением Гарма выхватила  пистолет, прицелилась в первого слева, молоденького парнишку, в чьём лице, как почудилось её помутившемуся рассудку, слились воедино черты Романа и Сергея. Она шумно пальнула в воздух и механическими шагами направилась к каптёрке дяди Пети.

Она сидела там, пока не раздались четыре выстрела, и не вернулся пахнущий дымным порохом дядя Петя.

 

Магго: Эх, дочка, что ж ты в луже-то стояла, надо было местечко посуше выбрать, да оттуда и стрелять. Ишь, туфельки промочила, да и чулочки шёлковые, дорогие, забрызгала кровью. Зайди в сортир, вымой  туфельки. Негоже, чтобы тебя в кровище видели. Уж уважь старика, зайди, замой кровь. Ну, умница, что не стала руки кровавить таким делом, не женское это дело. Не дай Бог палачом быть, а и нельзя без него, так-то, дочка. Зайдёшь потом, помянем убиенных.

 

Гарма послушно отправилась в туалет. Страшная усталость и чувство опустошённости  охватили её. Она словно погасла после приступа яростного возбуждения. Как во сне сняла она туфли, отстегнула от пояса чулки. Замыла пятна крови, и вновь надела их.

– Ничего, на ногах высохнут, – сообразила она, стоя босиком на чистеньких метлахских плиточках пола.

Тоненько журчала струйка холодной воды из медного краника. Гарма стала тщательно мыть свои парижские лаковые туфли. Раковина заполнилась розоватой от людской крови водой. В каптёрке из алюминиевой кружки дяди Пети выпила она сто граммов водки, даже не почувствовав её вкуса, занюхала кусочком чёрного хлеба. Пожала руку Магго и ушла.

 

Медленно-медленно поднималась Гарма по ступеням подвала, когда услышала она звук, как будто со страшной высоты упало что-то тяжёлое, живое. Раздались крики. Гарма помчалась, что было духу, на бегу вытаскивая пистолет. Толпа энкавэдэшников расступилась перед ней, исступлённо стреляющей в воздух, и орущей чужим, хриплым воплем: «Роман! Роман!». Добежав до трупа, она упала на колени, всё ещё крича, оружие у неё отобрал кто-то из офицеров, ловко заломив ей руку. 

Гарма гладила ладонями дорогое, милое лицо. Но не лицо Виктора Кротова, её любовника, а лицо Романа Унгерна фон Шёнберга, который так недолго был её мужем.

– Ах, Роман, Роман, их либе дих, –шептала она ему, не замечая, как кровь Кротова пропитывает ей юбку и чулки.

 

(После той операции она была уже вскоре в Париже, возобновила старую дружбу с княгиней Дугаровой, и уж, конечно, о расстреле рыцаря-буддиста узнала лишь из белоэмигрантской прессы).

 

Морок, наконец, прошёл, и Гарма увидела лицо Виктора Кротова. Что это было с ней сейчас? Галлюцинация? Как ужасно, значит, она сумасшедшая. Тогда запрут её в психиатрическую лечебницу, и не выйти уже на волю. Да и что ей воля? Если её признают вменяемой, расстреляют как врага народа. Всё кончено. Что же будет с Ромой?

 

Со свирепой маниакальной силой сопротивлялась она, хватаясь за труп, всё также призывая Романа, пока не приехали дюжие санитары и не одели её в смирительную рубашку. Снотворный укол один из санитаров вогнал ей прямо в бедро, не поднимая  юбки.

 

… Ужасно было пробуждение Гармы. Очнувшись, она обнаружила, что лежит вся спелёнутая,  как куколка гусеницы в отдельной палате на убогой больничной койке. Впрочем, бельё было чистым. Дверь отворилась, вошла санитарка с ведром и шваброй.

 

Гарма: Где я? – удивляясь слабости собственного голоса, спросила она эту тучную пожилую женщину.

Санитарка: В больнице, милая.

Гарма: В какой больнице?

Санитарка: А в психиатрической, имени Ганнушкина. Да ты лежи, лежи, уже обход идёт. Стелла Людвиговна тебя посмотрит.

Гарма (жалобно): Я в туалет хочу, по-маленькому.

Санитарка: Потерпи до обхода, голубушка.

…Так, значит она в психушке. И счастлив её Бог, если попала она к Стелле. А Витька-то Кротов каков, бросился в лестничный пролёт! Уж не из-за неё ли, Гармы, Царствие ему небесное, хоть самоубийство и грех…

.

Санитарка давно уже убралась и ушла. А вот и обход: три врача, среди них Стелла, милая Стелла, прижимающая к груди истории болезней, впереди бородатый в золотом пенсне профессор.

 

 Профессор: Ну-тес, мадам, кто у нас такой замотанный?

Стелла: Майор НКВД Гарма Соктоевна Аюшеева. Доставлена вчера в 15-30, по-видимому, реактивный психоз, она был свидетелем суицида товарища по работе.

Профессор: Гм-гм, что ж, понаблюдайте её пока, дражайшая Стелла Людвиговна. Назначьте ей пока седативное и снотворное. От смирительной рубашки освободите, если будет проявлять агрессивность, пусть санитары применят мягкое завязывание.

 

…Целыми днями лежала Гарма в кровати, отвернувшись от всех и мрачно глядя в стену. Трещины и пятна на крашеной синей масляной краской стене складывались для Гармы в некие картины. Она отказывалась от еды, и лишь, когда Стелла пригрозила, что велит кормить её через зонд, стала, вяло копаясь в тарелке, что-то есть. Так протянулось всю пасмурную московскую зиму. А весной в больницу приняли нового санитара, украинца Ивана Барабаша.

 

Серия 11. Иван. Дывлюсь я на нэбо

 

В тяжелейшей депрессии лежала Гарма, ни с кем не разговаривая, отвернувшись к стене. Новый санитар оказался весельчаком и, моя полы, любил петь, у него был чудесный баритон.  Вначале Гарму раздражал этот седеющий уже мужчина, который не гнушался никакой, даже самой грязной работы. Но через неделю Гарма стала подниматься с постели и самостоятельно причёсываться, до сих пор это делал время от времени кто-нибудь из сестёр или санитарок.

И однажды случилось чудо: Иван, убираясь в палате, запел свою любимую песню «Дывлюсь я на нэбо», а Гарма, похорошевшая и просветлевшая, стала подпевать. Никого не было рядом. Замолчав, они посмотрели друг другу в глаза. Тогда она подошла к замершему Ивану и обвила руками крепкую шею Ивана, тесно прижимаясь к нему своим ладным, умелым телом. Мужские руки заскользили по её телу. Их губы слились в страстном поцелуе, горячие языки встретились… Точно молния пронзила Ивана. Так, стоя, он и взял эту странную пациентку, совершив запретное и оттого вдвойне желанное сейчас.

 

…Когда после пароксизма страсти она открыла глаза, то увидела, что небо сияет горячей синевой и яблоневая ветвь, полная цветов и листьев, шумит за решёткой распахнутого окна палаты. Радость бытия охватила её, она торжествующе рассмеялась, когда Иван, задыхаясь, оторвался от неё и стал торопливо оправлять одежду.

 

…В сияющий майский день во время утреннего обхода Гарма попросила Стеллу принести ей зеркальце и косметику. После обеда Стелла отдала ей свою бронзовую пудреницу, ярко-алую помаду и карандашики.

Теперь каждое утро Гарма наряжалась в алое шёлковое кимоно, делала тщательный макияж. Подолгу, сосредоточенно подрисовывала она тоненькой кисточкой свои миндалевидные глаза. Свои отросшие волосы она зачёсывала гладко, на прямой пробор, что делало её похожей на балерину.

Стелла Людвиговна, сдержанно радуясь, внимательно наблюдала за видимым улучшением состояния своей пациентки, полная решимости не выписывать её из безопасного заточения психиатрической больницы.

Гарма сдружилась с молоденькой пациенткой пианисткой Леночкой, и, держась за руки, целыми днями они ходили взад-вперёд по ковровой дорожке широкого коридора отделения. Ивану Барабашу начальство объявило благодарность за хорошую работу.

 

Серия 12. Война. Камлание. Видение Стеллы Людвиговны

 

Гарма: Стелла, найди мне вместо бубна что-нибудь, ну пионерский барабан, что ли. Принеси мой веер, тот, с павлиньими перьями, я сделаю шаманскую шапочку. Надо устроить камлание за нашу Победу. Нет, не быть немцам в Москве. И Сталин никуда не едет, и мы эвакуироваться не будем, я права?

 

Гарма была до крайности возбуждена и дьявольски красива той, маниакальной, красотой, хорошо знакомой Стелле Людвиговне.

Стелла: Ладно. Я постараюсь найти барабан.

 

Гарма смастерила плащ-накидку из голубого монгольского шёлка, нашила на него бубенчики. Шапочка получилась красивая, она просто разломала планки веера и пришила перья к ленте, завязывая её вокруг головы венцом. Камлание было представлено Стеллой Людвиговной как номер концертной самодеятельности.

 

 Выдерживая ритм боя 4-5 ударов в секунду, Гарма  кружилась, подпрыгивала, приседала, бренча бубенчиками, быстро входя в транс. Холодным взглядом опытного психиатра взирала на ужимки и прыжки своей пациентки Стелла Людвиговна.  Пациентки собрались в круг, заворожённые. Санитарки сидели, наблюдая за больными. ( Иван Барабаш ушёл в ополчение). И произошло чудо: зрители тоже вошли в транс, подобие гипноза, природные способности, к удивлению Стеллы Людвиговны, у Гармы оказались поистине выдающимися.

 

…Волшебное зрелище предстало перед духовным взором Стеллы Людвиговны.

 Она узнала  характерные изогнутые «китайские» кровли строений Гусиноозёрского монастыря, в котором не раз бывала в детстве и юности. Широкая площадь простиралась перед цокченом – соборным храмом. Поодаль стояла повозка Майдара – будды грядущего, запряжённая зелёным конём. «Ногоон морины эрьелгэ» – круговращение зелёного коня, вспомнилось Стелле Людвиговне название церемонии, разворачивавшейся перед ней.  Будда Майдар сидел со спущенными ногами, в знак своей готовности сойти в этот мир. И вдруг Стелла Людвиговна разглядела лицо бога – это было лицо Гармы. «Я внутри её галлюцинации, это просто гипноз», – сказала она себе.

 

Но что же дальше? Вероятно, психиатр испытывала именно это видение, поскольку в реальности хорошо знала монастырь и на празднестве была когда-то в детстве с отцом Людвигом Карловичем. Но пациенты и санитарки, не знакомые с буддийской культурой, вероятно, испытывают другие видения, в зависимости от своего жизненного опыта и религиозных убеждений. Будет правильным после окончания сеанса деликатно выспросить у больных, что же они-то видели?

 

…На престоле сидел тибетский мальчик, совсем ребёнок – Далай-лама XIV, окружённый ламами, многих из которых уже не было в живых. Стелла Людвиговна узнала Агвана Доржиева, Сокто-ламу, хамбо-ламу Итыгилова. Со сладкой мукой в сердце она узнала среди монахов и своего любимого – Доржи Аюшеева. Повозка остановилась перед царственным ребёнком. Майдар встал, выпрямился во весь рост, медленно, чинно сошёл с повозки. Стремительно приблизился к Далай-ламе, наклонился к нему и поднял на руки в знак защиты. И запел бурятскую колыбельную.

Когда звуки колыбельной стихли, морок начал проходить.

 

В глубоком обмороке лежала на ковре шаманка.

 

Растерянные пациенты и санитары переглядывались, делились впечатлениями, кто что видел. Но женскую фигуру с мальчиком на руках видели все. И колыбельную слышали все.

 

 

 

Серия 13. ПТЕНЕЦ ГНЕЗДА ПЕТРОВА

 

         В то утро матушка Оэлун отправила его в степь, собирать аргал (аргал – овечий помёт, собираемый в степи на топливо – Г.Ю.). Запасы топлива в семье были на исходе. «Скоро не на чем будет чай сварить», – напутствовала сына Оэлун. Оэлун была монголкой-халхаской, а муж её, Селиген – бурятом цонгольского племени. Селигеном звали его русские, на самом деле имя ему было Сэлэнгэ-батор, в честь великой реки, на берегу которой разрешилась от  бремени его мать.

         Взяв с собой плетёную лопатку и заплечный кожаный мешок, немного замбы (замба – род толокна, изготавливаемый из поджаренных зёрен пшеницы или ячменя – Г.Ю.), отправился Бароно на поиски аргала.

         …Возвратился он на закате солнца. Юрты уже не было. Жилище было разорено и осквернено. С жалобным блеянием носились вконец обезумевшие овцы. Их собака Хужир лежала мёртвая… Чужие кони паслись неподалёку. У остова юрты лежали отец и мать. Мать крепко зажала в руках лук и стрелу. Тело отца, разрубленное страшным сабельным ударом от  плеча до паха, лежало рядом с телом Оэлун. Горячая кровь Селигена, казалось, ещё дымилась. В стороне, собравшись тесным кругом, дюжие русские мужики (числом двенадцать) били ногами тринадцатого. Били, видать уже давно, избиваемый лишь старался свернуться калачиком, да поскуливал, точно напакостивший пёс.

         –  Нет, ты скажи, Петруха, зачем ты бабу-то порешил?

         –  Дык она ж сама первая начала, из лука на меня нацелилась!

         Внезапно один из казаков, красивый, высокий молодец, лет тридцати, с русой бородой и кудрями до плеч, обернулся, заметив окаменевшего от увиденного Бароно.

         –  Мужики! Стойте! Видать, малец ихний…

         С виноватым видом казаки стали подходить к мальчику. Тринадцатый так и остался лежать на изумрудной траве. Одежда его была разорвана в клочья. Лица собственно не было, так страшно оно заплыло от ударов.

         –  Сынок, – заговорил красавец, – ты по русски-то кумекаешь?

         Бароно, стоявший, по-прежнему не выпуская из рук лопатки, не снимая заплечного мешка, кивнул. Чёрной змеёй мотнулась по его спине коса.

         –  Прости ты нас, окаянных, Христа ради! Не хотели мы убивать, не с тем сюда шли. Меня Иваном зовут. А тебя как?

         –  Бароно, сын Селигенов, – отвечал мальчик спокойным сухим голосом. Ни слезинки не было в его миндалевидных, блестящих, как смородина после дождя, глазах. Лишь пальцы левой руки (он был левшой), державшие лопатку, побелели от напряжения, – так крепко, словно боевое оружие, держал он эту лопатку, которую смастерил сам, а отец ему показывал, как её плести. Это было ещё зимой. Хорошая получилась лопатка…

– Мешок-то сними, – сказал старый казак. Мальчик не отвечал. Тогда старик сам подошёл к нему и бережно освободил от ноши. Лопатку мальчик так и не выпустил из рук.

Молча смотрел он на трупы родителей, ещё утром таких весёлых, счастливых, полных жизни. Красавица Оэлун, повергнутая выстрелом навзничь, казалась живой, глаза её смотрели в небо, лишь необычная бледность заливала её исполненное грозной посмертной красоты лицо.

Кто-то из русских нашёл большое баранье одеяло родителей с тёмно-синим верхом, отделанное Оэлун двумя широкими полосами  шёлковой – алой, как кровь, и бархатной  – лазоревой, как небо. Этим одеялом Иван бережно накрыл тела убиенных. «Эх, Петруха, Петруха, такую красу загубил», – заскорузлой от крестьянской работы ладонью закрыл он раскрытые очи красавицы, так похожие на глаза её сына.

Казаки хмуро копали могилу. Петруха всё ещё валялся, поскуливая.

– Да заткнись ты, паскуда! – заорал внезапно Иван, подбежал к нему и пнул со всей силы худой петрухин зад. Петруха мгновенно замолчал.

…Когда могила была готова, бережно опустили казаки тела Оэлун и Сэлэнгэ-батора, накрыв их бараньим одеялом.

– Ты, сынок, брось первым горсть земли, – обратился к Бароно Иван.

Бароно подошёл к могиле. Ещё раз – в последний раз – взглянул он на прекрасное лицо матери. Более прекрасного лица он так и не увидел за всю свою последующую немалую жизнь. Взглянул он и на мужественное усатое лицо Сэлэнгэ-батора, известного на всю степь мастера-дархана. Мученически был оскален его рот с белыми, ровными зубами. Мальчик опустился на колени и начал читать: «Ом мани пад ме хум, Ом мани падме хум, Ом мани падме  хум… ». Маленькой смуглой рукой не бросил, а бережно положил он горсть земли на одеяло родителей. Переглянувшись между собой, казаки тоже встали на колени, завздыхали, крестясь.

Когда Оэлун и Сэлэнгэ-батора похоронили, отправились казаки в путь, прихватив с собой Бароно. Спокойным и сосредоточенным выглядел мальчик, сидящий на отцовском коне. Иван да дед Степан держались рядом с мальчиком.

А вот и ручей, где ранней весной Бароно с отцом устроили запруду. Сэлэнгэ-батор сам устроил для сына игрушку – водяную мельницу, про которую услышал от русских. Вот здесь-то Бароно и не выдержал. Всё-таки он был ещё ребёнком, а не взрослым мужем. С плачем и криком слетел он с коня и бросился к запруде.

– Эжи, эжи!!! Эцэгэ! Матушка, матушка!!! Отец! – кричал он на бегу. Спешившись с коней, бросились вслед за мальчиком Иван со Степаном.

Исправно работала маленькая мельница, трудолюбиво перемалывая на замбу поджаренные утром Оэлун ячменные зёрна. Утирая рукавом заплаканное лицо, бросился Бароно к мельничке.

– Хитрая забава! Кто же это придумал и сделал? – спросил Бароно Иван.

– Мы с отцом, – Бароно перестал плакать. Прежнее самообладание вернулось к нему. – Я хочу забрать это с собой, – решительно сказал мальчик.

– Хорошо. Стой здесь, малец, я сам всё сделаю, – сказал Иван.

Вскоре модель мельницы была уложена в заплечный мешок. Отряд отправился в путь, везя с собой величайшее сокровище – хмурого, заплаканного мальчика, будущего гениального российского гидротехника и предпринимателя Михаила Ивановича Сердюкова, птенца гнезда Петрова, близкого друга царя-реформатора…

 

… Камлание продолжалось. Гарма Соктоевна била в бубен, завывала, подпрыгивала, звеня бубенчиками, нашитыми к шаманскому плащу. Своими нестареющими, внимательными глазами исследователя следила за ней Стелла Людвиговна.

 

Танита недавно была в Вышнем Волочке, вернулась, восхищённая этой маленькой Венецией, потрясённая видами Вышневолоцкой водной системы, этим грандиозного искусственного водного пути, благодаря которому был построен Петербург и заинтригованная таинственной личностью её создателя – Михаила Сердюкова. Его умное азиатское лицо, похожее на лицо Стивена Сигала, если бы американец родился бурятом, на открытке долго рассматривала и Гарма Соктоевна.

«Представляете, они там в Вышнем Волочке думают, что Сердюков либо калмык, либо монгол! И Либерман, его потомок, написавший о нём книгу, считал, что Сердюков монгол.  А он бурят, бурят! Вот, я прочитала  его показания на допросе в Святом синоде, когда враги написали на него донос, что он старообрядец, это тогда у него во дворе нашли случайно старообрядческий крест! Вот они, эти показания, они опубликованы в «Тверской старине». Там же ясно говорится о Чикое, Чикой – это бурятские места! Как странно, что я до сих пор ничего об этом не знала! Почему наши бурятские историки ничего об этом не пишут?! Да надо на пьедестал ставить такого человека, он столько сделал для России, памятник в Улан-Удэ ему надо поставить! Я с Зурабом Церетели уже говорила на его мастер-классе, он согласен, говорит только, чтобы республика открыла финансирование».

 

Тогда-то Гарма Соктоевна и предложила покамлать,  спросить у духов, каким он был, шлюзных дел мастер, Михаил Сердюков, настолько удивительным и таинственным виделся его образ из горячего, взволнованного рассказа Таниты, вороха книг, открыток, карт, фотографий, привезённых ею из Вышнего Волочка.

 

…И вот видит Танита, как выкупает из плена мальчика Бароно Зонтохонова за 10 рублей приказчик Иван Михайлович Сердюков и становится его крёстным отцом. Как благодаря отцовской заботе и любви оживает после страшного испытания ребёнок убитых русскими казаками родителей, как расцветает его душа и удивительные дарования… Как становится он новгородским купцом, женится на купеческой дочери и приезжает в Москву на торг. И везде сопровождает его детская игрушка – водяная мельница – память о далёкой родине и отце с матерью. Как благодаря этой искусной модели обращает внимание на сметливого, расторопного купца Михаила Ивановича Сердюкова царь-плотник. Как сияют восторгом кошачьи глаза жадного до диковинок мастеровитого царя, как хлопает по плечу, целует троекратно по-русски он этого смуглого инородца, держащегося почтительно, но без подобострастия! И вся удивительная, удивительная жизнь шлюзного мастера, чьим девизом было: «Живота не пощадить, дабы Отечество непобедимым учинить!» проносится перед Танитой, свет её доходит до неё как свет уже погасшей, но так ярко горевшей звезды!

 

 

Приложение: статья Стеллы Людвиговны

 

После ухода Таниты Стелла Людвиговна засела за компьютером в своём кабинете, надо было заканчивать статью для научно-популярного журнала. Гарма Соктоевна легла спать. Старческие пальцы уверенно летали по клавиатуре, образы прошлого стояли пред глазами, когда она приступила к описанию шаманской болезни. Незаметно подкралось утро. Стелла Людвиговна распечатала статью, аккуратно сложила, выключила компьютер. На бумажках, лежавших в беспорядке на столе – коричневые кружки от чашечек с кофе. Шаркая ногами в войлочных тапочках, Стелла Людвиговна направилась в ванную. Умывшись, стала, пришлёпывая пальцами, умащать лицо кремом, который она купила у этой смешной и милой девочки Таниты.

         Что ж, дорогой читатель, конечно,  нехорошо взять и почитать без спроса чужую работу, но уж очень интересно, о чём может писать столетний психиатр?

Шаманская болезнь

Ярким примером состояния, относимого психиатрией к патологии, но открывающего возможности духовного развития, является шаманское призвание, названное антропологами шаманской болезнью. Многие учёные придерживаются точки зрения, что в примитивных культурах отсутствуют элементарные психиатрические знания, поэтому все необычные состояния и переживания связываются с воздействием потусторонних сил. На самом деле представители этих примитивных обществ легко проводят грань между сумасшествием и шаманским преображением.

В самом начале своего пути шаман обычно проходит через сложное испытание, связанное с необычными видениями и нередко сопровождаемые тяжёлой физической болезнью. Основные образы видений – путешествие в так называемый Нижний мир, населённый ужасными демоническими существами. Переживания будущего шамана достигают апофеоза, когда он проходит через смерть и возрождение, а затем испытывает чувство вознесения в высшие сферы. Это ощущение может воплощаться в различных образах: вознесение посвящаемого на птицах, превращение самого человека в птицу, восхождение на небо по Мировому древу на летающем коне или по лестнице из стрел или по радуге.

         Шаманское посвящение может продолжаться в течение долгих лет и быть очень мучительным. Оно успешно завершается, когда человек становится способным воспринимать и понимать те силы, с которыми он вступил в контакт. В противном случае избранный духами может болеть до конца жизни или даже погибнуть. Успешно прошедший посвящение обретает способность по своей воле входить в необычные состояния сознания (транс) или вводить в них других людей. Он использует эту способность для целительства или получения знаний.

         Шаманизм – универсальная и самая древняя духовная система, существовавшая во всех первобытных культурах и продолжающая существовать и в наши дни. Несмотря на всю экзотичность шаманского посвящения, оно не является чем-то невозможным для современного человека, в индустриальном обществе. В необычных состояниях сознания, вызванных тем или иным способом, многие испытывают переживания, напоминающие шаманское путешествие, в том числе встречаются с архетипами шаманских культур – природными силами и животными духами. После таких опытов человек может точно воспроизводить элементы шаманских ритуалов, использующихся в тех или иных культурах, с которыми он не был знаком раньше.

Трансперсональная психология

Возникшая в последние десятилетия трансперсональная психология, опираясь на явления, подобные шаманским практикам, открыла для изучения так называемую трансперсональную область психики. Для этой неизведанной ещё территории характерно разрушение привычных граней между индивидуальным и общим, разотождествление с физическим телом.

         Исследования новой области психики позволили выделить и сгруппировать по общим признакам её характерные проявления. Так, во многих необычных состояниях сознания, вызванных разными причинами, возможно переживание выхода за привычные пространственные  и временные пределы. При этом иногда происходит самоотождествление сознания с другой личностью или с целой группой людей, а в других случаях – восприятие сознания животных или даже соединение мысли с каким-либо неорганическим объектом. Иными словами, в таких психических состояниях все предметы материального мира воспринимаются как существа, наделённые сознанием или духом, с которыми возможно самоотождествление.

         Преодоление привычных временных границ чаще всего происходит в виде регрессии – мысленного движения в прошлое, с точным воспроизведением психически значимых, вытесненных  эмоциональных отпечатков. Самое удивительное то, такое движение не ограничивается пределами индивидуальной биографии человека. Проходя через воспоминание о рождении, оно восстанавливает в сознании разные этапы эмбрионального существования, а затем и события, происходившие в другие исторические периоды с другими людьми (опыт прошлых жизней).

Совершенно иную категорию психических проявлений трансперсонального уровня составляют изменения сознания, вызывающие архетипические образы демонов, божеств и других сверхъестественных существ, описанных в мифологии разных культур, и видения мифических стран или пространств, населённых такими существами.

         В таких состояниях иногда происходит интуитивное постижение значения символов разных духовных систем: креста, монады инь-ян, шестиконечной звезды, египетского креста (анкха), свастики.³[из книги  Е. Грицак. Тайна безумия или контакт с иной реальностью.- М., Рипол классик, 2003 г. – С.218-220; С.17-18]

 

Сведения об авторе:

Гарма Юмжапова (Марина Доржиевна Юмжапова), бурятский шаман, архитектор. До 2004 г. старший научный сотрудник Российского НИИ культурного и природного наследия им. Д.С. Лихачёва.

Т.д. 8 (499) 796-05-38;

т.м. 8-905-501-01-22;

E-mail: marina.garma@yandex.ru;

сайт: www.garma.us;

 

Skype: garma1960